Случилось так, что я достиг предела. Пора в обратный путь. Простите, зеркала, за все, что недодал и недоделал. Быть может, я вернусь, когда-нибудь. Должное — произошло. Сужденное сбылось. Стремился к вам, мечтал... Искал для встречи самых добрых слов. Но лишь коснулась кисть холста — застыли краски. Лед, бездонность. Издалека — игра лучей, волнение, жизнь, дорога к дому, свет путеводный... И опять — ничей: всего лишь отблеск, эхо, бред. Ложь будущих воспоминаний. Что знает январь о декабре? И ждет ли осени весна? И снова сны о снах, слова для слов, — до новой неожиданной границы иллюзий и обмана... Разбиться, раздвоиться: еще не здесь — или уже ушло? в пустом пространстве, в равнодушной плоти? а может быть, везде и сразу? — в изнурительной работе, во вдохновенном, творческом труде... И потому наперекор всему, после несметнолетий бездорожья, наицелительнейшей среди панацей, — дорога вспомнит о своем конце. Да только, вот, возможно ли? Возможно. Там будет все, чему призвание — быть, чью истину не смыть ливням сомнений, и каждый звук — знамение судьбы, и каждый миг — ее преодоление; незачем спрашивать, не надо ждать ответа, протестовать, свершать и завершать: любое дело, каждая душа, — благая весть для всех — важна и неприметна... Там и тогда, — не для, не вопреки, а сущностью, материей и частью, единственностью ноты и строки, — я мог бы с моим миром повстречаться, где руки — не для цепей, шеи — не для плах, свободен труд, разум неисчерпаем, — где ни одна утраченная память уже не отразится в зеркалах.

Просто вода. Падает сверху вниз. Молча слушать. Забыть про рифмы. Не вспоминать. Не угадывать. Неважно, который час на этих мокрых часах, по которым живое узнает о живом. В конце концов туман превращается в чье-то небо, реки возвращаются в облака, чтобы их снова слушать. Надеяться. Воображать себе. Как было бы замечательно... Незаметность. Ужас повседневной свободы. Есть ноты — но никто не нуждается в музыке. Неприкаянные тени. Увядание само по себе. Звезды не зовут. И частицы какие-то очень уж элементарные... Тысячу слов найти — не хватает слова. Пройти сто тысяч путей — не завершен путь. Творить свою несотворенность. Пламенное тепло — в пустоте. А было бы достаточно... Я бы хотел стать каждою каплей дождя, каждым ударом часов, пульсом Вселенной, ее первородной тканью, корнем цветка на берегу ручья, впадающего в океан бесконечно далекой галактики, спрятанной в недрах нейтрино, танцем и сказкой, скромным basso continuo, надменностью первой скрипки, пультом и палочкой, взмахом и взглядом, всеми, кто там, в глубине, — а значит, каждой ложбинкой и бугорком непостижимо знакомого тела, — раствориться в проникновенности наготы, и через это — стать, наконец, собою, кто помнил, был и хотел... Но я не хочу.

Когда встречаются любовь и слепота, когда слепит влюбленность неземная, не узнавать любя, любить не зная, — вот заповедь, блаженство и мечта. Взываем к истине... А истина проста: забыться, ни на миг не забывая, — пусть радуется плоть, пока живая, хоть капле в дождь, хоть ягодке с куста... Весь мир — театр. Играйте. В этой роли нет лишних слов. И грустно, и смешно — а все одно, и так заведено, что правда в рубище, шут на престоле, — и поровну достойны лучшей доли, кому ее дождаться суждено. Семь красок — радуга. Семь бед — один ответ. Любви легки ее слепые цепи. Оракулы, знамения — милый лепет, не грозный знак, а дружеский совет. И нет судьбы, и будущего нет. Вот так: чем совершенней, тем нелепей. В душе и на висках постылый пепел — но в нем-то совесть и теряет след! Божественной невинностью руки, мгновением, нечаянно разбитым... Вроде бы, овцы целы, волки сыты... Но звезды — бесконечно далеки. Покинуты, убиты и забыты. В холодной тьме — мерцают угольки.

Нет! Так нельзя! Сон не может быть настолько глуп. Дело житейское: даже пятое колесо прилепиться где-нибудь в углу... Со всеми комплексами, несмотря на дикую дурь, и я в глубинах какого-то космоса местечко себе найду. Не бывает, чтобы совсем без конца. Ночь над смертными головами — в атаке звездная конница... А выше небесной черности, беспросветные дали где, что-то о чем-то звезда говорит звезде. Особое призвание — вслушаться, понять: кто с кем? какими такими словами? на каком языке? Давайте без пошлой физики. Вы правы — только на что мне? Великих теорий огрызки: кварки, лептоны, гравитоны... От них никуда не деться. Но, хоть какие лагранжианы рисуй, — это всего лишь средство, а не суть. По-настоящему склеить разрозненности бытия — полезны другие умения... Вот здесь и живу я. Мириады раз, из конца в конец, из вечности в вечность... Пусть заново мир родится во мне — по-человечески. Он сам по себе, он ни для кого, — он все, и один на всех он... но повторит все тайны его мое негромкое эхо. И я, блуждающий отзвук и блик, мираж, марево далеких вершин, величием великих полон, и велик, — един, и на всех один. Кто чье воплощение? Кто в ком отражен? Бесплотность вещей — их долг и закон. Всеобщая связь, история, — немыслимы, недостижимы без одиночек, которые, как я, мгновением живы. Пока летишь, мчишься, таешь в самозабвении, — легко взрослеть и учиться; но мудрость — тоже мгновение. Путь — ожидание пути. Суметь бы всеми существами беспамятность ощутить как истину и призвание. А если из бестелесности устанем звенеть и мерцать, — погаснем и не воскреснем, — ну что же, пусть что-то помнится. Да здравствует твердь свершений! Обетованный край. Отдых телу, бальзам от душевных драм и травм. Полированность камня и меди, Серебро, стекло, — водная гладь... Самые правильные и заметные превращаются в зеркала. Другим от них отражаться, лететь, в гулких пустотах звучать — чтобы ни совести, ни тени, ни памяти за плечами... Они прикоснутся — и раструбят в потомках оракул взеркаленный... Но лично меня такая судьба не ждет — и не привлекает.

Граждане! Минуточку внимания! Допустим, звезд не хватал с небес. Но я в упор не понимаю, зачем вы нужны себе. Моей палате — нетолстый ум. Просторы не те. Но вы-то, кумиры, властители дум, — где ваше грандиозие тем? Казалось бы: раз уж пришел — давай, делись, оправдывай! И что же? Тут теоремка, там стишок... Так, всего понемножку. Смех, да и только. Шум пустой. Благородная отрыжка. И даже любовь — черт знает что. Ангелочек с крылышками. Не спорю, любой почетен век, когда не корысти ради — когда за звериным человек, хотя бы в теории, найден. И все же мечтается хоть иногда ослепнуть, замереть в ознобе восторга, зависти, стыда: вот, ведь, народ на что способен! Нет, много в мире правды — но не та. Приходится бродить уныло в дебрях намеков, в лабиринтах форм, отточенных — хоть вены режь, — но в жилах всего лишь кровь, все тот же дикий фон для смутно воображаемой картины того, куда хотелось бы расти... Нет, не дано. И надо ждать, копить крупицы, блестки, отголоски... Переполняться — и выплескивать во что угодно: в музыку дождя, в пламя свечи, в блаженство лунных рос, в ночную роскошь звездной паутины, во все, чем стать, увы, не довелось. Белая бумага, черный карандаш. Зашторить чувства, занавесить мысли... Уйти. Исчезнуть насовсем. Не быть, неторопливо переписывая витиеватости дряхлеющих поэм. За горизонтом — новый горизонт. В глубинах тайн — другие тайны. Брести из эпизода в эпизод, без твердых нот и ясных очертаний. Пусть не поверят, и не подойдут, и не дадут ни дела, ни покоя, — здесь никого, свободно и легко я своим путем в неведомость иду. Когда не остается ничего, и нечему произойти, случиться, — придет пора забыть и сохраниться, и слово дать — но не сдержать его. Мой голос станет вами, канет в Лету. Бедой ли, наваждением кружим — но, отзываясь красоте и свету, я долго жил, я слишком долго жил. 1983 ... 1984