Религии бывают разные. Конкурируют меж собой по мере сил. У каждого шамана — свой маленький бизнес. Но по-настоящему мировая религия к концу XIX века осталась только одна. Имя ей — математика.

Независимо от того, какому культу кто-то служит, вера в трансцендентное могущество математики живет в любой душе, и когда другие боги бессильны — на помощь призывают математику, источник чистой и неоспоримой истины. Можно сомневаться в праведности папы римского — но строго доказанная теорема обсуждению не подлежит. Можно скептически относиться к мантрам и медитации — но возможности математического метода вне критики. Можно отрицать существование привидений и богов — но не существование встроенных в каждого от рождения первичных форм: число, множество, функция...

Как во всякой религии, веровать можно по-разному. Непосвященному большинству высшая мудрость попросту недоступна, и приходится обходиться пассивной верой — молчаливым обожанием и безусловным повиновением. Некоторые пытаются хоть немного приобщиться к сокровенным тайнам, проследить движение священной мысли и научиться без запинки произносить сакральные имена: идемпотентность, диффеоморфизм, конгруэнция, кобордизм, голоморфность, экстенсионал, ультрафильтр... К этой категории относится славная когорта манипуляторов и шарлатанов, религиозных проповедников, политических аферистов и просто неумеренных фантазеров. Но сюда же принадлежит и большинство серьезных ученых, наивно полагающих, что лишь математическая форма придает знанию подлинную научность. За образец, конечно, — теоретическая физика, полностью растворяющая физический смысл в лабиринте формальных вычислений. Вот и пытаются довести любую идею до числа, щеголяют математическими метафорами, наводят всевозможную строгость...

Экономика не исключение. В каком-то смысле математическая религия ей очень даже к лицу. Поскольку выросла экономическая наука из обыкновенной бухгалтерии — то есть, с самого начала даны абстрактные числа, и надо свести баланс без сучка, без задоринки. Экономика — это своего рода физика гуманитариев. В древности, ведь, числа так и внедрялись в жизнь параллельно по двум направлениям: физические измерения (пространство, время, масса) — и коммерция, товарный обмен, денежное обращение. Из остальных может еще претендовать на первичную математичность разве только право — но поскольку численно выразима лишь мера наказания, а мера вины (которой наказание, по идее, должно соответствовать) исчислению не поддается, возникает неустранимый произвол — чем власть имущие всегда и пользовались в своих интересах. А в экономике, казалось бы, все точно: купил — продал — наварил. Только почему-то не у всех получается. Вот и греет душу вера в математику — надежда, что при хорошем расчете наша любовь к деньгам обретет долгожданную взаимность.

С появлением компьютеров математическая вера обрела второе дыхание. Человек слаб, крутить в голове много больших чисел ему трудно и лень. А в теорию мы верим — вот и пусть просчитают все по теории железные мозги. Тогда, можно сказать, все будет вдвойне железно.

Разного рода гадательные таблицы появились в экономике очень давно. А когда экономисты увидели, как лихо физики размножают сущности при помощи матанализа, им стало завидно, захотелось тоже покрасоваться. Помните, про конька-горбунка?

"...Да не худо И завесть такое чудо. Гей, повозку мне!" И вот Уж повозка у ворот. Царь умылся, нарядился И на рынок покатился.

Вот и мы тут — про рынок. В начале XIX века дифференциалы с интегралами бывшие гуманитарии с грехом пополам освоили. Появилась теория дифференциальной ренты, стали интегрировать уравнения для процента. Дурное дело, как говорится, не хитрое. В XX веке сколько на этом нобелей получили — подумать страшно. А воз и ныне там. Кризисы, революции, войны... Со сказочным царем — все знают, что произошло. Так уж оно заведено у них, на рынке: оплачивали миллионы несчастных заработки немногих счастливчиков — и до сих пор платят. Игорный дом. Лотерея.

Экономика таки не физика. От результатов наших вычислений может зависеть их дальнейшая применимость. Но даже если ограничиться периодами относительной устойчивости — необходимости искать объективные законы движения в науке никто не отменял. А что мы видим? Голый эмпиризм. Берут две-три колонки из бухгалтерской ведомости — и пытаются связать их абстрактной формулой. Иногда, впрочем, чтобы это не выглядело совсем уж порнографией, прикрывают срам туманными рассуждениями общеэкономического свойства — опять же, взывая к реалиям рынка и не приводя ни малейших обоснований. Математическая экономика не идет дальше примитивной статистики, и все эти игры с интегралами, дифференциальными уравнениями, регрессиями и, наконец, с теорией игр, — не идут дальше того, чем гуманитарная статистика всегда была и остается по сей день: дымовая завеса, пропаганда, ложь.

А наука призвана не просто баловаться нумерологией; ее задача — построить динамическую модель. То есть, указать существенные взаимодействия, те силы, которые объективно действуют в изучаемой системе и определяют характер ее движения. Когда один товар обменивается на другой — это не взаимодействие, это всего лишь трансакция, изменение состояния рынка. Вопрос — почему товары обмениваются именно так. Никакие формулы на это не ответят. Требуется на время забыть о математике и обратиться к сути дела, увидеть источник экономического движения. Причем источник именно экономический — а не что-то из области общественной психологии или политической конъюнктуры.

Оказывается, чтобы строить подобные теоретические фундаменты (основания науки), нужно уметь посмотреть на свою науку со стороны. А этим занимается философия — которая вовсе не наука, а особый инструмент для связывания всего и вся воедино. Потом, когда мы уже связали концы с концами, можно наводить глянец, придумывать все новые формы той же связи. Все это частности, детали — безусловно необходимые — но ни одна из них, и даже все вместе не в состоянии передать всю полноту понятия. Когда науке придают форму математической теории, наука получает в свое распоряжение еще одну формальную модель, применимую лишь в ограниченной области — а за ее пределами надо менять математику. Только имея в голове общую идею, можно увидеть, какие именно упрощения приводят к возможности формализма. Вот и получается, что математика — это приближенный способ высказать то, о чем мы уже составили точное представление. Что-то возможно выразить фразами обычного языка. Для чего-то требуются схемы и формулы. Но способы выражения не заменят того, что мы этим пытаемся сказать.

Экономика может стать наукой — и такая наука сама по себе интересна и практически нужна. Но есть и другой уровень экономики — категориальное постижение всеобщих принципов экономического развития. Такая философская дисциплина была (не очень удачно) названа политической экономией. И это именно то, чем занимались многие старые экономисты — и чем потом основательно занялся Карл Маркс. Перед ним не стояла задача создания эдакой продвинутой бухгалтерии; ему надо было не просто вычислить что-то — а объяснить, когда и почему следует вычислять именно так. И вывести на чистую воду жуликов, фокусников от экономики. Именно поэтому не стал он влезать в дебри математического анализа (хотя наедине с собой и в переписке с Энгельсом пытался осмыслить его возможности) — а ограничился простейшими пропорциями, наглядно показывающими то, что буржуазные экономисты хотели бы от публики утаить.

Когда в начале XX века грянула революция в физике, это было идеологически подготовлено утверждением нового направления в философии — неопозитивизма, с его идеей отказа от объективности, призывами ограничиться формальной переработкой эмпирического материала, кроме которого, якобы, у нас ничего нет. Неважно, почему все происходит именно так — примите к сведению и не пытайтесь искать других возможностей. Когда потребуется, вам их начальство предоставит. А поперед батьки — ни-ни!

Во многом именно позитивизму обязаны мы той теоретической кашей, которая держится в физике уже больше века. Позитивизм подсказывал Эйнштейну пошлые интерпретации формул теории относительности, а квантовая физика запуталась в хаосе формальных трюков, так и не сумев найти собственную предметность.

Но начиналось-то все именно с экономики! Напуганная Парижской коммуной буржуазия дает экономистам социальный заказ: устранить из экономической теории всякую возможность политических выводов, вывести ее за рамки классовой борьбы. И вот, начиная с 1871 года, в экономике происходит реакционный переворот: трудовые теории стоимости решительно отвергнуты, труд (и рабочий класс) больше не является экономической категорией (а значит, и претендовать ни на что уже не может). Нет больше старой философствующей экономики (economy) — а есть новая наука, которая и называется иначе (economics), и не имеет права заниматься чем-либо кроме эмпирии рынка, пытаясь навести на это математический глянец. Вплоть до полного устранения любых попыток обобщения, когда все сводится к методам статистического анализа (эконометрика). Вот он, неопозитивизм без намордника. Именно эту программу позже перенесут на почву физики и социологии Мах и Авенариус. Именно ее отстаивал с пеной у рта Богданов — и против нее (столь же пенисто) сражался Ленин. Остается загадкой истории, как Ленин, который начинал именно с экономических изысканий, не углядел, откуда ноги растут, и не связал шум вокруг физики и физиологии с контрреволюцией 1871 года в экономике...

Впрочем, речь не об этом. Сейчас, через сотню лет, мы понимаем, почему позитивизм так бурно развивался и пустил глубокие корни в общечеловеческой культуре. Да потому, что за это хорошо платят. Господство англо-американского капитала в мировой экономике напрямую связано с господством англо-американского позитивизма в идеологии. В самом начале XX века, когда Франция была еще могучей колониальной державой, а относительно молодая капиталистическая Германия стремилась чужие колонии отнять, это было не столь очевидно.

Однако вернемся к философии и науке. У них разные задачи в сфере аналитической рефлексии. Наука намеренно отделяет себя от своего предмета, абстрагируется от него — и через это приходит к осознанию его внутреннего богатства, к пониманию диапазона возможностей. Дело же философии — указать пути освоения мира, в соответствии с открытиями любых наук. С одной стороны — предмет как он есть; с другой — мир каким мы хотим его сделать. Отсюда и методические различия. Наука — поиск равновесия, определение диапазона параметров, при котором возможно относительно устойчивое движение. Напротив, философия интересуется как раз моментами нарушения равновесия, указывает на возможность перехода от одного типа устойчивости к другому (разнообразие, диалектика) — и необходимость снятия всех этих неустойчивостей в организации более высокого уровня (развитие, диатетика). Вытравливая из экономики (или из физики) философию, буржуазные экономисты (или физики) лишь отчаянно борются за сохранение капиталистического строя, который лично их вполне устраивает, неплохо оплачивая их идеологические труды.