Марксисты всех мастей основательно занимались логикой "Капитала". Опубликованы сотни толстых книг и длинных статей, прошла не одна "научная" конференция... И что? Где результат? Почему мы не видит ни одной серьезной попытки применить эту логику к чему-нибудь еще, кроме политической экономии капитализма? Где исследования применимости той же методологии в других общественных и необщественных науках? Даже философствование по поводу формальной и неформальной логики обходит стороной великие логические открытия Маркса. И пахнет от такой, якобы диалектической логики вовсе не Марксом, а чем-то вроде Виттгенштейна...

Причина, как обычно, в неразумности и ограниченности. То, что Марксу, Энгельсу и Ленину казалось само собой разумеющимся, не заслуживающим особого упоминания, прошло мимо их ревностных последователей, не отложилось в сознании в качестве логического фундамента. С другой стороны, наши классики в пылу революционной борьбы не придавали должного значения уяснению и разъяснению ее философских основ — и все гениальные находки остались преимущественно в конспектах, в замечаниях по поводу. Гениям свойственно легкое отношение к собственной гениальности: они лихо вываливают драгоценности в кучу мусора, и отделять зерна от плевел приходится более рачительным потомкам. А для этого требуется не меньше гениальности. Не в персонализированной форме, а как культурная струя.

Рассказы про то, как все разнообразие рынка выводится из элементарной операции обмена, про восхождение от абстрактного к конкретному, выглядят очень эффектно. При этом забывают о том, что абстракция — это вовсе не примитив, не первобытность, а итог долгого исторического развития, восхождения от эмпирии. Каждая абстракция выражает суть некоторого способа деятельности — и было бы странно предполагать, что суть эта, подобно платоновским идеям, существует сама по себе, независимо от самой этой деятельности, от ее общественной зрелости. "Капитал" начинается не с первобытной стихийности, а в условиях победившего капитализма, когда его логическая основа уже способна проявиться в своей наглой наготе. Элементарный акт обмена по Марксу — это уже акт товарного обмена, предполагающего отделение меновой стоимости продукта от его потребительской полезности, что собственно и делает такой обмен абстрактным выражением логики рынка.

Рассуждения о дикарях, меняющих ракушки на кокосы, — это всего лишь метафора, способ выражения. Как только мы начинаем всерьез отождествлять логическую элементарность с исторической неразвитостью — мы впадаем в логический примитивизм, который так удобно критиковать нашим идеологическим противникам, борцам за рыночную "демократию". Маркс, видите ли, жил очень давно и много не знал: современные "точные" методы исследования рынка позволяют, по мнению апологетов капитализма, найти правильный баланс интересов (предполагая, что людей могут интересовать только деньги) и привести мир к идеалу всеобщей (рыночной) гармонии... В пучине все более свирепых кризисов нас успокаивают сказочками о грядущем собственническом рае, до которого, правда, никому никогда не дожить.

Когда Маркс, говоря об элементарном акте обмена, забывает лишний раз напомнить, что речь идет именно о товарном обмене, а не каком-либо еще, он подставляется буржуазной критике и на корню губит ростки диалектического метода. При таком раскладе легко вообразить себе, что всякий обмен вообще с неизбежностью приводит к формированию рынка — и к становлению капитализма, от которого, получается, и уходить-то некуда.

Вступая в совместную деятельность, люди неизбежно чем-то обмениваются. Иногда взглядами. Иногда ролями. Иногда продуктами. Но лишь в определенных исторических обстоятельствах, и лишь в определенном отношении, все это превращается в товар — то есть, нечто изначально предназначенное для обмена, взятое только с этой стороны. Сознательная деятельность людей отличается от поведения животных как раз тем, что любая вещь (вос)производится в ней не сама по себе, а ради чего-то, заранее предполагает определенные формы потребления. Исходно мы стремимся удовлетворить разнообразнейшие потребности — для этого все и затеяно. При таком отношении нет смысла производить больше, чем сможешь потребить. Когда невозможно произвести все необходимое самому, можно попытаться взять у других. Как? Первобытный (примитивнейший) вариант — отнять. Дальше раскручивается по спирали: искусственно созданный дефицит запускает новый цикл производства, причем не этот раз производится больше продукта, с учетом возможных потерь; когда потребности узурпаторов насыщены, возникающие у кого-то излишки можно обменять на такие же излишки у других; постепенно продукт начинает производиться не по нужде, а только для того, чтобы обменять его на что-то еще — и это создает предпосылки для зарождения товарного производства.

Заметим, что сам по себе обмен продуктами деятельности вовсе не обязан быть товарным. Если я произвел больше, чем могу потребить, найдутся те, кому плоды моего труда для чего-то пригодятся, а я смогу точно так же позаимствовать то, что у кого-то пока не у дел. Только там, где я вынужден отдавать часть своего продукта в обмен на возможность сохранить свое существование, я стану производить не для того чтобы удовлетворить свои потребности и потребности общества в целом, а просто чтобы отдать, отделаться от повинности. Товар поэтому с самого начала есть выражение классового насилия, а его меновая стоимость — мера принуждения.

Разумеется, формы принуждения могут быть какими угодно. Применение силы или угроза — отходят на задний план, вытесняются массированной психологической обработкой, меняющей структуру мотивации и представляющей рыночную стихию как естественное стремление и внутреннее побуждение каждого хозяйчика. Когда нет прямых угроз, люди пытаются уйти от воображаемых. Духом рынка человек пропитывается насквозь: вместо того, чтобы жить по любви, он начинает творить ради любви. Это в мыслях, в языке, в тайных движениях души.

Разумный обмен исходит из потребностей и возможностей, каждая вещь в нем остается качественно своеобразной, независимо от сопоставления с другими вещами. Элементарный акт товарного обмена — это всегда сравнение, уподобление одного другому, эквивалентность. От качества мы переходим к количеству, от живого продукта — к абстрактному, к стоимости. Но абстракции могут существовать лишь как общественное отношение. И живут они не дольше, чем общественная система, воспроизводящая определенный исторический тип отношений между людьми.

Говоря об исторических типах, мы подразумеваем, что в каждом реальном обществе имеется и нечто нетипичное — или, скорее, типичное другого уровня. В частности, труд на продажу всегда сочетается с иными видами труда. Иногда это доходит до явного противопоставления, иногда разные стороны тесно переплетаются, не переставая различаться. И здесь еще один важнейший момент марксовой теории прибавочной стоимости — ее трудовое происхождение. Еще до Маркса абстракция порождающего стоимость труда стала литературным штампом. Прискорбный факт: Маркс не сумел показать, что далеко не всякий труд порождает стоимость, а только тот, который связан с товарным производством — и, следовательно, сам является товаром. Хотя, судя по всему, прекрасно это понимал. Вероятно, и без того толстый первый том "Капитала" превратился бы в десяток томов, если бы сделать все необходимые оговорки. И стал бы очередным академическим упражнением, а не учебником классовой борьбы.

Но примитивное толкование марксизма уперлось именно в этот, частный тип деятельности, забывая о бесчисленности всех остальных. Абстрактный труд — порождение абстракции товара, выражение несвободы. Когда Маркс говорит, что мерой свободы следует считать долю времени, не связанного с обязательным (производящим стоимость) трудом, он вовсе не имеет в виду устранение от всякого производства вообще — а только переход от товарного к нетоварному производству. В конце концов, просто лежать кверху пузом можно либо за деньги, либо для души — в первом случае это труд на продажу, источник стоимости; во втором — воспроизводство одного из элементов культуры, столь же необходимого, как и любой другой, несмотря на кажущуюся малозначительность.

Сегодня буржуазия смело ставит Маркса в один ряд со Смитом и Рикардо, снисходительно причисляя их к давно уже устаревшей экономической школе, выводы которой допускается рассматривать на уровне исторического анекдота, не более. Тем более, что господа-марксисты (начиная с Богданова и Бухарина) зачастую не прочь побаловаться буржуазными новоделами, а те, кто баловства не одобряет, ничего путного (в смысле обогащения одних за счет других) на свет не произвели.

Главное у Маркса — вовсе не то, что стоимость производится только живым трудом, а не мистически возникает из ранее накопленного богатства. Исследование базарного хозяйства важно ему лишь для того, чтобы обозначить исторические пределы капитализма, убедиться в объективной необходимости перехода от труда на продажу к труду творческому, свободному. А для этого надо выйти за рамки товарности как таковой, показать ограниченность товарного обмена как экономической формы. Именно поэтому потребовалось вытащить на свет основу рынка, единичный акт товарного обмена, и вырастить из него, как из зародыша, историю цивилизации, иерархию общественно-экономических формаций, основанных на эксплуатации человека человеком, на отчуждении от труда и принуждении к труду.

Зародыш нового экономического строя — в переходе от распределения совокупного продукта к прямому удовлетворению потребностей. В некотором смысле это возвращает нас к принципу первобытной экономики — единству производства и потребления. Однако если в древности излишков продукта не возникало естественным образом, в силу отсталости технологий, на новом уровне мы сознательно отказываемся от лишнего, сосредотачивая высвобождающиеся ресурсы на перспективных направлениях развития. Разумеется, такой способ воспроизводства требует умения держать под контролем разнообразие качественно определенных продуктов, а не только количество денег на счетах. Есть основания полагать, что новые методы управления складываются уже сейчас. И новая экономика появится на свет если не при нас, то хотя бы при жизни человечества.