С древнейших времен человек пытался обуздать неразумную стихию, навести в мире порядок. Это его основное занятие. Однако получается пока не очень. Хотя даже нынешние успехи могут иной раз показаться колоссальными — если не сравнивать с горами мусора и не думать, какой ценой. И вот, время от времени закрадывается кому-то в голову мысль, что все наши беды — от безалаберной неорганизованности, и стоит расставить по полочкам самих себя — как тут же понесется прогресс семимильным галопом... А кто у нас за полочки отвечает? Ясно дело, наука! Стало быть, нужна научная организация всего на свете — и прежде всего научная организация труда.

В древней античности вопрос вообще не возникал, поскольку порядок искали в природе вещей, а человеческая способность в мире устраиваться понималась как особое качество человека-вещи, хитроумие (чем и прославился островитянин Одиссей). Но пришло иное время — лихое, неудобное, полное тиранов, олигархов, и не менее свирепых демократов, всеми силами домогающихся лишнего кусочка власти. С экономической точки зрения понятно: что было не занято — уже поделили, и пора затевать передел. Один говорит: я это хочу. Второй в ответ: нельзя, это мое! Крыть, вроде, нечем — но в рукаве есть козырь: а ты кто такой?! По традиции авторство приписывают афинянину Сократу. Из-за которого многие лишились имущества, дома, а кое-кто и жизни, — но потом собрались с духом и порешили самого патриарха, прикрыв его грехи статусом мученика. Два ближайших ученика и соратника произнесли положенные по случаю слова — и уже ничем не стесненные вступили в беспощадную схватку друг с другом, совершенно по-разному рисуя и своего учителя, и его учение.

Антисфен (из партии Белой собаки) предлагал прежде всего разобраться с самим собой, сводя правильность к первобытной естественности: не надо мне ничего лишнего, и пусть каждый делает лишь то, что подобает его природе и не рвется к большему; тогда, дескать, общество само собой разумно устроится, поскольку каждый будет занят полезным делом, а на всякие подлости у него времени уже не будет. Да и не зачем, раз все люди равны и все на все имеют право. Радикальный вариант этого учения продвигал собака-Диоген; его обожатели-киники постепенно смягчали неудобные места собачьей философии и превращались в добропорядочных горожан (бюргеров), хотя бы и с развитым чувством юмора, периодически проявляемым в ернических стишках.

Но победил-таки Платон, основатель партии имени известного античного стукача Академа. Платоновская идея порядка — на порядок продуктивнее наивных мечтаний о стихийной самоорганизации, поскольку, с одной стороны, утверждалась привычная природность порядка, его независимое от людей существование, а с другой — отсутствие порядка в мире легко объяснялось необходимостью активного его установления в соответствии с сутью вещей. Понятно, что наводить порядок будут не рабы — тут нужны богатые и просвещенные хозяева, способные поставить на место людишек вроде Диогена, который и в рабстве осмеливался поучать господ. Нет, — говорил Платон, — есть объективно истинная иерархия, и коли уж поставила судьба у руля — так давай, рули, а остальных при надобности не грех и принудить к порядку, используя специально для того возникшие силовые структуры. Массы же обязаны почитать хозяев и сознавать важность своей незавидной доли для мироустройства в целом.

Поскольку наставлять хозяев на путь истины предстояло мудрецам-академикам, самосущей ценностью объявлялась истинная наука: не какие-нибудь там прикладные соображения, а постижение идей, теоретизирование по поводу всеобщей необходимости мировой связи. То, что платоновская наука изначально призвана обслуживать интересы господ, не делает ее прикладной: лакейство не ремесло — это святое служение.

Не надо большого ума, чтобы догадаться, чья философия больше импонировала начальству. Сочинения Платона интенсивно тиражировались и разлетались по всем колониям. Творения киников несколько веков целенаправленно уничтожали; сохранились они лишь в упоминаниях современников, да в ходячих анекдотах... Но идеи не умирают бесследно: в новое время мысль об отказе от всяческих идей вообще (думать народу вредно!) оказалась весьма популярна и получила широчайшую рекламу, стала стандартом образования; даже обожествленная наука сведена к примитивной самоорганизации разрозненных впечатлений — это называлось эмпириокритицизмом, неопозитивизмом, а потом и многими другими -измами. Получился парадоксальный гибрид Платона с Антисфеном: всеобщий порядок, вроде бы, есть — но он ниоткуда не следует, и чем один порядок лучше или хуже другого — не нам решать. Вот в этом последнем пункте вступают нынешние господа и интенсивно соглашаются: правильно говоришь, правильно... Наставники уже не нужны, а нужны просто лакеи, послушно отрабатывающие деньги спонсоров, промывая мозги всем подряд.

В пределах этой генеральной линии возникали и будут возникать всевозможнейшие вихляния, тонкая игра авангарда и пещерности, периодические (или не очень) чередования пристрастий и увлечений. Внутри каждой исторической эпохи есть свои самостийные эпошинки, а внутри них часто заявляют о себе всяческие этапы и этапочки. Так и с попытками разогнать прогресс путем научной организации производства: вспыхнет мода, попенится — и уйдет. На волне индустриального подъема в начале XX века казалось, что организационный рай уже близок; раздолье для теоретиков вроде Богданова, с его эмпириомонизмом и тектологией. Тьюринг и Гедель (вскормленные логическими экзерсисами венского кружка) вскопали математическую ниву и посеяли зерна компьютерной науки. Но грянул мировой кризис — и пришлось выгребать по наитию. Потом еще один период относительной стабильности — и вот вам кибернетика (претендующая на роль всеобщей науки об управлении). Очередной кризис опять загнал экономику в область волевых решений и гонки приоритетов. Но в "позолоченный век", когда загнивающий запад мирно сосуществовал с разлагающимся СССР, рационалистические иллюзии снова поднимают голову: косяком пошли проекты индустриализации творчества, автоматического решения проблем, планирования научных открытий... Чуть дрогнуло — и уже наготове идеологи беспредметного "дискурса" и безыдейных "деконструкций". На следующем витке — попытки уйти в себя, заняться "самосовершенствованием", пока несовершенный мир не закончит заново делить деньги и сферы влияния.

Так и существуем помаленьку... От одного мира до следующего, от одной войны к другой.

В чем же дело? Неужели человек настолько неразумен, что даже свой крошечный уголок Вселенной не умеет обустроить и приручить? С глубоким прискорбием приходится признать: далеко человечеству до торжества разума — или, на худой конец, хотя бы минимальной рациональности... Если от крутого профессионала требуют, чтобы он употреблял свой профессионализм не для общественно полезных задумок, а только ради того, чтобы кучке воров было что еще своровать, — что проку от этой великой учености? Экономический и общественный прогресс в такой картине — сопутствующее явление, побочный эффект, без которого (к сожалению некоторых) и воровать всласть не получится.

Ладно. Пусть нет в мире совершенства. Однако по жизни-то, вроде бы, оказывается, что владение передовыми технологиями производства и управления действительно ведет иногда к баснословным барышам и выводит предпринимателей второго эшелона на уровень финансовых воротил. Значит, и в нынешней, исторически ограниченных индустриальных формах есть зачатки последовательно научной организации, которая когда-нибудь станет главным двигателем культурного развития...

Вопрос, как говорится, интересный... И подходить к нему можно по-разному. Например, оказывается, что значительная часть внедренческих выгод сродни финансовым пирамидам: быстро вложиться, быстро вывести деньги из бизнеса — тогда все, кто не успел, будут кусать локти с приходом очередного экономического кризиса: тысячи разбитых надежд, банкротства и самоубийства... Но на этом этапе новые технологии успевают кристаллизоваться и окрепнуть, избавляются от первоначального идеализма и трезво оценивают сферу возможного влияния. Приходит дядя со стороны, скупает с потрохами обесценившийся бизнес — и может его реорганизовать на действительно научных началах, и готовить потихоньку почву для новых творческих поползновений. О чем давным-давно писал некто Маркс в третьем томе трудной книжки с обманчивым названием: "...крупное предприятие зачастую процветает лишь во вторых руках, после того, как обанкротится первый его владелец, а второй, купив его по дешевке, таким образом уже с самого начала приступит к производству с меньшими затратами капитала". Разумеется, то же относится и к сфере духовного производства — в частности, к самой науке. Наглядные примеры в изобилии, от Платона до наших дней.

Причина, как обычно, в людском неразумии. Способ производства — не хаотическая смесь, не статистическое среднее; это динамически связанная целостность, в которой нельзя дернуть в одном месте, чтобы не отозвалось в другом. Разумно устроенная экономика не гоняется за модой, ей некуда спешить — и можно строить по порядку, по плану: сначала фундамент, общая инфраструктура, — а потом уже стены и крыша. Капитализм поступает с точностью до наоборот: начинаем с отделки, с броских деталей; а потом пусть все рухнет — лишь бы не на нас. Пока новая организация производства внедряется спорадически, в относительно изолированных областях, это не влияет на способ производства в целом, а сверхприбыль быстро выводится из экономики либо перекачивается в традиционные экономические формы. Но в условиях жесткой конкуренции ни один капиталист не может равнодушно смотреть на доходы других — и каждый стремится тупо воспроизвести формулу чужого успеха. А это уже насилие: экономических условий для массового внедрения пока нет — и рыночную экономику начинает клинить. Только потом, на руинах прошлого, ценой многих страданий, по свежим трупам, вырастает новый баланс сил и технологические решения вписываются в культурные рамки. Кризис бьет всех — но тяжелее тем, у кого нет запаса прочности, банковской брони, за которой можно отсидеться, переждать, — чтобы после катастрофы питаться падалью.

Разумеется, нобелевским лауреатам от экономики Маркс не указ — а я тем более. Они свои бабки имеют с проповедей да обещаний, исполнять которые никто не обязан. Вознаграждается умение убедить публику в незыблемости капитализма — что подразумевает вечность каких-то фундаментальных принципов общественного устройства: достаточно открыть эти принципы и правильно их использовать, чтобы установилась в мире всеобщая гармония: капиталисты грабят, ограбленные не имеют ничего против... На худой конец, от буржуазного теоретика требуется хотя бы изобрести способ подсчета, при котором создается видимость благополучия, вопреки сколь угодно кризисной очевидности.

Когда нас решительно заверяют, что возможно повысить эффективность производства путем внедрения научной организации труда, — надо помнить, что речь идет о другом: капиталисту плевать на удовлетворение общественных потребностей — ему надо выкачать из общества побольше в свой карман. Капиталистическая "эффективность" выражается не в количестве счастья на каждую душу населения, а наоборот, в том, чтобы счастье подваливало отнюдь не каждому, чтобы одни расплачивались по счетам других. Если наука требует от капиталиста поступиться хоть капелькой прибыли — это неправильная наука, и народу она не нужна (в том смысле, что много думать вредно — если думать не о благе своих благодетелей).

Но пока гром не грянет — мужик не перекрестится. Каждый клочок относительной стабильности многократно возделан, и кормятся платоническими позывами все кому позволено и не лень. Столь презираемая апологетами капиталистической логики диалектика учит тех, кто еще способен чему-то учиться, что любой качественный скачок требует основательной подготовки, что он обязан ждать подходящего момента, а до того — постепенное накопление количественных изменений, эволюция в рамках того же способа производства (внутри одного уровня, в пределах одной стадии развития). Именно это и создает благоприятную почву для формального теоретизирования — и процветания нобелевских теоретиков. Такова природа науки: говорить об уже сложившемся и устойчивом — о том, что не испарится прежде, чем ученые господа успеют защитить диссертации, легализовать научные школы, и получить по академическим заслугам. Технократическая волна в буржуазной философии — не только подводит идеологическую базу под неприглядность капиталистической действительности, но еще и выражает идеалистические мечтания господ-экономистов об обществе, где всем заправляет научно-техническая интеллигенция, где ее ценят, холят и лелеют, и не надо вечно дрожать пред ликом скоропостижной отставки в угоду иному, столь же тухлому поветрию... Поборники рыночной конкуренции требуют признания их исключительности, выведения апологетики за рыночные рамки. Но попытка стать "выше" борьбы классов означает, между прочим, и презрение к господам, перед которыми интеллигенты обязаны выслуживаться. Здесь зародыш опасного вольнодумства — и господа это прекрасно сознают, и стараются не давать лишний раз воли искателям возвышенных истин. Пусть прислуга мнит себя хозяевами — лишь бы не домечтались до мира, свободного от всякого вообще господства и подчинения; не грех завидовать барину — беда, когда идут против устоев. Если рабы ненароком перейдут грань и попробуют подвинуть начальство — им быстро обломают амбиции и напомнят про их собачье дело: интеллигенция лишь обслуживает чьи-то классовые интересы — но это не класс. Их выкрутасы терпят, пока спектакль отвлекает массы от истинного положения дел. Их наука никому не нужна в качестве собственно науки: с тем же основанием для промывки мозгов можно использовать (и используют) другие инструменты. Например, кризисы — великолепный повод поправить финансовое положение верхов за счет трудящихся масс; поэтому никакие научные открытия при капитализме в принципе не могут направлять развитие производства и общественных институтов в сторону большей разумности, бесконфликтной преемственности. Лишить капитализм кризисов — все равно что отнять у ребенка любимую игрушку. Высокие принципы, наукообразные мантры — все пригодится. А у хозяев свой расчет.