Буржуазная экономическая теория громко объявляет себя научной и основанной на реально наблюдаемых экономических фактах. Дескать, мы только обобщаем то, что на практике делают тысячи экономистов, от заурядного спекулянта с бухгалтерией "в уме" — до финансового воротилы мирового масштаба. Надо признать: они в совершенстве умеют напустить на себя умный вид и запутать обывателя... Который не знает, что научность как раз и означает отказ от примитивного раскладывания наблюдений по кучкам, переход к объяснению наблюдаемых закономерностей на основе научных законов, вскрывающих существенное в явлениях. До и без такого объяснения — любые "науки" остаются детским лепетом, и любые заключения о связи вещей остаются лишь кажимостью, иллюзией, в лучшем случае — предположением. Например, на практике сотни наблюдателей в деталях описывали марсианские каналы и выводили из этого далеко идущие картины тамошней цивилизации... Где теперь эти фантазии? Собраны и классифицированы многие тысячи свидетельств о встречах с привидениями, "документальные" подтверждения контактов с инопланетянами — не говоря уже про библейскую мифологию и канонические жития святых. Буржуазии выгодно объявить все это фактами, знаниями, замазать различия между наукой и наукообразием. Ученый использует формальные методы — бюрократ тоже весь в формальностях; следовательно, бюрократия и наука — одно и то же...

Ничего удивительного в том, что первые экономические теории, возникающие на заре капитализма, исходили из непосредственно наблюдаемых явлений, из повседневной практики рынка. Это нормально — как поиск предметной области, постановка проблемы. Но зачем же застаиваться в грубой эмпирии? Надо идти дальше, искать за внешностью суть. Когда-то точно так же пытались канонизировать аристотелевскую физику (которая для своего времени была несомненным шагом вперед). Но пришел Галилей — и возникла новая физика, опирающаяся не на голые наблюдения, а на факты — то есть, наблюдения в рамках концептуальной схемы (которая в конечном итоге происходит из схем человеческой деятельности). Ученый не просто смотрит вокруг себя и записывает увиденное — он ищет нечто вполне определенное, то, что сейчас практически важно; он идет к сознательно поставленной цели и отсекает множество подробностей, которые интересны сами по себе — но не для данной конкретной науки.

Экономика не исключение. Ей надо устанавливать фундаментальные принципы и строить абстрактные модели, учитывая, конечно же, привычные всем приемы ведения хозяйства — но не привязываясь к ним, не ради них. Не должен ученый-экономист в деталях воспроизводить правила бухучета — иначе это будет уже другая наука, бухгалтерия. Соответственно, и объяснять надо не рыночные операции сами по себе, а их общие формы, абстрагированные от рыночных случайностей и политических влияний.

Начиная со Смита и Рикардо в ходу разные варианты так называемой "трудовой" теории стоимости, выдвигающие во главу угла, казалось бы, очевидный принцип: все ценное в мире создается человеческим трудом, и всякий товар вещным образом представляет некоторое количество общественно полезного труда. При этом стоимость увязывается с необходимым количеством трудозатрат, и произносятся возвышенные слова о том, что любые ресурсы, необходимые для производства того или иного товара, включая сырье, экономическую инфраструктуру и рабочую силу, включены в производство лишь постольку, поскольку они уже освоены человеком, — то есть, в качестве ранее произведенной стоимости. Если одна вещь используется для производства другой вещи — она участвует в этом как овеществленный труд, как его особая форма — но сам-то труд при этом никуда не исчезает, он лишь переносится на новый продукт; создатели исходных предпосылок производства косвенно участвуют в нем — поскольку часть стоимости продукта создана их трудом.

Вроде бы, очень разумно. И выглядит глубокой теорией. Можно долго развивать подобные идеи, приводя все новые убедительные аргументы, подчеркивая стройность и согласованность возникающих на этой основе теорий. Но стоп! А почему — "теорий"? — во множественном числе? Что-то не так в "трудовом" королевстве, если единого подхода так и не сложилось, за сотни лет...

Хорошо, спишем незавершенность науки на сложность предмета. Еще полсотни нобелевских лауреатов — и все пойдет как надо. У нас, ведь, есть главное — соответствие экономической практике (хотя бы и понимаемой очень узко, как практика рынка). Действительно, испокон веков прирост стоимости в процессе труда (трудовом акте) объяснялся тремя "естественными" причинами: во-первых, это, конечно же, живой труд (экономически представляемый как заработная плата); во-вторых, это инвестированные средства — то есть, косвенное участие предыдущего труда (выражаемое процентом на капитал); наконец, это общая инфраструктура производства, включающая освоенные обществом природные ресурсы, а также затраты на поддержание общественно-экономического уклада, в рамках которого только и возможен трудовой акт в данной исторически-конкретной форме (что и учтено в категории "рента"). Классическая триада буржуазной политической экономии — основа основ, непреложный факт, исходный пункт и материал для проверки любых теоретических построений.

Казалось бы, куда очевиднее? Если рабочий вкладывает в производство свой труд — он получает за это вознаграждение в виде заработной платы. Если капиталист предоставляет исходный капитал — он получает за это свой процент. А общество в целом (в лице капиталистического государства) получает плату за обеспечение самой возможности труда. Например, за выделение в какой-то мере окультуренного участка земли — отсюда земельная рента. Или за рыночную экономическую политику — отсюда разного рода налоги и сборы. Все участники в экономическом плане совершенно равноправны, и каждый не в накладе. Конечно, существующие экономические системы не вполне совершенны. Но как только мы завершим наши научные изыскания, мы будем точно знать, как правильно делить деньги. И ни о чем другом экономическая наука заботиться не должна.

Но тут появляется бунтовщик и смутьян, какой-то г-н Карл Маркс, и заявляет, что все совсем не так, что классическая триада — лишь видимость, а на самом деле прибавочная стоимость создается только живым трудом, и никакого процента капиталисту не положено, и рента идет совсем не туда. Так что гнать надо капиталистов в шею — и весь их базар прикрыть при первой возможности. А еще еврей! И дружок его, Энгельс, туда же — хотя и происходит из самых что ни на есть капиталистов.

Ну сами подумайте, станет ли кто-то вкладывать свои кровные в производство, если ему с этого никакого навара? Какая тогда экономика, если нет реального интереса? И если один одолжил что-то другому (деньги, землю, закон или религию) — то вполне естественно возместить ему временные ограничения в экономических правах. При чем тут живой труд? Просто одни оказываются счастливее других и сосредотачивают в своих руках больше богатств. Никому не возбраняется открыть собственное дело — и разбогатеть.

Похоже, у Маркса и всех его последователей что-то не так с головой:

Такой теории нельзя отказать в известной последовательности, но она напоминает скорее последовательность сумасшедших, у которых ложно отправное положение, а потому нелепы, хотя и последовательны, все остальные выводы. Ю. Г. Жуковский, Деньги и банки. — СПб., 1906; с. 11

Есть объективное движение рынка: купил — продал. Разумеется, с выгодой для себя. В промежутке можно вставить какое-нибудь производство, чтобы продать товар подороже. Более технологичная продукция выше ценится. Можно лишь сожалеть, что в мире развелось столько душевнобольных... С чего бы это?

Но давайте начистоту. У кого тут неправильные предпосылки, и кто за сумасшедшего? На каком основании господа буржуазные экономисты стоимость отождествляют не только с рыночной ценой — но и просто с продажной ценой, со спекулятивной выгодой единичной сделки? Вы говорите, что предприниматель не будет вкладывать деньги, если не получит прибыли — и быстро перебрасывает их в другое место, если на старом уже невыгодно. А разве все выигрывают в рыночной стихии? Вы говорите, что одни "счастливее" других — и потому богаче. Но на рынке не только "счастливые". Миллионы неудачников разоряются и пополняют собой ряды пролетариата — или опускаются до совершенно деклассированного состояния, на дно общества. Многие просто умирают. Выходит, что "счастливые" идут к своему "счастью" по человеческим костям (а иной раз и по неостывшим трупам).

Процент и рента = неизбежность инфляции. Это лишь видимость прибавочной стоимости, попытка несколько раз сгрызть одно и то же яблоко. Денежный эквивалент стоимости — это не сама стоимость, а лишь одно из ее возможных представлений. И то, что цены измеряются в тех же единицах, вовсе не означает тождества стоимости и цены — даже в каком-то усредненном смысле. Прибыль от сделки буржуа исчисляет, исходя их денежного выражения затрат и доходов, — но какое отношение это имеет к стоимости? В рыночной экономике прибыль можно получить, вообще ничего не производя, и даже уничтожая произведенное другими. Но если все торгуются с прибылью, это означает лишь обесценивание денег, маскирующее убытки большинства "несчастливых" предпринимателей, и в итоге экономический коллапс.

Например, капиталист А купил товар на $10 и перепродал его капиталисту Б за $20. Капиталист Б сумел перепродать тот же товар за $25 — и, вроде бы, все довольны, все с прибылью. В другой формулировке, речь может идти об инвестициях и проценте, о кредитах, об аренде и субаренде и т. д. Но если нет живого труда, способного превратить $10 в $20, такая спекуляция означает, что после первой сделки доллар обесценился как минимум вдвое, а после второй — еще в 1.25 раза. В результате $20, полученные капиталистом А, превращаются в реальном исчислении (в сравнимых ценах) в $8 — и чистый убыток налицо. Чем больше раскручивается спекулятивная спираль, чем больше становится "счастливых" на рынке, — тем глубже провал экономики, изъятие из производственной сферы оборотных средств — а значит, снижение уровня производства, кризис. Пока спекулятивное взвинчивание цен компенсируется ростом производительности труда, кризисные явления притормаживаются, они скрыты за кажущимся процветанием. Однако рыночная спекуляция на один акт производства накручивает десятки актов обмена — и за инфляцией не угнаться никогда. Тем более, что инфляция угнетает рост производства и тем самым дополнительно усиливает свой губительный эффект.

Капиталист вкладывает капитал и полагает, что тем самым он участвует в производстве и за это ему положен соответствующий процент. Буржуазные экономисты ему услужливо поддакивают и оправдывают бессовестную эксплуатацию рабочей силы рассуждениями о консервированном труде и косвенном производстве прибавочной стоимости. И получают за это вознаграждение, в зависимости от заслуг. Но почему, собственно, некто, сумевший узурпировать часть общественного продукта, должен за этот грабеж еще и сверху поиметь? Вкладывая деньги и предоставляя средства производства, капиталист лишь временно возвращает в производственный оборот то, что он из него ранее изъял без каких-либо веских оснований. В большинстве случаев сам капиталист в производстве не участвует вовсе (на то есть иерархия наемных управляющих) — так за что же ему платить? По большому счету, вложенные средства и без процентов капиталисту можно не возвращать. Не ему это на самом деле принадлежит.

Выходит, что процент и рента — лишь способ отщипнуть от заработной платы, которая при этом выражает вовсе не произведенную живым трудом прибавочную стоимость, а лишь рыночную цену рабочей силы, и можно использовать инфляционные механизмы, чтобы эту цену удерживать на уровне много ниже стоимости. Так что прав "сумасшедший" г-н Маркс: надо делать революцию, гнать в шею дармоедов.

Тут идеологи рынка бросают на стол последний козырь: но зачем же будет развиваться производство, если никто не может с этого ничего поиметь? Нет дохода — нет интереса. Рынок стимулирует, заставляет изыскивать возможности, искать нетривиальные решения — и в конечном счете движет вперед культуру в целом, включая непроизводственную сферу. Только при достаточной рыночной мотивации у капиталиста найдется возможность отстегнуть энную сумму на филантропию и вложиться в искусство, науку, философию...

Эта, с позволения сказать, аргументация с потрохами выдает буржуазную натуру господ-экономистов. Для буржуа деньги — превыше всего, а все остальное лишь тень богатства, прихоть, которой можно время от времени потакать, когда с деньгами проблем нет, — но ни в коем случае воли не давать, чтобы не отвлекала от бизнеса. То, что люди могут работать не ради наживы, — нечто абсолютно непредставимое. Производить не на продажу — как такое возможно? Буржуазному экономисту запрещено даже задумываться о чем-то кроме рынка, и поставить вопрос о другой экономике, не нуждающейся в посредничестве торгашей, он просто не в состоянии.

А Маркс поставил. Ибо главный мотив разумного существа — разумное переустройство мира, а вовсе не длинные ряды нулей после бессмысленной единички на чеке. Человеку — не нужны деньги. Ему нужно обычное человеческое счастье. И он не может быть вполне счастлив, когда страдает другой. Важно, чтобы все люди смогли полноценно жить, а не выживать; трудиться. а не работать; творить, а не вытворять. Чтобы ничего не добывать и не сбывать, ни к чему приспосабливаться, никого ни о чем не просить. И если браться за что-нибудь — то не по нужде, а по твердому убеждению, что это нужно всему человечеству, и может быть даже не только человечеству. В этой новой экономике продукт производится не для того, чтобы его менять на другой продукт, — а просто потому, что он кому-то нужен, и если я умею это сделать — почему бы не сделать? И не надо мне за это никакого вознаграждения, ибо кто-то другой точно так же позаботится о моих нуждах, не спрашивая, зачем. В этом мире не бывает производства ради производства и потребления ради потребления. Каждый знает, что другие столь же разумны, как и он сам, и не будут надоедать обществу глупыми прихотями и требовать их исполнения любой ценой. Разумеется, какие-то желания пока за пределами наших возможностей — но разумный человек воспринимает это как вызов разуму, как стимул для творчества и возможность реализовать себя на благо всех.