Все давно привыкли, что классовой борьбы у нас официально уже нет — а есть борьба за социальную справедливость. То есть, предполагается, что в любом обществе должны быть богатые — и победнее, и вопрос сводится только к тому, сколько согласятся принять бедняки в качестве отступных — чтобы не портили вкус жизни тем, кто вправе вкусно жить. Например, в XIX веке 12-часовой рабочий день за пару грошей — нормально, и даже великий прогресс по сравнению с 16-часовым трудом или крепостным рабством. Сегодня так не получится: избаловался народ, привык отдавать по восемь часов пять дней в неделю — да еще и оплачиваемого отпуска требует, и пособий по нетрудоспособности, и пенсий при жизни... Разорение — да и только! Что поделаешь: призрак советской власти до сих пор тревожит господ-победителей, кошмары коммунизма заставляют их скрежетать зубами во сне, — и лучше уж откупиться по-хорошему, чем десять лет без права переписки.

Однако переплачивать тоже не резон. Значит — призвать под перо ученых экономистов, и пусть они объяснят массам, чего им давать никак нельзя без разрушения государственности и морали. Мы все за справедливость — но надо же и честь знать!

Короче, приходите вы наниматься на работу к капиталисту — и вам предъявляют точнейший расчет потребностей бизнеса, в соответствии с которым за ваш труд полагается справедливое вознаграждение — но не более того. Вы продаете рабочую силу, капиталист ее покупает — это нормальные рыночные отношения, и котируется рабочая сила на рынке по тем же правилам, что и любой другой товар. Если есть более выгодные предложения — ваш труд не купят, как бы высоко вы сами его ни ценили; а необходимость ежедневно воспроизводить вашу неповторимую индивидуальность — ваша личная проблема. Справедливо? Ну то-то же...

Есть, правда, один пунктик в расчете, к которому всю дорогу придираются проклятые коммуняки. По правилам рынка, на всякий вложенный капитал положены соответствующие дивиденды, и надо отстегнуть определенный процент капиталисту, чтобы у него не пропал всякий интерес к производственных затеям, и не пропил бы он с горя последний миллиард в ближайшем кабаке — только бы работягам не отдавать! А эти красные, ехидно так, замечают, что даже в дорогом кабаке выпить на миллиард физиологически невозможно, — и никуда буржуй от своих миллиардов не денется: вкладывать деньги и гоняться за прибылью велит ему объективная природа капитала, а сам не захочет — заставят и надоумят.

Много они понимают про буржуйскую физиологию! Оценивать возможности — надо финансы иметь, коих у всяческих "товарищей" отродясь не водилось (а у кого завелись, те уже никому не товарищи). Допустим, вкладывается некто в производство джинсовых валенок. Ему лично эти валенки даром не нужны: его родственников обшивают ведущие кутюрье мира по особому заказу. Можно сказать, ради пролетариата старается. Обеспечивает доступной обувью, да еще и работникам отстегивает на жизнь. Он что, не имеет при этом права просить о минимальной компенсации? Чтобы еще во что-нибудь вложиться, и еще раз кого-то облагодетельствовать. Между прочим, самый дохленький бизнес требует столько на раскрутку, сколько никому из работяг за тысячи лет не заслужить! Учитывая, что всегда есть риск потерять вложенное из-за каких-нибудь политических дрязг (которые сами же кадры по своему неразумию и наущению большевиков провоцируют), разумно потребовать дополнительных страховых отчислений, чтобы капиталисту не надо было при неблагоприятной конъюнктуре тащить из семьи на общественные нужды. Многочисленный штат жен и любовниц содержать — бремя нелегкое; куча отпрысков разной степени отдаленности — а пристраивать их в приличные заведения на какие шиши? С пролетария что возьмешь? — он гол как сокол, ему бы только день протянуть. А буржуазия — народ ответственный, о будущем думают. Если тому, кто больше радеет об общественных делах больше перепадет — разве не справедливо?

Ну что ж, господа ответственные, давайте отвечать... Вопрос номер один: а почему это, вдруг, скопилось в нескольких руках богатства больше, чем в карманах остального человечества? Нет, не надо сказок про исторические случайности, божий дар или трудовые свершения! В нищете погибают миллионы куда более талантливых и достойных. Спрашивается: почему им даже сухой корки иной раз не достается — а вам уже и еда не вкусна без утонченных извращений. Почему кто-то должен сам себя обслуживать — а за вами бегает батальон прислуги? Попробуйте самостоятельно наводить порядок в своих дворцах! — не потянет ли сразу на что-то поскромнее? — чтобы не бегать весь день с тряпками, коли пора пыль вытирать. Типовой ответ, что таким способом вы создаете дополнительные рабочие места, — не принимается. На деле все как раз наоборот: непроизводительное потребление выводит рабочую силу из общественного производства, и за каждое рабочее место в сфере обустройства роскошной жизни человечеству приходится платить сотнями рабочих мест в индустрии собственно общественных интересов.

Но, если на то пошло, почему вообще мы должны заботиться о рабочих местах, а не о прямом удовлетворении потребностей каждого члена общества? Чем барин лучше своего работника? Так почему буржуй получает не за отработанные часы, а из каких-то еще соображений, далеких от участия в общем труде? Даже в тех редких случаях, когда капиталист непосредственно руководит производством, его доходы никак не соизмеримы с уровнем его действительной полезности. Ссылаются на законы предпринимательства, на необходимость вращаться в высоких сферах и соблюдать формальности на благо дела... Дескать, рядовому работнику такое не по силам, тут нужен талант особого рода, деловая хватка, стратегическое мышление... Но не вы ли и установили эти законы? — и не для того ли, чтобы отлучить от реального управления производством широкие массы, которым вы же и отрезали дорогу в "высший свет" мизерными зарплатами? Разумеется, массы обошлись бы и без великосветской тусовки — дайте только настоящую работу, не на страх, а на совесть. Чтобы получать удовольствие от созидания, а не удавку наемного рабства — где стрессы вместо мечты. Власть предержащие навязывают "низшим" классам законы наследования, устроенные так, чтобы не допустить перетекания общественного богатства от дармоедов к тем, кто это богатство создает живым трудом. И это называется справедливостью. Но дайте всем одинаковые стартовые условия, уничтожьте всякую семейственность вообще — откуда тогда возьмутся те самые миллиарды, которые буржуй берется запросто пропить? Если я не знаю, чей я сын (или дочь, или еще какой родственник), — если все дети воспитываются вместе, и отношение ко всем одинаково, — теории "голубой крови" и "родовой предрасположенности" рассыпаются в прах; исторически оно так и получалось, стоило какому-нибудь выскочке из низов закрепиться во временно пустующей культурной нише. Буржуазная пропаганда любит посмаковать биографию эдакого самоучки из трудяг, достигшего буржуазных вершин, когда общественное признание выражено внушительными суммами гонораров. Только забывают при этом добавить, что таких единицы, а большинство (без которого продвижение продвинутых было бы невозможно) продолжает сидеть в болоте и копит денежки не на трехпалубную яхту или виллу с десятком сортиров, а на банальный круассан к завтраку. А почему, собственно, талант обязан через что-то пробиваться, завоевывать свои привилегии, тем самым обрекая кого-то на бесправие? Не логичнее ли просто приложить хороший инструмент к делу, а не устраивать шумиху по поводу процесса выбора? Всякую работу можно делать по-разному — так пусть все делают, кто как умеет, и ценить мы всех будем одинаково.

Тут поборники социальной (читай: рыночной) справедливости выкладывают главный козырь: всякий труд характеризуется определенным уровнем сложности — и для многих работ нужна соответствующая квалификация. Труд квалифицированного работника ценится выше, чем труд разнорабочего — хотя бы потому, что подготовка специалиста требует определенных затрат. Сами же марксисты увязывают стоимость продукта с объемом вложенного в производство общественно необходимого труда — так почему же не подойти с этих позиций и к оценке рабочей силы? Разный уровень подготовки, разные возможности — разная зарплата.

Господа буржуазные теоретики, говоря за марксизм, забывают отметить, что теория трудовой стоимости — не изобретение Маркса; это продукт буржуазной политической экономии, а заслуга марксизма прежде всего в том, что он указал на исторический характер стоимости как таковой, на необходимость будущего, к экономике которого это понятие просто неприложимо. В таком обществе труд нужен для удовлетворения потребностей (и нет противоречия между потребностями индивидуальными и общественными); этот свободный труд не предполагает никакого вознаграждения — и никто не станет смотреть на других, как на товар, рабочую силу. Такое сужение человеческой универсальности, сведение разума к необходимости зарабатывать на жизнь, и вообще как-то оправдывать свое существование, — пережиток тысячелетий рабства (пусть даже громко именуемого цивилизацией). И не надо делить общественное достояние на частные порции — все, что производится, должно служить всем без исключения. Если я есть — это само по себе достаточное основание, чтобы обо мне позаботиться, поскольку общество сочло необходимым произвести меня на свет. В частности, общество заботится и о том, чтобы дать мне полноценное воспитание и образование, и предоставить возможность делать то, на что я способен, чтобы и мое существование было кому-то полезно (а значит, полезно и мне). О какой "справедливости" может идти речь там, где нет общественного неравенства, где все одинаково важны для всех? Что в доме важнее: стены, потолки, крыша, — окна или двери? Глупый вопрос. Все вместе — это и есть дом.

Для тех, кто не дорос до мира без собственности, предложим задачку попроще: каким образом учесть роль рабочей силы в капиталистическом производстве, чтобы из этого следовало перерастание рыночного отношения к труду в нерыночное, разумное? Так или иначе, мы все из одного человечества, и каждый по-своему необходим, и это не зависит ни от участия в общественном производстве, ни от уровня образования (профессиональной подготовки). Да, любое различие в доходах — это уже несправедливость, как ни считай. Но мы исходим из реальности капитализма, с неимоверно расточительным механизмом рыночного распределения, так что всякий продукт, помимо возможности потребления, нагружен еще и возможностью обмена. При капитализме завершается процесс превращения продукта деятельности в чистый символ, товарный эквивалент, абстрактное число, выражение общественного неравенства. Если бы могла существовать капиталистическая экономика в чистом виде — она тут же развалилась бы в силу внутренних противоречий; но пока есть возможность подпитывать капитализм продуктами распада предшествующих формаций, пока он может продолжать питаться трупами, у него есть и запас прочности, и даже некоторое пространство для развития.

Теперь вспомним классиков: основное противоречие капитализм есть противоречие между общественной формой труда и частнокапиталистической формой присвоения. Тут нет никакой этической подоплеки, это чисто экономический закон. Всякая деятельность имеет мотив: она служит удовлетворению каких-то потребностей. Но в рыночной экономике исходный мотив всякой деятельности подменяется другим: вместо удовлетворения потребностей мы думаем о необходимости обмена (который, опять-таки, нужен не сам по себе, а как предпосылка другого обмена, и так далее). То есть, в дополнение к действительной ценности продукта как предмета потребления, у него появляется еще и "мнимая", рыночная ценность — (меновая) стоимость. Именно она и превращается впоследствии в капитал.

Если в плане потребления каждый продукт уникален — в роли товара он ничем не отличается от других. Сфера реального производства бесконечно разнообразна, многомерна; сфера обмена сводится всегда к одному. Где-то мы встречали уже что-то похожее... Ах да, это же школьная физика: многомерное пространство — и одномерное время. Физические "теории всего" могут наращивать число пространственных измерений — при сохранении выделенной временной координаты. Если при этом зафиксировать максимальную скорость (интенсивность обращения капитала), автоматически придем к теории экономической относительности...

Но это лирическое отступление. Вынесем из него только одно: стоимость — аналог времени. Сколько поработали — столько и наработали. Одни трудятся — другие их труд присваивают и сколачивают на этом капитал.

А если теперь, при сохранении общей схемы, убрать момент присвоения и с самого начала считать любой продукт частью совокупного общественного продукта? Пусть одни продукты пока обмениваются на другие — но все они принадлежат обществу в целом, коллективному субъекту, так что производство теперь регулируется не частной инициативой (жаждой наживы), а интересами этого глобального субъекта, его планами. В результате мы, вроде бы, сохраняем удобство чисто количественного учета — а с другой, имеем рычаги рыночного регулирования, которые предположительно можно приспособить к установлению социальной справедливости. Такая "гибридная" экономическая конструкция называется социализмом.

Сразу отметим: поскольку речь не идет об изменении самой основы — товарного обмена, экономические принципы социализма прекрасно вписываются в капиталистическую формацию и позволяют в каких-то исторических условиях добиваться впечатляющих экономических успехов при сохранении социальной стабильности. С другой стороны, если поставить себе противоположную цель — переход к бесклассовому обществу, — социализм становится естественным промежуточным этапом. Однако абстрактная эклектичность социализма, попытка соединить несовместное, делает его принципиально неустойчивым: либо надо идти вперед и последовательно устранять различия в доступности предметов материального или духовного потребления, истреблять всякую собственность (а следовательно, и сферу обмена как таковую), — либо мы опять скатимся в обыкновенный капитализм, со всеми вытекающими последствиями...

Тем не менее, социалистическая модель позволяет посмотреть на механизмы рыночной экономики как бы со стороны: вместо хаоса единичных бизнесов мы говорим об экономике в целом и потому можем свести воедино то, что в реальной жизни кажется совершенно различным. В частности, снимается характерное для капитализма противопоставление производства и обращения, когда стоимость как мера трудозатрат кажется никак не связанной с рыночными ценами. Если товарный обмен рассматривать как особую сферу деятельности, механизмы производства стоимости на рынке работают точно так же, как на любом капиталистическом предприятии: поскольку продукт производится на продажу, а не ради удовлетворения потребностей, вывести его с рынка в сферу потребления может быть непросто; рыночная цена, таким образом, играет роль стоимости по отношению к процессу "реализации".

Итак, согласно трудовой теории стоимости, в каждом трудовом акте некоторое количество ранее созданного продукта перерабатывается живым трудом и создается новый продукт, стоимость которого заведомо больше исходной. Таким образом, в процессе труда совокупная стоимость общественного продукта никак не может уменьшиться — поскольку люди в любом случае заняты в производстве какое-то конечное время. С формальной точки зрения кажется, что кое-кто больше занят не производством, а разрушением; точно так же, при "личном" потреблении, продукт, казалось бы, напрочь уничтожается — и стоимость исчезает. Но в экономике нет ничего личного: воспроизводство рабочей силы — ничем, по сути, не отличается от любого другого производства, а умения, навыки, жизненные силы — такой же товар, как и все остальное. Стоимость не уничтожается, она лишь переходит из одной формы в другую. Даже если исчезнет человечество, и все его культурные достижения пойдут прахом, состояние мира уже не будет таким, как до человека, и отпечатки сознания достаточно развитый разум умеет обнаружить в сколь угодно глубоких пластах энтропии. Конечно, современный человек далеко не во всем ведет себя как разумное существо; там, где он уходит от деятельности в животно-растительное существование, он подобен любой природной стихии, и здесь речи нет о труде, о творчестве, о созидании — хотя бы и в столь ограниченной форме как порождение стоимости.

Можно было бы предположить, что для каждого продукта существует некоторая норма расхода накопленной стоимости на единицу продукции: с одной стороны, изготовление чего угодно требует определенных исходных материалов, инструментов и организационных условий — все это традиционно именуют постоянным капиталом, полагая, что его стоимость в полном объеме входит в стоимость продукта; с другой стороны, чтобы привести постоянный капитал в движение (переработать его в продукт), требуются определенные трудозатраты. Капиталист полагает, что ему достаточно купить труд по его текущей стоимости — то есть, с учетом прямых затрат на воспроизводство рабочей силы (для чего придуман термин "переменный капитал"). Эти расходы для капиталиста ничем не отличаются от всех прочих вложений, и в процессе производства рабочая сила расходуется точно так же, как, например, изнашивается оборудование. Но амортизация включена в постоянный капитал — и предполагается, что заработной платы работнику достаточно для восстановления сил, так что уровень доступности рабочей силы на рынке остается прежним. Больше ничем, наниматель, вроде бы, работнику не обязан, все по справедливости... Когда в процессе производства каким-то чудом возникает прибавочная стоимость, капиталист полагает своим долгом ее беззастенчиво присвоить: дескать, он организовал производство — ему и пенки снимать.

Логика, по меньшей мере, странная. Да, время от времени кто-то из хозяев действительно участвует в организации производства (а не нанимает для этого специалистов-управленцев); кое-кто даже трудится на производстве, рядом и наряду с наемными работниками. Это, скорее, редкое исключение, — и чем дальше, тем реже, — но бывает. Однако, по логике, такой труд оплачивается по действующим расценкам и становится частью переменного капитала — никаких преимущественных прав на присвоение продукта у хозяина (а тем более у членов его семьи) не возникает. Таким образом, всякое присвоение продуктов труда частным лицом или группой лиц есть элементарная кража, посягательство на то, что им никаким боком не принадлежит. Соответственно, вкладывая капитал в производство, предприниматель отнюдь не оказывает кому-то благодеяние — он лишь (частично) возвращает ранее награбленное (в надежде награбить еще больше).

Вот это Маркс и формулирует как всеобщий динамический закон рыночной экономики ["Капитал", т. 3, гл. 2 — Соч., т. 25, ч. I, с. 49]:

Прибыль капиталиста получается оттого, что он может продать нечто, чего он не оплатил.

Здесь вся суть. Следствие первое: если честно за все платить — прибыли не будет. Следствие второе: если некто заявляет, что разбогател честным трудом, — см. следствие первое. Любые организационные таланты капиталиста сводятся к умению где-то что-то незаметно урвать. Потом на ворованные деньги можно нанять ученых умников, которые популярно объяснят народу, что все правильно, а иначе и быть не должно. Заодно прикупить энное количество подонков, готовых рвать глотки всем, кто посягнет на священное право собственности. Когда все оплачено — это называется демократией. Такова буржуазная справедливость.

Теперь о другой справедливости. Может показаться, что продукт труда принадлежит тем, кто его произвел; эту мысль внушают массам некоторые поборники социальной справедливости. Что-то вроде натуральной оплаты: делаешь посуду — получи кастрюлями, создаешь единую теорию поля — пожалуйста, оклад интегралами... Но если в производстве некоего продукта занято какое-то количество людей, значит ли это, что именно они его произвели? Ничего подобного. Люди, ведь работают не в вакууме, они на каждом шагу используют труд других людей. Станок потребляет электроэнергию — кто-то сейчас эту электроэнергию вырабатывает; выработка энергии требует топлива — кто-то его добывает именно сейчас. Каждый в любом деле не только занят непосредственно с теми вещами, которые ему предстоит преобразовать в другие вещи, — каждый косвенно участвует в труде всех остальных членов общества, потому что не может оно быть таким, как оно есть, без любого из этих, казалось бы, незначительных оттенков общественного бытия.

Формально это представляется включением прибавочной стоимости в сумму постоянного и переменного капитала, вступающего в последующие акты производства. Капиталист, ведь, присвоив прибавочную стоимость, не вычитает ее из цены товара — наоборот, именно дополнительная выручка определяет размер присвоенного. В социалистической модели это означает, что каждый цикл воспроизводства порождает новую стоимость, которая целиком участвует в следующем цикле воспроизводства. Собственно, так выражается на грубо количественном языке простой факт, что всякая сознательная деятельность осмысленна, что ее продукт всегда важен не сам по себе — а как предмет (производственного) потребления, как условие будущей деятельности. Животное живет здесь и сейчас; человек разумный заботится о будущем — и для этого помнит о прошлом.

Дальше есть разные варианты. Простое воспроизводство увеличивает сумму общественного продукта чисто количественно, сохраняя структуру производства (а следовательно, и культуры в целом). В частности, на одно и тое количество постоянного капитала c приходится столько же переменного капитала v, и наоборот (в марксизме отношение c / v называют "органическим строением"). Понятно, что такое экстенсивное развитие возможно лишь в ограниченных пределах — по разным причинам. Примитивно-мальтузианские аргументы насчет ограниченности природных ресурсов в каких-то условиях тоже работают. Но человек не животное — он не просто захватывает ареал, он активно вмешивается в природные процессы, устраивает мир по-другому. И в итоге его собственная деятельность становится иной. Накопленный опыт производства становится одним из условий будущего производства, которое организовано более рационально, использует открывающиеся по ходу деятельности новые возможности. В плане органического строения это означает, что при относительно небольшом росте переменного капитала мы обеспечиваем переработку значительно больших масс постоянного капитала; происходит это как в силу увеличения производительности труда (за то же время — сделать больше), так и по мере накопления прошлого труда в средствах производства, их эффективного "удорожания" (то есть, по сути дела, за счет вовлечения в производство все новых "косвенных" участников). Переменный капитал представляет непосредственно занятых в производстве; постоянный капитал в итоге представляет все остальное человечество. Рост органического строения капитала в процессе расширенного воспроизводства означает возрастание общественного характера труда — и постепенное утверждение в сознании того факта, что трудится не кто-то персонально, а все человечество трудится в нем и через него. Так утверждается единство разума — и неразумность общества, основанного на эксплуатации человека человеком.

Но пока в мире господствует капиталистический способ производства, и даже социализм терпят лишь в качестве абстрактной идеи, неосуществимой в сколько-нибудь значительных масштабах, приходится откапывать рациональные зерна в том, что есть. Дикую природу тоже можно изучать и к чему-то приспосабливать. Без капиталиста нет капитализма; это не тавтология, это выражение исторической необходимости. Первобытное человечество не так просто связать в единство более высокого уровня, в человечество как коллективный разум. Приходится на первых порах нащупывать дорогу, пробовать самые жуткие комбинации... Цивилизация вырабатывает рыночные механизмы объединения, и единственной возможностью поддержать рынок на плаву становится личный интерес капиталиста, его хищнический инстинкт. Пока у человечества нет более эффективных методов перезапуска производства на каждом цикле, приходится отстегивать капиталисту его дивиденды, несоизмеримые с его реальной рыночной ценой. Когда у нас нет ничего, кроме спичек, мы можем, в конце концов, наладить производство мебели из спичек, и строить из них дома... Когда-нибудь разживемся более подходящими технологиями — и будем с содроганием вспоминать, как мучились прежде.

Общество далекого будущего, в котором все бесконечно ценны, не нуждается в поисках справедливости. При капитализме — остается только вскрывать мошеннические выверты, коими буржуазные экономисты пытаются оправдать всеобщее зверство в глазах обывателя. Вольное обращение с понятиями стоимости и цены — обычный трюк. Произвольно подставляя одно на место другого, можно легко запутать даже опытного теоретика (особенно если он сам за приличное вознаграждение запутаться не прочь). Если мы купили рабочую силу по дешевке, это не означает, что она ничего не стоит; это лишь признак недостаточной ликвидности, насаждаемой капиталистическими правительствами отнюдь не рыночными методами. Когда рабочий не может, не вправе потребовать, чтобы ему полностью возместили трудозатраты, — кому выгода? На скудные доходы наемных работников накладывают лапу всевозможные банки и фонды: каждому отстегни за "обслуживание"! И отказаться нельзя: таков закон.

Но если помнить, что стоимость порождается трудом, легко оценить, насколько не отвечает капиталистическое мироустройство идее социальной справедливости. Зафиксируйте цены, подсчитайте в сравнимых ценах полный объем продукции да какой-то период — и разделите на количество живущих на Земле (безотносительно к формальному участию в производстве). Вот первая оценка справедливого распределения благ. Капиталист попытается вычесть из общей суммы то, что должно быть снова направлено в производство — не верьте ему: инвестиции, ведь, не с потолка, они чья-то собственность — так почему не ваша? Другой подход — взять за единицу стоимость общественного продукта в целом; при заданном органическом строении, заработная плата (цена рабочей силы) будет зависеть только от количества населения, а цены будут снижаться с увеличением объемов производства. И снова: каждый имеет право на свою долю совокупного продукта, и нет у капиталиста никаких особых прав. Но и это — в рамках капитализма, только в условиях рынка. Формально-арифметический вывод об относительно большей ценности каждого там, где рабочая сила в дефиците, — отрыжка буржуазной политической экономии. Человек ценен для общества не тем, что без его рук не обойтись, а тем, что он человек, разумное существо, способное принять участие в любом труде — и свободно принять решение, где и как реализовать свои способности. А если не клеится что-то в экономике — надо не взывать к справедливости самоограничения, а переделать мир так, чтобы избавиться от любых границ.