Для русского слуха слово "абляут" звучит не совсем цензурно — и как-то уже не ожидается особых приличий в трактовке этого явления учеными лингвистами. Даже если заменить термин на чуть менее неприличное "апофония".

Вкратце, речь идет о всем известной вещи: в разных формах слова могут звучать по-разному. Одни звуки заменяются другими — иногда регулярным образом, иногда без видимых причин. Происходит это повсеместно, и нет, пожалуй, ни одного языка, в котором нельзя было бы отыскать нечто подобное. Например, по-русски: кусок — кусочек, оборот — обратный, медовый — мёд, мороз — мразь. Или английская классика: sing, sang, sung, song.

Не надо быть академиком, чтобы догадаться о связи такого поведения с историей языка, с развитием его фонетики, грамматики и морфологии. Но надо быть очень яйцеголовым, чтобы вывернуть эту историю наизнанку и увериться в том, что все на свете языковые явления происходят их единого источника, из супернавороченного первобытного языка, исключительно посредством огрубления и упрощения. Бог говорил на языке совершенства — люди разбили его идеальное творение на тысячи уродливых подобий, и потому сосланы из языкового рая в мерзкое болото лингвистических случайностей, возвести которые к божественному прототипу способны только наиболее просветленные обожатели санскрита или иврита... Впрочем, есть и другая версия: дескать, пронырливые людишки норовили въехать в рай на горбу единого райского языка — и пришлось перемешать их наречия случайным образом, дабы избежать вавилонского нашествия; по этой логике, теоретические разногласия между компаративистами призваны затуманить божественность идеала ровно настолько, чтобы не пришлось пинками провожать в ад настырных соискателей, обуреваемых грехом гордыни.

Современный лингвист воспитан в объективно-платонической вере: абстрактные формы он полагает истинными сущностями, предшествующими языковой практике. Люди могут лишь выбирать из готовых (априорных) вариантов нечто под конкретные надобности — и бродит каждая нация по этому гигантскому супермаркету с большой тележкой, доверху загруженной чем бог послал, — а на кассе сидит профессор лингвистики и подсчитывает, сколько с кого причитается. В частности, в фонологическом отделе на прилавке фонемы в ассортименте, хотя массовому потребителю предлагаются и разного рода полуфабрикаты, типовые наборы деталей для самостоятельной сборки фонетических систем широкого потребления. Их изготовлением и занимаются компаративисты вообще — и прежде всего индоевропеисты.

Если жить фантазией изначально обустроенного мира, вариантов нет: надо придумывать некую первобытную фонологию так, чтобы из нее путем несложных манипуляций выводились все современные казусы, а исторические случайности сводить к правильным трансформациям (закон Семереньи, закон Ившича-Станга и т. д.). Откуда берется сама эта "первобытность" — вопрос демагогический. Подразумевается: божий дар. Столь же неуместны вопросы о причинах и механизмах распада. Есть закон — повинуйтесь и не задавайте крамольных вопросов.

В этом контексте не слишком регулярные чередования фонем в исторически известных языках (нет в мире совершенства!) придется трактовать как отголоски былой правильности, якобы утраченной нерачительными потомками. Таковы нынешние теории абляута.

Конечно, ни один нормальный человек не поверит, будто на великом и совершенном протоиндоевропейском языке могли изъясняться какие-нибудь неандертальцы — или кишащие вокруг троглодиты современного образца. Стало быть, придется еще раз напрячь фантазию и "реконструировать" идеального индоевропейца — племя богов, породившее человеческую цивилизацию. Исходя из выдуманного языка, "изучают" столь же выдуманную культуру этого мифического народа, не оставившего после себя ничего, кроме бесцветных подражаний в повседневности каких-нибудь дикарей. Мы находим материальные останки живых существ, населявших Землю несколько миллиардов лет назад, — но до сих пор никто не находил ни малейших следов высокоразвитой индоевропейской "Атлантиды".

Но оставим все эти "реконструкции" на младенческой совести господ-конструкторов. Легко понять, что их озабоченность проблемами апофонии — неизбежное следствие слишком формального подхода к фонологии: действительно, подобные чередования подрывают само определение фонемы как смыслоразличительной единицы, и приходится мириться с тем, что в разных контекстах одно и то же значение звучит различно. Пришел абляут — и украл логику. Как быть? Очень просто: надо узаконить беззаконие, и вор — станет вором в законе, блатным авторитетом.

В любом случае, звуковые чередования — безусловный лингвистический факт. Они особенно бросаются в глаза в немецком языке (откуда и пошла апофоническая наука). Блуждающие умляуты в существительных и глаголах, "неправильности" вроде "werden — wurde" или "steigen — stieg"... Как тут не заподозрить общий принцип! А по логике компаративистов общий принцип должен существовать сам по себе, как частица единого истока всех языков. Например, О. Семереньи пишет (Введение в сравнительное языкознание. — М. 1980, с. 96):

В скобках заметим, что под "объяснимостью в рамках одного языка" понимается лишь одно: чередование возникло в исторический период. Из-за чего и по какому принципу — никто не задумывается. Тем более непонятно, почему, собственно, подобные изменения не могли происходить внутри языка и раньше. А если еще и усмотреть в них определенную языковую логику (чем, по идее, и должна заниматься наука лингвистика), то сходство фонологических явлений в разных языках объяснялось бы общими законами развития, а вовсе не наследием мифологии.

Но вернемся к жизни "по понятиям". Как известно, закон не запрещает преступлений — он их только регламентирует. Точно так же и в фонологии: если странности наукообразно классифицировать, они, вроде как, перестают быть уж очень странными и могут поселиться среди прочих плодов ума на правах старинных знакомых. Чисто формально, индоевропеистика выделяет два направления модификации гласных — количественное (удлинение или редукция) и качественное (тембровый сдвиг). Понятно, что количество в фонологии также не обходится без качества, — но в каких-то пределах с тембровым измерением это не перемешивается. В традиционной схеме, однако, предполагается, что редукция уничтожает тембровые различия, тогда как удлинение, наоборот, подчеркивает их. Схематически это можно изобразить так:

Обозначения "ступеней" абляута даны по Семереньи: нулевая, полная (или "нормальная"), количественная (продленная), тембровая, тембровая полная. В качестве примера — основная последовательность индоевропеистики: –, ĕ, ē, ŏ, ō. Разумеется, тут не обходится без споров и толкований. И все же блеск и нищета формального метода — налицо. С одной стороны, идея очень богатая. Например, добавьте еще одно качественное измерение (например, носовой оттенок или сонорность) — и появится возможность единообразно описывать различные типы абляута. Сам Семереньи пытается проделать нечто подобное, когда описывает модификацию рядов абляута под влиянием плавных или носовых согласных. Неполная редукция долгих гласных (показанная на схеме штрих-пунктиром) идеально укладывается в традиционное представление о шва (напр., с. 127: "нулевой ступенью долгого гласного является шва"); более того, при наличии дополнительных измерений нет проблем с различением функционально различных и по-разному окрашенных вариантов. Совершенно естественное сопоставление количественного измерения (долготы) со временем, а тембровой окраски — с положением в пространстве, автоматически включает в теорию чередование гласных с дифтонгами, а также выделение интонацией (мелодический абляут). Сюда же примыкает абляут двусложных основ.

С другой стороны, очевидна произвольность и пустота этой комбинаторной игры, если нет научного представления о характере фонодинамики и взаимодействии различных звуковых систем. Другими словами — "измерения" возникают не с потолка, они должны чему-то в реальной жизни соответствовать. Сумели мы подглядеть эмпирическую закономерность — честь нам и хвала. Но для науки этого мало. Надо еще построить (хотя бы качественную) модель — перейти от явления к сущности. И здесь пристальное изучение исторически документированных фонологических сдвигов в рамках одного языка (которые компаративисты с порога отбрасывают) намного полезнее фантазий о едином наречии богов. Именно такие наблюдения позволяют догадываться о внутренних механизмах абляута — и делать далеко идущие выводы. Когда обнаруживается, что полная ступень чаще всего ассоциируется с настоящим временем, нулевая — с аористом, а тембровая — с перфектом, надо не просто зафиксировать факт, но еще и показать, с чем это связано, и что из этого вытекает. Почему двойственное и множественное число чаще используют нулевую ступень? И, наконец, не является ли ударение, которое столь же способно изменять звучание в количественном и качественном отношении, просто разновидностью абляута?

Характерно, что преувеличенное уважение к абляуту сочетается у компаративистов с пренебрежительным отношением к очень широко распространенным (и более регулярным) чередованиям согласных (Семереньи, с. 108):

От общеизвестного явления отмахиваются так же, как и от "объяснимых" вариаций гласных, только на том основании, что его не удается пристроить к придуманному протоязыку. Тем не менее, как-то обосновывать различие языков "сатем" (с чередованием [к]/[ц] (или [к]/[с] в зависимости от последующей гласной) от языков "кентум" (вроде греческого и классической латыни, где такого чередования нет) все же приходится — и на этот счет есть своя "реконструкция" (три ряда дорсальных согласных в протоиндоевропейском языке). Но попробуйте спросить, почему в историческую эпоху — можно сказать, на наших глазах, — не варвары подстраивались под латынь, а наоборот, латынь подчинилась варварам? И почему в греческом языке "сатемизации" не произошло? Экономико-политические обстоятельства — или еще и логика языка? Теория молчит.

Столь разное отношение к чередованиям гласных и согласных тем более странно, если вспомнить о том, что само их различение — дело весьма относительное, границы здесь весьма расплывчаты и подвижны — а в некоторых языках такое деление вообще оказывается чистой условностью.

В каких-то пределах допустимо абстрагироваться от исторической реальности, чтобы подчеркнуть логические элементы, в живых языках тонущие в переплетении случайностей. Но упорный отказ от исторически достоверного ради сугубо предположительного заставляет вместе с водой выплеснуть из фонологической купели и ребенка — живые примеры той самой грамматичности абляута, за которую так страстно борется индоевропеистика. Может быть, стоит заметить, что словообразовательная логика арабского языка изначально построена как раз на том, что приписывают индоевропейскому? Регулярные чередования гласных в основе, связанные с различением грамматических функций, у арабов — совершенно обыденное явление. Вот бы где усмотреть единство фонодинамики! — выходя за рамки индоевропейского материала. Разумеется, отсюда никоим образом не следует общность происхождения индоевропейцев и семитов; напротив, мы усматриваем логическое единство в исторически различных языковых семьях — а научные теории для того и создаются, чтобы единообразно говорить о единичностях. Если электрон и протон обладают спином, и математика тут совершенно одинакова, — это не повод объявить электрон и протон (а также целый зоопарк прочих частиц) потомками одной проточастицы (как склонны полагать некоторые мистически настроенные физики). Единство описания не отменяет различий по жизни. Люди мужского и женского пола реально отличаются друг от друга — и было бы странно (чисто платонически) возводить их к абстрактному гермафродиту. В некоторых исторических условиях, разумеется, различия между полами могут сгладиться; точно так же, возможно возникновение языков, по своему строению напоминающих "реконструкции" индоевропеистов. Тем более, когда новые элементы привносятся в язык искусственно, исходя из общих соображений. Пожалуйста, следуйте в жизни возвышенным принципам — но не надо сводить к ним жизнь целиком, и тем более не выводить богатство из пустоты.

Тут пора наступить на больную мозоль компаративистики — происхождение абляута. Ну хорошо, согласились мы, что в индоевропейском языке (хотя бы метафорически) существовало функционально важное чередование гласных основы по определенному принципу. Нарушая симметрию протоязыка, мы в какой-то мере легализуем нерегулярности языков исторических. Но сказавший "А" — да скажет "Б". Откуда подобные фокусы у индоевропейцев? Объяснить их логикой самого этого гипотетического языка мы не умеем — и тогда по логике платоников (см. выше) следует изобрести еще один мифический язык, более совершенный, — так, чтобы абляут получался из него стандартными нарушениями симметрии. Так появляется очередная псевдонаука, изучающая историю и культуру предков мифических индоевропейцев...

Например, возникновение нулевой ступени трактуется как "синкопа" — выпадение звуков основы при смещении "экспираторного" ударения на другой слог (Семереньи, с. 130). То есть, первоначально все было регулярно и однозначно — а потом редуцировалось, по чисто механическим причинам. И вправду, мы наблюдаем редукцию безударных слогов на каждом шагу — почему бы не перенести этот опыт в индоевропейское прошлое? Правда, есть языки, в которых ударение выглядит совсем иначе; но мы-то хотим вполне определенного результата —и потому произвольно приписываем нашей "реконструкции" подходящие свойства. Остается только понять, чего ради это самое ударение вдруг начинает гулять туда-сюда... Но этот вопрос мы замнем для ясности. Пусть будет еще одним априорным принципом, способом нарушения симметрии. Физики же не объясняют Большой взрыв: был, и все тут!

Предположений о распаде симметрии протоиндоевропейского языка с образованием рядов абляута в индоевропейском — сколько угодно. Останавливаться на деталях нам незачем, у нас другая задача. Тем более, что единства на этот счет в индоевропеистике все равно нет. Во внутрипартийных дебатах немало забавного. Например, то и дело ссылаются на те или иные "реконструкции" как "засвидетельствованные на самом деле" (с. 129), хотя чем одна абстракция реальнее другой — трудно сказать. Но в любом случае речь идет о возникновении вариантов путем видоизменения исходно регулярных форм — и ни о чем другом современный компаративист подумать не в состоянии.

Наиболее ярко это проявляется в так называемой ларингальной теории, восходящей к ранним трудам Ф. де Соссюра — но эффектно инкрустированной современными вставками. Всех проблем эта наука, конечно, не решает — но в качестве яркой иллюстрации образа мысли вполне сойдет. В общих чертах, предполагается, что в древности была только одна гласная — но в качестве компенсации добавлены несколько "ларингальных" псевдофонем (то есть, по сути, различных видов придыхания), способных модифицировать звучание "основного тона" и порождать все многообразие гласных и псевдогласных, которые, в свою очередь, начинают играть роль "сонантных коэффициентов" (модификаторов) и вторично модифицируются неслоговыми ларингальными, с эффектом удлинения. Богатая комбинаторная база заранее обеспечена — и вывести из такой разветвленной системы можно почти все, что угодно. Вполне подобно тому, как нынешние физики лихо добавляют пространственные измерения в свои "теории всего" — чтобы получить любой заранее заданный эффект путем свертывания всего ненужного в нечто виртуальное. Чисто математически: в достаточно мощной исходной группе симметрии заведомо найдется представление, содержащее в точности то, что нам требуется.

Философски настроенного обывателя такая наука не очень радует. Ну да, можно свалить все в одну кучу — и назвать это великим объединением. Только не стоит за этим никакой идеи, кроме подгонки под уже известное, и никакого осмысленного расширения такие теории ad hoc не предлагают — именно потому, что расширяться в них можно куда угодно. А нам бы так, чтобы наблюдаемое разнообразие естественно образовалось из столь же естественного единства, а не из математической абстракции... И чтобы рациональные зерна существующих теорий остались бы где-то в глубине, как и положено зернам.

Простая и очевидная вещь: человек далеко не сразу учится раскладывать окружающий мир по полочкам, отличать одно от другого. Первоначально у него в распоряжении лишь самые грубые, физиологически обусловленные реакции — и только со временем удается воспитать нечто культурное, не вытекающее напрямую из природной необходимости. Практические потребности заставляют находить все более тонкие различия — так возникает сложный внутренний мир, объективно представленный сложностью языка. Так это происходит с каждым на пути от новорожденного младенца к зрелой личности; ту же линию предстоит обнаружить и в истории человечества.

Трудно ожидать от первобытного человечества сверхъестественных аналитических способностей, свойственных современному компаративисту. И международный фонетический алфавит никто нашим предкам не преподавал (его и наши современники-то не особо знают). Какие там гласные-согласные, передненебные или заднепроходные! — да еще и сонантные коэффициенты! — нам бы пробубнить что-нибудь по существу — и на том спасибо. Какие-то минимальные фонетические различия, конечно, есть — однако членораздельной первобытная речь может быть названа лишь очень условно: одно звучание запросто налезает на другое, и никакой в них нет устойчивости и определенности, так что без жеста и выразительной интонации понять друг друга предки индоевропейцев (равно как и всех остальных) были просто не в состоянии. Вообразить себе грудничка, вырабатывающего ряды абляута из ларингальной системы, — выше моих способностей. Возможно дети индоевропеистов сплошь гении; по счастью, большинство человечества от этой науки далеко.

Итак, вместо сложно организованной системы фонем — первобытный синкретизм. Самое простое: есть звук — нет звука. Это уже немало; вспомним хотя бы об универсальности двоичного кода современных компьютеров. Поначалу — одно и тот же звучание может означать все, что угодно (и определяется это лишь в контексте совместной деятельности), а любая речевая функция может быть представлена самыми разными звучаниями. И это отнюдь не фонемы — до них еще предстоит дорасти; единицы первобытной речи современному человеку показались бы фразами или высказываниями, они свободно перетекают от одного звука к другому — но для первобытного уха все это за гранью восприятия. Сотни тысяч лет и дифференцированность материальной культуры потребовались, чтобы у каждого племени сложились наборы характерных интонаций, свойственных данному конкретному зародышу человеческого общества (вроде родовых песен у чукчей) — отдаленное подобие языка. Чтобы в этом синкретичном образовании определились фонология, морфология и грамматика — нужны еще многие тысячелетия, и новые успехи в области материального производства. И, конечно, знакомство с речью иных племен. Один синкретизм взаимодействует с другим — вот вам и внутреннее различие, постепенно складывающееся в систему...

В лингвистической терминологии все это представляется так: фонология начинается с единственного звука, про который трудно сказать что-либо определенное, поскольку и сам он совершенно неопределенен. Однако с функциональной точки зрения любое речевое звучание можно считать гласной — по критерию самого наличия голоса (и не важно, будет это завывание, мычание, рычание или щебетание); соответственно, паузы между звучаниями играют роль согласных. Так появляется простейшая структура в речевом потоке: чередование голоса и тишины, гласных и согласных. Причем поначалу совершенно неважно, что за чем. Более крупных единиц все равно нет. Чисто теоретически, любая речь когда-то начинается — и потому первая "гласная" в речевом потоке следует за паузой, "согласной": CVCVCV... Но первобытная речь еще не полностью доверяет голосу — и начинаться может какими-то его заменителями (жестами, мимикой и т. д.), плавно перерастая в собственно фонацию. Поэтому не следует абсолютизировать схему.

Еще раз призовем на помощь здравый смысл и вспомним, что точки и мгновения — это математические абстракции, а в природе ничто не возникает из ничего. Это в математике граница выглядит точкой, линией, или (гипер)плоскостью... А по жизни, любая граница — процесс, переход из одного в другое. Соответственно, для того, чтобы отсутствие звука превратилось в его наличие (и наоборот) требуется проделать над собой некоторое усилие, привести речевой аппарат в движение (или затормозить). Существует подходящий термин: "переходный процесс". Каждый инженер про них знает и обязан учитывать, чтобы его творения были практически полезны и не развалились в самый ответственный момент. Напротив, высоколобые физики всячески пытаются увильнуть от ответственности и свести дело к чистой математике; для них всякое посягательство на релятивистский барьер или сферу Шварцшильда — это личное оскорбление. Равносильное скепсису по отношению к идеальной фонологической системе индоевропейского языка. Но оказывается, что переходные процессы все равно проникают и в космологические модели, и в индоевропейскую фонологию — только протаскивают их туда через задний проход, под видом еще одной абстракции.

Разумеется, характер переходного процесса в фонологии зависит от характера того самого звука, который мы пытаемся "включать" и "выключать". Например, для щелкающих языков само звучание — это сплошной переходный процесс. Но как только в языке появляется тон (то есть, определенная звуковысотная структура) — переход к тону от "нетональных" звучаний начинает зависеть от предшествующего и последующего движения и приобретает форму призвука. Поскольку же такие призвуки всегда связаны с регулированием потока воздуха, их можно трактовать как варианты придыхания. Вот мы и пришли, с другого конца, к исходной схеме индоевропейской фонологии: гласный + набор ларингальных. И можно смело применять уже имеющиеся наработки. С одной маленькой, но очень существенной оговоркой: речь идет не о комбинаторике заранее заданных элементов, а о становлении самих этих элементов в истории языка; не соединение и редукция — а наоборот, распад первобытного синкретизма, умение слышать многое там, где раньше слышалось что-то одно.

В этом контексте просто глупо рассуждать о качестве первичной "гласной" и количестве различимых переходных процессов. Мы можем обозначить первобытный тон какой-то из ныне знакомых нам фонем — но мы должны помнить, что он не совпадает ни с одной из них, это явление другого уровня. Еще раз: в природе не бывает точек — и фонема не просто звук, характеризующийся определенными физическими параметрами, это иерархия возможных вариантов произношения. В очень частном (но практически весьма полезном) случае эта иерархия превращается в зону — разброс значений физико-психологических параметров вокруг некоторого центра. В первобытных языках (именно в силу их дикой первобытности) каждая зона очень и очень широка, она захватывает варианты, отвечающие совершенно разным (для современного человека) фонемам, включая как гласные, так и согласные. Смешно, когда господа-индоевропеисты спорят о том, что первично: [e] или [a], — с точки зрения первобытного языка это варианты одного и того же. Для сравнения можно вспомнить о "суперфонемах" современных языков (не всеми признаваемых, но вполне реальных), или о шва (что, опять же, допустимо обозначить как [ǝ], [ı] — или еще как-нибудь).

Точно так же, рассуждения о едином для всех наборе ларингальных и "выпадении" их на поздних этапах языкового развития — полный вздор; они вовсе не сразу начали "выпадать" — сначала им как минимум нужно было сформироваться, по-разному в разных условиях, хотя и следуя единому принципу. В одних языках культурно зафиксирован лишь один призвук; в других — различались несколько придыханий, часть которых потом могла раствориться в гласных (в частности, порождая ряды абляута), а остальные стали восприниматься как согласные. Языковое развитие у всех народов шло в одном направлении, но каждый народ шел своим, неповторимым путем.

Здесь наш подход принципиально противоположен принципам индоевропеистики. Не было никакого единого языка. И не было единого предка современного человечества. Люди становились людьми сразу во всех уголках земного шара, попутно вырабатывая множество самых разных систем общения. Но поскольку развитие разума следует общим законам, строение первобытных языков на ранних этапах практически одинаково. В примитивных шкалах нет особого разнообразия. Когда одно племя случайно сталкивалось с другим (а до какого-то уровня предки людей были территориально разобщены, и это происходило не очень часто) — чужой язык воспринимался как нечто родственное, как вариант своего. И там, где речь шла о похожих способах деятельности, первобытные люди понимали друг друга без перевода (точно так же, как русские без особых проблем понимают белорусов или украинцев). То, что на месте одних звуков чужаки произносят другие, не имело значения — ибо в целом речь выглядела так же, да и само различие звучаний зачастую вписывалось в широкие зоны протофонем родного языка, и ему не придавали никакого значения (даже если замечали — как особую интонацию).

Самое интересное начиналось там, где соседи осваивали различные виды деятельностей, и требовалось что-то друг у друга перенять. В этом контексте произношение приобретает смыслоразличительную роль — так что синкретичные интонации распадаются на отдельные, практически различимые элементы. На раннем этапе — чем богаче человеческая деятельность, тем сложнее фонологический строй. Потом, когда фонология станет достаточно разнообразной, фокус развития сместится в другие сферы языка. Поскольку же фонологические системы не произвольны, их ограниченное количество, — появятся группы сходных языков, и возникнет соблазн возвести их к единому предку... Но с тем же успехом можно было бы искать родство грузин и японцев на основании диатонического строя их музыки.

Отделение звукового ядра первобытного высказывания (в котором пока предложение, слово и слог — это одно и то же) от начального и конечного переходного процесса имело решающее значения для эволюции фонологии вообще. Тем самым языки расходятся по двум принципиально разным ветвям, которые условно можно было бы назвать ритмической и модальной. Язык ритмического типа эволюционирует в основном по пути усложнения кодовых комбинаций; естественных языков этого класса почти не осталось  — но они возрождаются на другом уровне в разного рода искусственных (формальных) языках и переживают бурный расцвет в компьютерную эру. Законы развития сленга восходят к той же древнейшей основе. Сюда же склоняется индоевропеистика, с ее обожествлением набора базовых элементов и методов их комбинирования.

Модальные языки, напротив, изменяют сами "кодовые системы", переходят от одной элементной базы к другой, пока не доберутся до одной из универсальных иерархий, достаточно разнообразных и устойчивых, чтобы обслуживать потребности данной языковой культуры. Здесь возможны различные эволюционные ветви. Например, можно пойти по пути расширения набора "инициалей" и "финалей", фиксируя несколько базовых интонаций. Комбинация "инициаль + медиаль + финаль" становится носителем определенной семантики и базовым элементом надстраивающейся над этим комбинаторной системой. Так складываются тоновые языки юго-восточной Азии — и прежде всего китайские диалекты. Противоположное направление — расслоение семантического ядра, выделение стандартных интонаций как морфологических и грамматических структур. Таковы, по своей древнейшей сути, семитские языки. Наконец, в каких-то исторических условиях (определение которых — интереснейшая научная проблема) рождаются языки аналитического типа, в которых тоновая основа теряет (хотя и не сразу) семантическую определенность и становится всего лишь слогообразующим элементом, а взаимодействие с переходными процессами порождает, с одной стороны, варианты "тонов" (гласные), а с другой — различные "тембровые" оформления (согласные). И каждая граница превращается при этом в особый элемент-модификатор, способный то вырастать до самостоятельной фонемы (шва), то растворяться в других фонемах, придавая им особые призвуки (абляут), — а иногда и склеивать фонемы в комплексы, целостные образования более высокого уровня (как, например, русские слоги [ла] и [ля] различаются не исходными элементами, а способом их соединения — разумеется, влияющем на качество соединяемых фонем).

Здесь тоже нет резких границ и непреодолимых барьеров. Модальность на одном уровне дополняется комбинаторностью на другом. На грани тоновости и аналитичности рождаются промежуточные варианты (вроде корейского или японского). И так далее. Тем не менее, количественное накопления определенных признаков рано или поздно приводит к переходу в новое качество, и дальнейшее развитие фонологии происходит на уже сформировавшейся основе, так что последующие видоизменения лишь по-разному ее реализуют. По-видимому, уход от фонологического развития связан с возникновением письменности — но, разумеется, этот качественный скачок не происходит мгновенно, и внутри него свои градации. Оказать сколько-нибудь существенное влияние на устную речь письменная речь может только при условии широкой доступности ее экономически активной части этноса, а это предполагает вполне определенную организацию общественного производства, в соответствии с которой и развертывается иерархия языка.

Обратимся опять к первобытному языку с единственной "гласной" и множеством "огласовок". Широкая зона дает простор ситуативному варьированию интонаций, каждая из которых представляет собой мини-деятельность, и, в соответствии с общепсихологическими законами, допускает свертывание в более специфичные образование, действия и операции. Развитие фонематического слуха вместо одной широкой зоны предлагает несколько узких — не обязательно вписанных в исходную или в сумме перекрывающих ее; один уровень восприятия не сводится к другому — они качественно различны. Важно лишь то, что из одной протофонемы образуется несколько других, и в каждом языке этот процесс происходит по-своему, хотя и следуя тем же объективным принципам. Например, из неопределенности шва [ǝ] вырастают качественно различные гласные [e], [i], [a], [o], [u] — но количество и качество фонем низшего уровня различно в разных языках. Из-за чего и возникают у иностранцев многочисленные фонетические проблемы. С другой стороны, в относительно развитом речевом контексте (выходящем за рамки первобытной односложности) гласные оказываются в разных позициях, и приобретают собственные интонационные варианты (удлиняются, редуцируются, становятся более закрытыми или открытыми и т. д.); это и есть абляут.

Итак, не слияние нескольких фонем в одну (в частности, нулевую) — а наоборот, различение способов произнесения одного звука как самостоятельных фонем. Процесс это протекает в каждом первобытном сообществе независимо от внешних контактов, благодаря накапливающимся изменениям в способе организации труда. Сходство языков (и культур) объясняется объективностью возможных путей развития — а отнюдь не заимствованиями или родством. Отдельные первобытные группы, как правило, входят в соприкосновение уже на достаточно поздних этапах, уже обладая культурной определенностью и соответствующими средствами общения; поначалу у них просто нет общих границ. Очагов зарождения человека могло быть очень много — но близкие очаги сравнительно быстро сливаются, а далекие остаются изолированными. То же самое с языком. На границах области распространения языка — происходит соприкосновение с другой языковой средой, изменение обоих языков (местные диалекты). Культурная ассимиляция приводит и к слиянию диалектов в один язык. В этом процессе как раз и возникают резонансы интонаций, заставляющие перестраивать фонологию.

Современное человечество практически не знает изолированных обществ — и мы не можем наблюдать эти процессы в их первозданной чистоте. Однако пока еще мы знакомы с сословно-классовым обособлением тех или иных общественных слоев, приводящим к возникновению в естественных языках относительно замкнутых подсистем. В какой-то мере пока существует и территориальная разобщенность — поскольку она поддерживается в силу экономических причин. Такие ситуации играют роль моделей, источников эмпирической информации о ранних этапах языкового развития. Разумеется, если у нас есть хорошая теория, позволяющая выделить реликтовые черты из игры более поздних механизмов. В этом плане полезны и труды компаративистов, описывающих, в общем-то, вполне реальные явления — хотя и с точностью "до наоборот". А можно расслабиться, дать волю фантазии и усмотреть совершенно иные аналогии...

Например, система чередований по абляуту подозрительно похожа на полную систему тонов китайского языка (пекинский диалект). Так, полная ступень (e), как правило несущая "острое" ударение, могла бы уподобиться четвертому (нисходящему) тону (ˋ) — он и по статистике встречается чаще других. Продленная ступень (ē) явственно уподобляется первому (высокому и ровному) тону (ˉ). Низкая, тембровая ступень (o) вызывает ассоциации со вторым (восходящим) тоном китайского языка (ˊ) и вполне может происходить от интонации возврата к прежнему уровню после спуска. Далее, тембровая количественная ступень (ō), похоже, связана с третьим, нисходяще-восходящим тоном (ˇ); по факту — тот же второй тон, но с удлиненным низким ("тембровым") началом. Нулевая ступень явно коррелирует с нейтральным тоном, который в китайском языке часто появляется у второго слога в двусложных словах и у среднего в трехсложных. Быть может, это лишь плод воспаленного воображения. А может быть — проявление общности законов развития фонологии на ранних этапах.

Возьмем классический (и, возможно, единственный) пример полного апофонического ряда (в древнегреческом языке):

πατέρα — εὐπάτορα — πατρός — πατήρ — εὐπάτωρ

С точки зрения индоевропеиста, здесь налицо признаки редукции каких-то первичных комбинаций. Если вывернуть это наизнанку, следует исходить их синкретизма некоторой древнейшей интонации, что-то типа [ǝтǝрǝ]. В современных обозначениях — это последовательность звучаний, но для древних — единый звук, с неустойчивой, плавающей интонацией. Призвуки [т] и [р] — не отдельные фонемы, и всего лишь тембровое оформление "гласной" [ǝ]. И друг от друга они (на первобытный слух) практически не отличаются, и легко сливаются в единый комплекс [тр] (ср. в русском языке: теребить — потребление, потеря — утрата; тж.: труп, трон, утро, хитрость). Теперь приставьте к этой элементарной единице спереди активное придыхание (π), а сзади — полностью редуцированное придыхание (почти неслышный выдох) — вот вам и древнегреческое слово (элемент речи), сразу во всех его вариантах. То, что мы сейчас воспринимаем как флексию, в первобытной древности было совершенно отдельным словом, со своим диапазоном переменных интонаций. Чтобы передавать связи явлений в деятельности, приходилось соединять несколько элементарных "высказываний" подряд — абсолютно так же, как это принято у китайцев. Конечные и начальные придыхания отдельных элементов могли при этом либо разделяться паузой ("шва") и превращаться в подобия фонем (гласных или согласных) — либо "склеиваться" в единый переходный процесс, образуя прототипы грамматических форм.

В такой перспективе, реконструкции типа πατρός < *παταρός не имеют особого смысла, ибо они дают лишь разные обозначения одного и того же элемента первобытного языка. Восходящая интонация (которую мы выше уподобили китайской) относится не к фонеме [о] (таковой еще не было в природе), а ко всему "широкому" звучанию [ǝтǝрǝ]. Чтобы ударение (исходно чисто интонационное, тональное) могло закрепиться за определенным слогом, надо, чтобы слоги уже обособились друг от друга — а это происходит далеко не сразу.

В скобках заметим, что и в современных языках комплексы имеют свойство "полнеть", допускают вставные шва в целях интонационного выделения. Например, русские слова укроп, друг, подруга могут в аффектированной речи превращаться в укǝроп, дǝруг, подǝруга (что часто воспринимается и передается на письме как удлинение согласной: уккроп, ддруг, поддруга). Как тут не вспомнить презрительное замечание Семереньи (с. 130):

Целый букет заблуждений! Во-первых, сам же Семереньи дает примеры из разных языков — а значит, явление носит совершенно универсальный характер: это не личная прихоть говорящего, а культурно зафиксированный способ передачи вполне определенной семантики. Если нормальным языком считать жаргон индоевропеистов — тогда особой выразительности ждать, конечно, не приходится. Но все остальные говорят эмоционально — любое высказывание не только (и не столько) передает информацию, но и выражает отношение говорящего к ней, и его отношение к собеседнику, и культурный контекст, и многое другое. Тем более это справедливо для первобытного человечества, которое еще не научилось прикрывать личные интересы маской формального безразличия. Кому-то просто дико, когда современные молодые люди называют друг друга подонками и предлагают покончить с собой; однако в определенной интонации такие "кощунства" выглядят совершенно нейтрально, и даже дружески, — что, кстати, отражено в специфическом написании: "Падонак, выпей йаду!" В контексте развития фонологии от синкретизма к аналитичности аффектированное "удлинение" фонем — одно из бесценных указаний на древнейшие пласты языка, отзвук его первобытной истории.

Точно так же, когда рассуждают про абляут "долгих вокалических односложных баз" (с. 102), начинаются концептуальные проблемы совершенно искусственного характера. Если заметить, что первобытная интонация не привязана к фонемам, и элементарный "тон" размыт как во времени (длительность звучания), так и в пространстве (тембровая определенность), различные варианты "редукции" возникают совершенно естественно под влиянием речевого контекста. В этом плане основы с "долгими гласными" отличаются от прочих лишь качеством опорного элемента (точно так же, как в современном персидском "долгие" и "краткие" гласные различаются не по долготе, а по тембру). В любом случае, есть начальный и конечный переходный процесс (которого современный индоевропеист не замечает). И точно так же, возможна полная и неполная "редукция", а вовсе не обязательно в краткую гласную, как утверждают господа-теоретики. Например, в русском языке: костёр, костерок, кострище. Говорить о долготе или краткости древней основы можно лишь условно — с точки зрения первобытного восприятия они все были одинаковы. Разумеется, по мере различения интонаций первоначальное единство распадалось на тембровые варианты — по-разному в разных языках, но сохраняя все ту же логическую структуру. Например, долгие гласные легко смоделировать процессом распада (а не редукции!) исходного звучания при возникновении тонового ударения: [ē] = [ǝ̄ǝ̄] (первый тон), [ā] = [ǝ̀ǝ́] (третий тон), [ō] = [ǝǝ́] (второй тон)... Здесь намек на общую теорию ударения, в единстве с абляутом. В частности, переход от синкретизма к тембровой определенности — не единичный акт, не мгновение, а сложный и длительный процесс. Часть интонаций приобретает фонологическую определенность раньше других; какие-то интонации не приобрели ее до сих пор. Например, в китайском языке слоги разной тембровой окраски (с разными "гласными") могут произноситься одним тоном, и наоборот, одно ядро допускает разные интонирования: mā, mà, shū, shù и т. д. Очевидно, тембровая и тоновая дифференциация шли разными путями, по-разному в разных диалектах, — так что серьезной науке тут есть чем поинтересоваться. Заметим, что обычные речевые интонации в китайском языке никто не отменял: они точно так же несут грамматическую и аффективную (семантическую) нагрузку.

Индоевропеистика опирается на современный языковой опыт, возводит результат в ранг первопричины. Это одно из проявлений антропоцентризма в науке: все мы поначалу пытаемся мерить мир по себе. И все же пора вырастать из детских фантазий и признать, что мир существует и развивается не в качестве чьей-то идеи, а сам по себе — именно этим он и интересен.