Можно по-разному подходить к фонологии и неоднозначно к ней относиться. Есть много фонологических школ. Изучают способы порождения звуков, фонологические группы, связи фонетики с функциональностью... Однако нет сердцу отрады: никак не отпускает ощущение фрагментарности, зыбкости оснований. Не видно основополагающей идеи, из которой частные исследования вытекали бы как единичные представители всеобщего, как разные обращения одной иерархии. Разброд в методах преподавания добавляет сумятицы и сомнений. Насаждение "международных" (американских) стандартов — еще хуже.

Две крайности: эмпиризм и логицизм. Одни пытаются как можно подробнее зафиксировать наблюдаемые в разных языках звуковые элементы, уловить малейшие нюансы произношения. Другие — предполагают наличие формальной структуры, из которой последовательностью типовых преобразований можно получить все возможные на практике фонологические явления.

Обеим позициям не хватает главного — связи с языком. Забывают, что звук важен здесь не сам по себе, а как способ коммуникации, он лишь представляет нечто, к звучанию непосредственного отношения не имеющее. В каких-то ситуациях звук вообще оказывается ненужным, поскольку современное общение опирается на визуальные формы; начало этому процессу положено возникновением письменности, часто понимаемой как фиксации речи в неречевых формах. Следующий шаг — освобождение языка от речевой оболочки, абстрагирование от возможных способов озвучки. Так появляются разного рода специализированные (формализованные) языки — математика, химические формулы, индексация, мультимедийные презентации... Разумеется, полностью избавиться от родства с речью язык не может — по крайней мере, пока физиология людей не станет принципиально другой. Однако сама возможность вытеснения звука из сферы общения указывает на его вторичность по отношению к содержательной стороне общения — обмену деятельностями.

С точки зрения иерархического подхода, не существует единственно правильного представления для звукового строя какого-либо единичного языка — и тем более, абсолютной фонологической формулы, пригодной для всех языков вообще. Однако в каждом конкретном исследовании обязательно возникает некоторая иерархическая структура, в которой все фонологические явления упорядочены вполне определенным образом, разнесены по уровням общности.

В фонетике и фонологии важно помнить, что язык — не застывшая абстракция, он существует лишь посредством многочисленных диалектов, местных форм, индивидуальных языковых предпочтений. Общеизвестно, что носители одного языка зачастую говорят совершенно по-разному, вплоть до практической невозможности живого общения. Язык северной Франции отличается от языка Прованса — а парижский диалект вообще особняком; баварский немецкий не похож на язык прибалтийских немцев, а диалекты китайского языка настолько различны фонологически, что в некоторых случаях их единство устанавливается лишь в письменности. Тем более рискованно загонять в единую схему варианты одного и того же языка, разнесенные по историческому времени. Мы, например, не знаем в точности, как говорили жители центральной Франции тысячу лет назад, — однако это однозначно отличалось от современного французского, и восстановить старофранцузские говоры можно лишь в общих чертах, с большой долей условности и модернизации. Для изучения фонологии древнейших (доисторических) языков требуется скрупулезная реконструкция, и всегда есть риск проекции современных реалий в далекое прошлое.

Русский язык не исключение. Он представлен огромным разнообразием диалектов, стилей, исторических форм. Говорить о фонологии русского языка вообще — занятие абстрактное. На самом деле, нет даже четкой границы между русским языком и его лингвистическими соседями (украинским, белорусским) — они плавно переходят друг в друга, образуя специфические языковые смешения. Это общее явление для многоязычных сред.

Разумеется, средства массовой информации подталкивают национальные языки к унификации, к общепонятному усредненному произношению. Но не всегда: например, языковая политика в Канаде (в отличие от Франции) приветствует диалектное разнообразие. С другой стороны, возможность общения вне фонетического фона, предоставляемая Интернетом, поддерживает тенденцию обособления индивидуальных языковых форм.

Богатейшую палитру фонологических смешений порождает глобальная миграция. В устах выходца с Кавказа или из Средней Азии русский язык приобретает своеобразное звучание — и эти "искажения" постепенно обретают права языкового гражданства, следуя за изменениями национального состава населения. Точно так же, во Франции, арабский язык оказывает мощное фонологическое и лексическое давление на французские диалекты, а язык выходцев из Сенегала или Юго-Восточной Азии обладает своеобразием, заметным даже иностранцу.

Взаимопроникновение культур в конечном итоге влияет и на фонологию. Например, широкое заимствование лексики из английского языка приводит к изменению произношения ряда ранее существовавших в русском языке слов, к иной организации речи, лучше приспособленной к "иностранному" звучанию. Когда-то русский язык испытал подобное влияние со стороны немецкого и французского языков, а на заре своего становления — со стороны греческого языка. В эпоху петровских реформ возникло разделение московского и питерского диалектов, при сохранении характерных волжских и северных говоров. Позже, в ходе естественной и принудительной миграции, родились южные, уральские и сибирские диалекты. Разновидности единого языка различны фонологически, лексически и отчасти грамматически.

Следовательно, исследование звукового строя любого языка всегда ограничено рамками определенной исторической эпохи, географическими и классовыми предпочтениями. То, что выглядит безусловно значимым в одном контексте, а других языковых условиях может проявляться как тенденция, отклонение от среднестатистической нормы.

Даже в рамках вполне определенной формы бытования языка возможны разные уровни исследования. Эмпирическое перечисление имеющихся фонем по-прежнему сохраняет свое значение. Изучение логических классов фонем и переходов между ними также безусловно необходимо. Но важно также показать, как все это связано со строением языка и содержанием речи, с речевой ситуацией. Так, одна и та же фраза может быть произнесена с совершенно разными интонациями, ее фонетическое наполнение меняется в зависимости от контекста. Редукция или, наоборот, подчеркивание каких-то звуков отражают характер деятельности, уровень общения, настроение говорящего, его отношение к собеседнику и т. п. Например, во французской поэзии слогообразующими становятся даже те элементы, которые в обыденной речи не произносятся никогда, — достаточно формального присутствия гласной между двумя согласными. Наоборот, немецкой поэзии свойственно выпадение гласных. Ни то, ни другое невозможно в китайской поэзии — там действуют другие законы. В текстах русских песен гласные обычно усиливаются, подчеркиваются; в итальянских или греческих песнях, наоборот, широко применяется редукция гласных, характерная для разговорной речи. Турецкая и персидская поэзия на этом фоне выглядят фонологически нейтральными.

Различие в интонировании служит в живом языке для передачи разного рода личностных оценок; нарочитое искажение звучания (при сохранении лексико-грамматической структуры) может нести смысловую нагрузку, меняя значение сказанного. Иногда фонемы намеренно переставляются — это придает словам дополнительные коннотации. Во французском языке, например, циклическая перестановка слогов (verlan) стала массовым явлением, причем слова-перевертыши зачастую на слух кажутся совершенно другими, непохожими на оригинал (ср. homme/mec, arabe/beur). В русском языке в эмфатических целях широко используется "украинизация" звучания или заведомая архаика. Частично восстанавливают утраченные вспомогательные слова или морфемы — или искусственно вводят новые. Слово обрастает вариантами произнесения (например, обычное "туда" превращается в "тудэ" или "тудэма", в "туды" или "тудыть"; при этом звук [у] зачастую редуцируется, так что бывает сложно отличить "туды" от "тады").

Фонологический конструктивизм иногда принимает официозные формы: базовые системы фонем не выделяются в речи, а предписываются ей. Это позволяет по-новому взглянуть на внутренние взаимосвязи, углубляет понимание реального звукового строя — и открывает путь к освоению новых звуковых систем. Так, в геометрии отказ от знаменитого постулата Евклида о параллельных привел к разного рода неевклидовым геометриям, а замена углерода на кремний в полимерах открывает индустрию силиконов. Однако современная наука пока даже не ставит вопрос о приемлемости и устойчивости инноваций — просто потому, что мы не понимаем, что, собственно, должно быть приемлемым или устойчивым. Пока зоология фонем существует отдельно от языковой практики, все комбинации одинаково допустимы — и равно бессмысленны.

Интуитивно, фонология обязана прояснить вопрос о соотношении непрерывности и дискретности в языке. Если начинать с готовых фонологических систем, об их происхождении невозможно вообще ничего сказать. Точно так же, как "элементарная теория музыки" никак не объясняет существования музыкальных структур (звукорядов, ладов, аккордов и т. д.). Чтобы стать наукой, фонология должна найти фундаментальный закон, в силу которого сплошное поле речевых случайностей распадается на относительно небольшое количество отчетливо различимых единиц — фонем. Тогда мы сможем не только сказать, какие фонологические системы исторически возможны, но и предсказать их характерные особенности — и объяснить какие-то нефонетические черты реально существующих языков. В частности, можно задуматься и о логике развития искусственных языков.

В самом общем виде, возникающие в языке структуры имеют зонное строение: любая дискретность существует лишь как поле возможных вариаций. В иерархической модели зонные структуры выстраиваются по уровням восприятия, и зоны одного уровня могут перекрывать несколько зон другого. Вне этой многоуровневости мы не сможем понять многочисленные случаи чередования фонем или их трансформации в зависимости от языкового (и не только языкового) контекста. Более того, само определение контекста оказывается подвешенным в пустоте. На каком основании различаем мы уровни, стороны и задачи языка?

Учебники говорят: фонема есть то, что нельзя заменить, не меняя значения слова, фразы, морфемы — или еще чего-то. Это чисто абстрактное сопоставление разных аспектов языковой реальности, не вызванное никакой внутренней необходимостью. Как захотели — так и определим. Нет за этим никакой идеи — чистый произвол.

Оставляя пока в стороне тот факт, что речь вовсе не обязана опираться на слово как основную единицу, вспомним хотя бы о существовании омонимии. Поскольку же восприятие носит зонный характер, разные варианты звука вполне могут сливаться в один — и возникают псевдо-омонимы, индивидуальные способы отождествления лингвистически различного. Конечно, grand-mère звучит иначе, чем grammaire, и l'écume отличается от légumes. Но в контексте присутствие или отсутствие носового оттенка никак не мешает понять, о чем идет речь. Есть факт: иностранцы говорят с акцентом — а их все-таки понимают. Пусть даже посмеиваются (или издеваются) над "варварским" произношением.

Из психологии: восприятие — в отличие от ощущения — опирается на предположения о том, что именно требуется воспринимать. Это один из видов (уровней) установки. Даже очень кривое произношение не вредит общению тех, кто думает одинаково. И наоборот, у собеседников могут быть разные идеи о целях общения — и тогда даже "нормализованное" произношение не спасет. На таких ослышках испокон веков играет художественная литература, оговорки "по Фрейду" — старинная идиома; можно привести сотни примеров из восприятия своих или иностранных песен ("шумелка-мышь", "скрипка-лиса", "сто балерин"), имен ("рубин гранат кагор"), названий книг ("граната и браслет") или рекламных объявлений ("девушки недорого в красивой местности"). В детстве слушал патриотическую песню "Куба, любовь моя" и представлял марширующих в строю бородатых женщин: в русском (московском) произношении [о] звучит как [а] — и песня оказывается про barbudas... Потом в Париже продавщица с сожалением объясняла мне, что у них в магазине сейчас нет электрифицированных приспособлений для полива растений (arrosoir), — тогда как я собирался купить всего лишь электробритву (un rasoir électrique). Что уж говорить о мучениях испанцев, для которых французские voir и boire звучат совершенно одинаково, — или о китайских проблемах с различением звонких и глухих согласных в европейских языках...

Тем не менее, миллионы людей осваивают иностранные языки, а миллиарды умеют в своем родном языке не путать божий дар с яичницей. Почему? Да потому что фонологическая система существует не сама по себе, а в коллективе с прочими компонентами языка, и все друг другу помогают. Но сложился этот коллектив не случайно. У него вполне конкретная задача: обслуживать совместную деятельность. То есть, сначала мы что-то делаем вместе — и только потом учимся это словесно (или еще как-нибудь) обозначать. Если же нам предлагают тупо писать диктант, никакой осмысленной цели за этим не стоит, — и mère de Jean ничем, по сути, не отличается от merde de gens.

В этой связи можно сомневаться в пользе абстрактных фонетических упражнений, которыми начинаются все университетские курсы языков (а потом и лингафонные курсы для широкой публики, и компьютерные тренажеры). Говорить можно только осмысленными фразами — а никак не отдельными словами, и даже не словосочетаниями, и уж тем более не фонемами. Воспринимаются не звуки и знаки — а обозначаемое ими содержание. Первые словофразы младенца — сущий кошмар с точки зрения фонетики. Но они уже принадлежат определенному языку, их строение (в том числе фонологическое) не случайно. Гастарбайтер на стройке понимает мат прораба — хотя двух слов по-русски связать не в состоянии. В дальнейшем (и это факт чрезвычайной важности!) мат становится частью родного языка "понаехавших", проникает в их лингвистическую плоть и кровь. Русские баре начала XIX века говорили по-французски, духовно оставаясь русскими: иностранная речь с детства была частью их быта, и воспринималась как своеобразное расширение языка, вроде блатной фени. Дико российский акцент — это не от безграмотности, а наоборот, от глубокого погружения. Аналогично местные наречия Европы препарировали благородную латынь. Если не озабочиваться перспективами карьерного роста, изучение иностранных языков есть прежде всего расширение возможностей общения на родном языке: у полиглота языки не сосуществуют в параллельных мирах, а сливаются в целостную картину мира, способного по-разному говорить об одном и том же. Соответственно, и фонология такого синтеза не сводится к сумме частных фонологий: активные языки притираются друг к другу, каждый из них в какой-то мере меняется. Парадоксальный вывод: хороший лингвист не должен быть полиглотом. Это вредит объективности исследования.

Казалось бы, современные методики языковых школ, изначально отрабатывающие материал в привязке к типовым деятельностям (activities), — шаг в правильном направлении. Ничего подобного! На деле это вульгаризация идеи: вместо реальной заинтересованности в результате — абстрактное (условное) помещение студента в чуждый ему контекст. Конечно, каждый подсознательно умеет вытащить из пошлости рациональное зерно, и чему-то неизбежно учится. Но забывает на другой день после сдачи экзамена — если нет разговорной практики. Открытым текстом: чтобы освоиться в иностранном языке, надо просто жить в нем, регулярно использовать для чего-нибудь полезного. Как там будет с грамматикой, лексикой или фонологией — дело десятое. Пусть будет всего понемножку, ровно столько, чтобы хватило для решения поставленных жизнью задач.

И вот тогда, из повседневных тем, — для дела, для общения живого, — придут системы правильных фонем: оформятся — и растворяться снова.