Представление о внутренней речи как промежуточном звене между мыслью и ее внешним выражением утвердилось трудами Л. Выготского — но и сейчас, почти сто лет спустя, внутренняя речь остается для психологов и лингвистов скорее экзотическим казусом, чем достойным направлением серьезного исследования. Все признают, что, вроде бы, имеется нечто вроде, — но никто не знает толком, что это такое. В результате появляются абсурдные дефиниции: "Внутренняя речь — беззвучная речь, скрытая вербализация, возникающая, например, в процессе мышления. Является производной формой внешней (звуковой) речи, специально приспособленной к выполнению мыслительных операций в уме". Это безусловная чушь. Мышление — это отнюдь не рассуждение про себя (и вообще, оно отнюдь не всегда дискурсивно), а внешняя (социальная) речь вовсе не обязательно предшествует внутренней речи, и даже наоборот, оказывается невозможна без нее. В англоязычной литературе читаем: "It is inner, soundless speech". А Выготский как раз подчеркивал, что внутренняя речь не есть "речь минус звук", что это самостоятельная форма деятельности, хотя и тесно связанная как с речью, так и с мышлением.

Попытки как-то подступиться к изучению внутренней речи наталкиваются на заскорузлую метафизичность собственной мысли исследователей. Не принято в науке говорить о вещах изменчивых и неоднозначных — вот и воображают себе для простоты, что имеется готовенькая способность публично выражаться, плюс вполне сформировавшееся мышление, — и остается только придумать нечто среднее, столь же простое и определенное. Даже когда задумываются все же о необходимости становления речи в ходе раннего развития ребенка, такая нестационарность считается чем-то временным, преходящим, и про внутреннюю речь уверенно заявляют: "This is the final stage of speech development. This is the type of speech used by older children and adults". То есть, как только мы сменили слюнявчики на галстуки и научились ходить в туалет, а не под себя, — развиваться нам уже некуда, мы достигли совершенства...

Но у мышления, равно как и у речи, нет последней инстанции. Кто полагает, что уже стал разумным, — не станет им никогда. Разум — это, ведь, и есть, прежде всего, способность сознательно и целенаправленно изменять себя самого. И в частности, развивать свое мышление, и свою речь. А различные формы внутренней речи как раз и призваны обслуживать их взаимоотражение (рефлексию), основной механизм развития.

— Как? — возопит эрудированный психолог, — разве есть еще и разные виды внутренней речи?

Представьте себе, есть. Более того, их бесконечное количество. Ибо между любыми двумя уровнями любой иерархии можно обнаружить промежуточный уровень, и каждом определенном аспекте иерархия развертывается по-своему, порождая разные иерархические структуры и системы (обращения иерархии).

Как можно такое изучать? Можно. Мы, ведь, изучаем физическую природу или животный мир — а они не менее иерархичны. Просто каждое конкретное исследование выделяет одно из возможных обращений (то, которое требуется нам для каких-то практических нужд), сосредотачивается на одном-двух уровнях и описывает строение такой замороженной иерархии, всегда с риском нарваться на неожиданности где-нибудь на грани применимости подобного приближения. Вот и сейчас, давайте оставим пока в стороне вопрос о возможности конечным образом выразить бесконечное и выберем для дальнейшего разговора что-нибудь попроще.

Сначала все же хотелось бы понять, из чего выбирать. Тут тоже бесконечность — куда же без нее! Для определенности начнем с того, что любая деятельность предполагает некоторый объект (что имеем), требует действующего субъекта (пусть даже иногда очень абстрактного) и порождает некоторый продукт (иногда то, что мы хотим, иногда наоборот). Собственно, любая речь — про это. Но речь как деятельность и состоит из этого. Как в любой иерархии, на первый план вылезает то одно, то другое... В зависимости от ситуации. По отношению к говорящему, объектная сторона — относится к восприятию речи; на другом полюсе — продуктивная сторона, говорение; наконец, субъектность связана со смыслом сказанного, с мотивацией. Соответственно, три функции (или три уровня) любого высказывания: коммуникация (сообщение), кооперация (приобщение), идеация (общение). В зависимости от преобладания того или иного компонента, получаются различные типы языкового поведения.

И всех этих ужасов нам сейчас важно вытащить, что есть как минимум три разновидности внутренней речи, получающихся путем свертывания соответствующих внешних компонент. Во-первых, это внутреннее представление слышимого — не в смысле динамики нейронных сетей, а чтобы понимать, кто говорит, о чем и зачем. По-своему представляются внешние ("объективные") характеристики речи (тембр, высота голоса, интонация, темп речи и т. д.). Есть свое представление для структуры речи (от фонем до целостных речений и контекстов). Имеется набор технологий для оценки говорящего. Наконец, есть иерархия значений и смыслов, интерпретация сказанного. По каждому из этих направлений возможны разные уровни свернутости — от формального отображения до глубочайшей рефлексии. Никто не может сказать, где кончается внутренняя речь и начинается собственно мышление. Нет такой границы. Как указывал тот же Выготский, человеческое мышление (в отличие от просто интеллекта) вообще невозможно вне речевых форм и развивается оно вместе с развитием внутренней речи.

Второй тип (аспект) внутренней речи задан последовательностью перехода от мысли к слову. Разумеется, о "последовательности" тут можно говорить лишь условно, в логическом, а не в хронологическом смысле. Но, так или иначе, с возникновением намерения что-то сказать начинается долгий и трудный путь облечения этого "что-то" в набор лексикографических символов какого-нибудь языка. И здесь тоже различные направления и различные уровни удаленности от мысли и приближенности к мышечному акту устной речи или письма.

Наконец, то, что Выготский в первую очередь понимал под внутренней речью, — общение с самим собой, объяснение своих намерений самому себе. На низшем уровне это простая корректировка собственной речи, внутренняя "шлифовка" перед тем, как представить вниманию публики. Например, мы хотим добиться большей убедительности или экспрессии — и проигрываем ситуацию будущего общения про себя. Тут уже проявляется важное свойство внутренней речи: она относится к общению в целом, затрагивает все его компоненты, иногда выходящие далеко за рамки собственно речи. Если внешняя речь может быть механической, формальной — для внутренней речи это невозможно. Даже когда мы хотим обмануть самих себя.

Уже это краткое перечисление показывает, что говорить о строении внутренней речи по типу формально-лингвистического исследования — дело безнадежное. Морфология, синтаксис, семантика — все это переплетено и встроено в неязыковые образования (отношения, намерения, смыслы). Однако это не означает отсутствие какой-либо организации вообще. В конце концов, нашу обыденную речь тоже далеко не всегда можно расчленить на нормативные элементы. Одно дело — язык, другое — живое слово. Они, безусловно, взаимосвязаны — но неоднозначно. Речь далеко не всегда руководствуется правилами языка, а язык не всегда адекватно представим в речи. Попробуйте, например, внятно произнести химическую формулу сложной органической молекулы — иначе как в сокращениях, не получится. Хотя теоретически можно словами описать расположение атомов и характер их связи — проще все же нарисовать. Точно так же, глупо декламировать математические формулы или компьютерные протоколы — все это элементы письменного языка, не предназначенные для чтения вслух. И наоборот, изображение, например, характера общения чисто языковыми средствами возможно лишь в очень ограниченной мере. У Джеймса Олдриджа в романе "Последний изгнанник" есть характерный эпизод, когда египетский президент выступает на митинге в Александрии, народ в восторге, а американский репортер теребит переводчицу, чтобы понять, в чем дело:

Различие между языком и речью выражается и в том, что изучают их разные науки, — лингвистика и психолингвистика. Лингвиста интересует язык как культурное явление, безотносительно к возможным ситуациям его употребления. Речь его интересует лишь в той мере, в которой она сводится к стандартному набору шаблонов. Психолингвист занимается именно привязкой речи к конкретной речевой ситуации, речевой деятельностью. Разумеется, всякое противопоставление относительно, и одно отражается в другом. Но язык как объективно существующий общественный продукт и речь как деятельность, этот продукт рождающая и воспроизводящая — явно различные понятия.

Но — стоп! Еще чуть-чуть — и можно договориться до полной автономии внутреннего мира человека от человеческой культуры. Или до примитивного механицизма, выводящего человеческое сознание из физиологии нервной системы и просто из физиологии. А суть любой субъективности в том, организм человека в культурном контексте ведет себя не так, как он вел бы себя в условиях дикой природы; в частности, мозг человека поставлен в жесткие рамки и вынужден запускать одни процессы и подавлять другие в соответствии с требованиями извне, в связи с необходимостью жить в обществе. Разумеется, мозг работает по природным законам, которых никакое общество не отменяет. Однако общество фильтрует возможные проявления этой природной активности мозга, оставляя лишь, то, что воспроизводит коллективные состояния общественного субъекта. При этом каждый общественно значимый акт допускает огромное количество разных физиологических реализаций (и в частности, процессов в мозгу), которые с точки зрения внешнего наблюдателя делают одно и то же.

Точно так же и речь, при всем ее разнообразии, реализует определенные языковые акты, обслуживающие взаимодействие людей в совместной деятельности и представляющие, следовательно, общественную необходимость. И уже одно это обстоятельство подразумевает, что речь (как публичная, так и внутренняя) не полностью произвольна, что она неизбежно оказывается как-то организованной в соответствии с организацией языка. Однако характер организации зависит от уровня речи, от ее функции, от ее места в общении. Иначе говоря, разные типы (внутренней) речи по-разному устроены, и не следует искать каких-то черт, свойственных (внутренней) речи вообще.

Я не случайно всячески подчеркиваю параллелизм внутренней и внешней (публичной) речи. По сути дела, это разные проявления одного и того же. Внутренней бывает не только речь. Начинается все как раз с интериоризации действий, произвольных движений. Как говорил Э. В. Ильенков: "Руки и ноги — вот первый орган психической деятельности". Действительно, отделение формы вещи от нее самой, воспроизведение ее в другом материале (мышечном усилии) — это первичная абстракция, условный образ действительности, зачаток представления. Потом, на гораздо более высоком уровне, тем же путем возникает искусство; по сути, внешние явления (включая внутренний мир человека, рассматриваемый со стороны) в искусстве точно так же воспроизводится в другом материале — только материал здесь отделен от человеческого тела, он может быть совершенно произвольным. Но это тема для особого разговора. Сейчас нам важно осознать, что любое внешнее действие (как физическое, так и интеллектуальное) может быть свернуто, редуцировано, доведено до автоматизма — и его внутреннее строение оказывается тем самым перенесено внутрь субъекта, представлено некоторым классом внутренних (психических) процессов. Например, пока мы учимся танцевать, мы обращаем внимание на ноги, на руки, на положения корпуса, на связь движений... Потом — мы просто танцуем, и вся эта механика уходит на второй план. Однако при необходимости свернутые действия могут быть развернуты заново — допустим, если требуется приспособить то же действие к новым обстоятельствам, и добавить какие-то элементы. Свертывание и развертывание речи — частный случай такого перетекания внешнего во внутреннее и обратно в человеческой деятельности. Между внутренней и публичной речью нет непроходимой границы, это родственные явления, уровни одной иерархии. Стало быть, о строении внутренней речи можно судить по соответствующим явлениям речи публичной, а отношение речи к языку в точности воспроизводится во взаимосвязи внутренней речи и мышления.

Ну что же, давайте перейдем к отдельным примерам. Самый "внешний" уровень внутренней речи — проговаривание про себя. При этом артикуляционные органы работают почти как в публичной речи — только поток воздуха через них ослаблен до такой степени, что реальное звучание практически исчезает. Каждому знакомо такое внутреннее говорение — мы прибегаем к нему всякий раз, когда требуется что-то заучить наизусть, или, например, когда занимаемся иностранным языком. Это минимально свернутая речь, и психологи обычно не выделяют ее в особый уровень речи и специально ею не интересуются — а зря!

На самом деле говорение про себя не так тривиально, как кажется на первый взгляд. Здесь есть главный признак внутренней речи — совпадение говорящего и слушающего, речь "для себя". Но в этом, очень развернутом виде внутренняя речь высвечивает еще одну важную сторону — в качестве слушателя мы, как правило, представляем себе другого, становимся его внутренним представителем. Это не просто мышечная работа, это репетиция общения, или его переживание. Мы как бы разыгрываем внутри себя некоторую сцену, ставим небольшой спектакль, выступая сразу во всех ролях. И воспринимаем это субъективно как эпизод реальной жизни — играя также и роль зрительного зала в этом своеобразном театре одного зрителя. Но мы также занимаемся и режиссурой — и потому обращаем внимание на такие детали, которые ускользают от восприятия в реальном общении, и устраиваем один прогон за другим, пока не добьемся соответствия замыслу. Естественно назвать этот уровень внутренней речи драматическим — имея в виду драму в самом общем смысле этого слова, как род искусства.

По своему строению драматическая речь отличается от обычной публичной речи. Она гораздо более развернута, подробна, правильна — в жизни мы так не говорим. Артикуляция в драматической речи не редуцируется, произношение несколько утрировано. Даже если мы репетируем про себя предстоящую речь — в живом выступлении звучать она будет совсем не так. Говоря на публику, мы следим за реакцией публики и не всегда можем проконтролировать себя; напротив, в драматической речи торжествует рефлексивность, каждая мелочь доступна сознательному контролю. Тут важно все: фразировка, лексика, интонация, темп, жестикуляция, отчасти пространственное положение персонажей и их перемещения...

С лингвистической точки зрения, драматическая речь наиболее приближена к нормативному языку. Даже альтернативная лексика подбирается, исходя из поставленной задачи, в рамках темы — и потому лишь формально экспрессивна. До превращения драматической речи в объективированную, письменную речь — один шаг. В каком-то смысле письменная речь и является одной из форм драматической речи, с переходом от артикуляции к письму, заменой одного мышечного движения другим. Поскольку драматическая речь включает свернутую жестикуляцию, такой переход может происходить вполне естественно.

Становится очевидно, что возникновение драматической речи следует отнести к поздним этапам развития, предполагающим достаточно развитую рефлективность, самосознание. Для первобытного человека или маленького ребенка такая речь слишком сложна. Зато в работе ученого или философа она встречается на каждом шагу — не говоря уже о поэзии, которая, по сути дела, представляет собой опредмеченную внутреннюю речь.

Психологическую роль драматической речи невозможно переоценить. Она становится одним из основных механизмов свертывания внешней деятельности, формирования внутреннего мира человека. Она крайне важна для адаптации поведения к конкретной ситуации, а также для выработки отношения к себе, для самооценки. Связь драматической речи с произвольным запоминанием уже упоминалась — скорее всего, у человека она как-то связана также со сновидениями.

Поскольку внутренняя речь не предполагает реального собеседника, она далеко не всегда понятна. Если кто-то становится свидетелем разыгрываемого человеком для себя спектакля, логика его развития скрыта от посторонних, и происходящее может показаться странным, несмотря на всю свою формальную правильность. Когда беседующий с собой человек случайно начинает говорить вслух — его легко принять за сумасшедшего. С переходом к письменной речи драматическая речь вводится в (объективный или субъективный) контекст предшествующего общения — и таким образом становится доступна другим людям. Тем не менее, мы далеко не всегда можем уследить за мыслью автора, и приходится порой знакомиться с его биографией, чтобы полнее оценить его труды.

Но пойдем дальше.

Еще один уровень внутренней речи возникает при свертывании артикуляции, превращении ее в мысленный образ. Параллельно свертываются и прочие мышечные движения, участвующие в публичной речи. Вместо внутреннего театра — сценарий, формальная канва живого действия, схема. Будем поэтому называть такую внутреннюю речь схематической.

Но сценарий — предполагает сценическую (или экранную) реализацию. Как и на любом другом уровне, эта разновидность внутренней речи объединяет языковые и неязыковые элементы. Только различие между ними становится не столь определенным, и одно можно порой принять за другое. Возможно это благодаря тому, что отдельные сегменты схематической речи представляют собой комплексы разнородных элементов, так или иначе относящихся к речевой ситуации — и не всегда эти комплексы субъективно представлены собственно языковыми компонентами.

Схематическая речь иерархична. В ней выделяются крупные блоки, "сцены" (представляющие ситуацию общения в целом). Эти блоки построены их более мелких единиц, "реплик"; "реплики" состоят из одной или нескольких "фраз", которые, в свою очередь, раскладываются на "слова". Кавычки тут не просто так — они подчеркивают существенное отличие речевых форм от сходных с ними языковых. Внутреннее "слово" — далеко не всегда соотносимо со словами в традиционно-лингвистическом смысле. Во-первых, оно объединяет языковые и неязыковые явления (интонацию, жест, намерения, позиции). Во-вторых, собственно языковая нагрузка "слова" внутренней речи может относиться не только к лексике, но и к морфологии, к синтаксису — и даже к орфографии ("аффтар жжет!") или пунктуации ("?!"). Этим иногда пользуются в искусстве, чтобы передать образ, напрямую в слове невыразимый. Например, как в миниатюре Мерайли:

Еще один пример — научные понятия или философские категории, которые далеко не всегда могут быть выражены просто словом или словосочетанием — но вполне представимы "словами" внутренней речи. В общем случае, "слово" внутренней речи может включает и некоторое представление об артикуляции (не обязательно языковой; сюда включаются также интонация, мимика, жесты — вообще, свернутое мышечное движение) плюс речевой смысл (нагрузка "слова" в контексте некоторого сценария); кроме того каждое "слово", поскольку оно употребляется в разных контекстах, предполагает некоторое поле ассоциаций, вызывает определенный (иерархически организованный) образ. Переход от артикуляционной схемы к реальной артикуляции — не просто перевод артикуляционных компонент внутренних "слов" в мышечные движения, требуется особая деятельность по развертыванию артикуляционных схем в последовательность фонем, и одно и то же внутреннее "слово" может быть представлено в публичной речи по-разному. Точно так же, передача смыслов внутренней речи требует особой деятельности по подбору лексики, и результат для каждого внутреннего "слова" зависит от его позиции внутри "фразы".

Тут самое время перейти к "фразам". Конечно же, это не просто предложения, и даже не речевые синтагмы (хотя какие-то соответствия с артикуляционными членениями безусловно есть). Традиционно, фраза — это минимальное законченное действие, после которого, в принципе, можно остановиться — или заговорить о чем-то другом. В отличие от фраз публичной речи, внутренние "фразы" не столь существенно привязаны к артикуляции, они не предполагают пауз. Собственно пауз в схематической речи вообще нет — поскольку схема ("высказывание") дана сразу вся, в своей единовременности, и фразы в ней отнюдь не сменяют друг друга — они могут располагаться в любом порядке. Однако "фразы" в "высказывании" связаны смысловыми нитями, и как только выбрана одна — остальные выстраиваются в определенную иерархическую структуру, которая задает одну из возможных реализаций схемы в публичной речи.

Связь схематической речи с внешней синтагматикой требует, следовательно, особых внутренних "слов", представляющих членение публичной речи, — аналогично представляются и прочие речевые функции. Язык в общих чертах есть знаковая система — в схематической речи функции элементов языка отделяются от значений и сами становятся "словами". Формы обычного языка передаются комплексами внутренних "слов", и наоборот, формы внутренней речи могут быть сколько-нибудь адекватно переданы лишь развернутым текстом на соответствующем языке.

Парадоксальным образом, именно схематическая речь оказывается ближе всего к речи звучащей (с учетом присутствия в ней как языковых, так и неязыковых элементов). Из всех видов внутренней речи схематическая речь наиболее коммуникативна — она, по сути, дает набор шаблонов общения, приспособленный к реальной ситуации. Каждое "высказывание" схематической речи готово к развертыванию в публичную речь — и начинается это развертывание в ответ на сигнал извне, который нарушает неустойчивое равновесие внутренних схем, превращая их в последовательности элементов, преобразующиеся в мышечные движения в соответствии с артикуляционными установками.

Развертывание иерархии приводит к тому, что один из ее элементов становится вершиной, представляет иерархию в целом. При этом глубина развертывания может быть разной, в зависимости от развития живого общения (от его темпа, глубины и т. д.). В частности, этим объясняется столь типичная для реальной речи обрывочность, разговор полуфразами. Озвучивается только вершина иерархии, все остальные уровни лишь предполагаются — но собеседники легко восстанавливают их, исходя из контекста совместной деятельности. При необходимости (когда общение наталкивается на препятствия и взаимопонимание затруднено) развертывание может продолжаться вплоть до построения формально правильных предложений используемого языка. Чтобы объясниться с конкретным человеком, мы используем опыт всего человечества.

Схематическая речь начинает формироваться в очень раннем возрасте, начиная с первых актов общения. Можно сказать, что публичная и схематическая речь возникают вместе, это две стороны одного и того же. Публичная речь ребенка во многом схематична. Схематическая речь поначалу основана на артикуляции, это минимально свернутое мышечное движение. По мере того, как деятельность ребенка усложняется (и соответственно расширяется круг общения), схематическая речь все дальше становится от публичной, перестает опираться на звучание. В схематической речи происходит первичной обобщение индивидуального опыта; в какой-то мере она заменяет ребенку мышление (Л. Выготский выделял особый уровень мыслительной способности человека — мышление комплексами; его прекрасно обслуживает схематическая речь). У взрослого человека схематическая речь может развиваться уже без участия публичной речи, она точно так же возникает при свертывании драматической (внутренней) речи.

Поскольку схематическая речь во многом связана с историей индивидуального развития, она очень индивидуальна. У каждого есть свой внутренний "словарь" (точнее сказать, "разговорник", набор речевых шаблонов), который вовсе не обязан быть похожим на схемы кого-то еще. Способы развертывания внутренних иерархий ("внутренний синтаксис") также зависят от психологической организации каждого, от строения его пространства мотивов. Однако, поскольку речь развивается только в общении, только в совместной деятельности в рамках определенной культуры, схематическая речь разных людей неизбежно приобретает и общие черты, которые условно можно описывать как формы своеобразного языка. Разумеется, это не язык в собственном смысле слова — он обслуживает только общение человека с самим собой и не может существовать вне индивидуальных "расширений". Изучение формального строения схематической речи подобно сравнительному изучению живых языков, выделяющему их общие, универсальные свойства под видом "реставрации" какого-то "праязыка".

Например, можно усмотреть, что схематическая речь строится из базовых элементов (внутренних "слов", лексикограмм) в соответствии с несколькими простыми правилами. Здесь никто не обязан выстраивать разнородные элементы в "правильные" последовательности, а если что-то все же выстроилось — не нужно подчеркивать в последовательности те или иные глобальные структуры при помощи специальных связок. Такие структуры возникают спонтанно, в силу особенностей ассоциативных полей лексикограмм — аналогично появлению вторичной и третичной структуры молекул ДНК. "Фразы" схематической речи (речевые обороты, шаблоны более высокого уровня) образуются путем непосредственного соединения лексикограмм; при этом каждая лексикограмма сохраняет относительную самостоятельность. Разные способы развертывания речевых оборотов по-разному выстраивают входящие в них лексикограммы, и в зависимости от места в таких иерархических структурах одна и та же лексикограмма может выполнять различные функции. То, что в одном обращении было выражением действия ("глаголом"), в другом становится именем или эпитетом, а то и вовсе превращается в связку, в модификатор, показатель отношения.

Тут профессиональный лингвист начинает чесать в затылке и повторять на чистейшей внутренней мове: "Где-то я все это уже видел..." И он действительно это видел — в популярных описаниях грамматики китайского языка, не вдающихся в теоретические тонкости. Одну и ту же совокупность иероглифов можно расположить по-разному — и получить разные (но вполне осмысленные) фразы. Один и тот же иероглиф выполняет различные функции в разных контекстах, и даже произношение его может зависеть от позиции (в современном китайском языке это, в основном, замена основного тона на нейтральный).

Сходство не случайно. Развитие языка подобно развитию способности речи у ребенка, и каждый народ по-своему проходит стадию языкового детства. У европейских народов языковая рефлексия развилась сравнительно поздно — и ей осталось фиксировать лишь поздние этапы, переход от внутренней речи к мышлению. Китайцы раньше пришли к осознанию собственной разумности — и в языке осталась игра комплексами, схематичность внутренней речи. Ранняя рефлективность культуры ознаменовала собой рывок вперед и дала народам Китая значительное интеллектуальное превосходство над соседними племенами. Но со временем язык стал тормозом дальнейшего развития абстрактного и прикладного мышления, и потребовались немалые творческие усилия, чтобы он смог в конечном итоге обслуживать реалии сегодняшнего дня.

Продолжая исследование структуры схематического уровня внутренней речи, мы обнаруживаем все ее характерные особенности, описанные Л. Выготским:

1.  Редукция грамматики. Различные словоформы сводятся к одной, упрощаются предложения, исчезают предлоги, связки и иные служебные слова.
2.  Редукция фонетики. Качество отдельных фонем уже не имеет значения, важны лишь общие интонации. Во внутренней речи остается лишь идея звучания, а не звучание как таковое.
3.  Опора на смысл. Значения слов расплываются, одно слово легко заменяется другим, имеющим иное, а иногда и противоположное значение.
4.  Агглютинация. Слова соединяются непосредственно, перетекают одно в другое, склеиваются.
5.  Переливы смыслов. Несколько смыслов каждой фразы, их взаимовлияние и перетекание одного в другой.
6.  Идиоматичность. Множество неологизмов и нестандартность конструкций приводят к возникновению особого диалекта языка, в котором даже обычные слова становятся идиомами.

Как и любые другие формы внутренней речи, схематическая речь не предполагает понятности посторонним, она существует сугубо для личного пользования. Однако в отличие, скажем, от драматической речи, развернуто воспроизводящей коммуникативную ситуацию, схематическая речь допускает неожиданные ходы, мгновенную перестройку всех структур, вплоть до замены одного сценария другим — это прямое следствие симультанности схемы, одновременного существования всех ее элементов. В реальном общении направления развертывания схем ограничиваются речевой ситуацией — и публичная речь остается связной. Однако если партнер по каким-то причинам задержится с репликой, собственное развитие сценария может привести к совершенно неожиданным для собеседников поворотам — которые обычно объясняют странностями психологии.

Выготский писал о "предикативности" внутренней речи, о необязательности ссылок на субъекта, поскольку тот подразумевается в каждой конкретной ситуации. Но он же приводил примеры предикативности в повседневном общении — при наличии общего для собеседников контекста. Поэтому логичнее считать предикативность присущей речи вообще (в отличие от языка), а не только внутренней речи. На уровне схем — предикативности как таковой нет, поскольку все стороны речевой ситуации так или иначе представлены во внутреннем сценарии. Возникает предикативность в результате развертывания схемы, ее преобразования во внешнюю речь — начинается это развертывание с наиболее значимых элементов, а уже знакомые по предыдущему общению детали для речевого акта обычно не важны.

Характерная особенность схематической речи — функциональная подвижность. Любая схема может использоваться по-разному в разных контекстах, схемы могут сливаться в образования более высокого уровня или расщепляться на подуровни. В схематической речи эти процессы определяются внешними условиями — но сама возможность сколь угодно сложных преобразований становится необходимой предпосылкой собственно человеческого мышления. Однако на пути к нему мы овладеваем еще одним видом внутренней речи — образной речью.

Практическая совместная деятельность людей приводит к тому, что индивидуальные наборы речевых схем постепенно выстраиваются в сложные иерархии, устойчиво воспроизводящие те или иные элементы повседневной жизни — образы реальности. В основе этого процесса лежит повторяемость производственных операций, а значит и воспроизводство речевых ситуаций вместе с их индивидуальными сценариями. Образ есть обобщенное представление, общее для многих людей, общественно существующее. В этом плане образ близок к значениям языковых конструкций, к понятиям. Но реализуется образ сугубо индивидуально, комплексами личных речевых установок каждого человека — и этим он отличается от понятия. Для того, чтобы превратиться в собственно понятие, образ должен образовать устойчивые (культурно детерминированные) связи с другими универсальными представлениями и обрести существование, не зависящее от возможных частных проявлений, стать абстрактным; все вместе такие взаимосвязанные абстрактные представления образуют понятийную систему. Выготский называл обобщенные образы, не включенные в какую-либо понятийную систему, предпонятиями. Разумеется, говорить о "включении" тут следует с осторожностью, памятуя, что понятийная система формируется вместе со всеми "включенными" в нее понятиями, она развивается вместе с ними, и формально включить какую-то идею в понятийную систему нельзя — надо вырастить их единство в практической деятельности.

Предпонятия относительно независимы друг от друга, каждый образ становится самодостаточной целостностью. Подобно лексикограммам схематической речи, образы могут выстраиваться в образные ряды, аналоги речевых фраз. Однако связывание образов в образные ряды уже не вполне произвольно, оно отражает строение и взаимосвязи реальных деятельностей, организацию культуры в целом. Это придает образной речи "синтаксичность", делает ее строение подобным строению языка. Однако образы все еще слишком неопределенны, чтобы связываться устойчивым образом, — образная речь поэтому напоминает грезу, плавное перетекание одного образа в другой по прихоти обстоятельств, по внешне случайным признакам. Как и на других уровнях внутренней речи, образ объединяет разнородные компоненты, и ассоциация образов может происходить по любому из них, хотя и в рамках объективной возможности. Человек никогда не может сказать, почему один образ сменяет другой, — это его "настроение", не более.

Как и всякая внутренняя речь, образная речь — это "разговор" с самим собой. Но культурная обусловленность образов делает их ряды относительно независимыми от воли человека, поток образной речи льется как бы сам по себе. Отсюда представления о данности образов "свыше", о "внутренних голосах", об индивидуальном "гении" человека. Отсюда же попытки субъективного идеализма объявить представления человека полностью независимыми от реальности, а затем и отменить всякую реальность вообще. Оказывается, идеализм — это просто недоразвитость мышления, сведение его к внутренней речи.

По сравнению со схематической речью, образная речь еще более редуцирована и непонятна случайному наблюдателю. Выразить содержание потока образов в публичной речи практически невозможно, оно лишь частично воплощается в произведениях искусства (отсюда великое значение искусства в воспитании человека разумного). Этот уровень внутренней речи ближе к мышлению, чем к речи публичной. Зачастую трудно определить, то ли это образ мысли, то ли мышление в образах. Тем не менее, возникая из элементов схематической речи, образная речь может делать какие-то сценарии более предпочтительными, играя на уровне схематической речи роль "речевой ситуации наоборот", роль внутреннего импульса, заставляющего сценарии развертываться определенным образом. Так образная речь влияет на речевое поведение человека.

Исследование глубинных пластов внутренней речи возможно только по тем отпечаткам, которые они накладывают на деятельность человека. Мы не можем наблюдать образную речь непосредственно, любая попытка развернуть ее в публичную деятельность неизбежно оказывается опосредованной речевыми схемами. Но в экспериментальной ситуации можно ограничить набор используемых сценариев и отделить речевые автоматизмы от внутренних импульсов. Распределение откликов на стандартные воздействия дает тогда информацию о строении образной речи. Это совершенно аналогично тому, как мы изучаем квантовые системы по распределениям наблюдаемых величин в продуктах реакций (например, по спектрам излучения или поглощения).

Как и во всякой иерархии, уровни внутренней речи не изолированы друг от друга, они взаимосвязаны, и зачастую трудно сказать, где кончается один и начинается другой — одно переходит в другое. Выделение драматической, схематической и образной речи — лишь один из возможных подходов; в каких-то отношениях внутренняя речь может обнаруживать совсем другую последовательность уровней. Она многомерна — и здесь я обозначил лишь два измерения, из бесконечности возможных. Тем не менее, остается сам факт существования внутренней речи как особой человеческой деятельности, опосредующей переход от живого общения к мышлению. Речь невозможна вне языка — однако она предполагает неязыковые компоненты и развивается по своим собственным законам. Точно так же и мысль лишь отчасти выражается в формах языка, и нельзя пренебрегать ее недискурсивными компонентами. Мышление возникает вместе с языком, вырастает из него и врастает в него. Но любые преобразования в культуре, в производственной деятельности и образе жизни людей, прежде всего меняют их образ мысли — и лишь потом эти изменения закрепляются в языке. Механизмом такого перетекания одного в другое и является внутренняя речь.