Трудные взаимоотношения языка и речи всем известны, и не вошли в поговорку только потому, что еще разительнее контраст речи и мысли. Сказано в писании: мысль изреченная есть ложь. Некоторые делают из этого логически кривой вывод: давайте постигать истину молча, углубимся в медитацию, в созерцание собственного пупка и постепенное превращение его в центр Вселенной... Правильная логика — предлагает иное прочтение классики: меньше слов, больше дела, — а если и озвучивать себя, то по делу. Язык в таком контексте непосредственно соотносится с насущными задачами, внешним образом представляет текущее состояние и перспективы развития культуры. А речь призвана обеспечить плавную передачу дел от одного деятеля к другому в рамках совместной деятельности. На объективную картину при этом, конечно же, накладываются субъективные обстоятельства; в идеале, однако, суть дела не зависит от коммуникативных возможностей и предпочтений.

Вроде бы определились: единство языка проявляется в разнообразии речений. Рынок невозможен без базара. Но жизнь, как водится, норовит поставить все с ног на уши и подсовывает ехидную идейку: а не зависит ли строение языка от богатства нашей речи, от доступных на данный момент средств выражения? Пусть себе практика определяет содержание мысли — но в каждом конкретном случае содержание есть единство материала и формы, так что любое речение требует вполне определенных языковых средств (чтобы получилось по существу), и наоборот, формальная конструкция способна доступно поведать суть дела только в определенном речевом воплощении. Опять же, как на базаре: цены сильно зависят от валюты, и если один товар дороже другого здесь и сейчас, он запросто может оказаться дешевле в другом месте или в другое время. На этом играют ловкие спекулянты, получая вполне весомую выгоду от прокрутки товара по кругу; точно так же работает любая тепловая машина, многократно прогоняющая рабочее тело по замкнутому циклу, совершая при этом полезную работу. Кто в школе учил термодинамику, тот знает.

Мощь аналогий может далеко завести. Но не будем пока заводиться и ограничимся очень узкой темой: скромное место фонологии в системе языкознания.

С младенчества нас приучают шлепать губами и не хлопать ушами — и эта привычка настолько въелась в народные массы, что всякое общение народ соотносит прежде всего со звукопорождением и звукоулавливанием, так что все остальное квалифицируется как придаток, надстройка или суррогат. Например, бытует мнение, что жесты лишь дополняют звучащую речь, добавляют ей выразительности — накладывают на нее индивидуальность говорящего. То есть, больше относятся к психологии и драматическому искусству, нежели к лингвистике. Жестовая речь глухонемых воспринимается как нечто исключительное, ненормальное. И отношение к ней у широкой публики настороженное. Мы, вроде бы, согласны признать важность невербальной коммуникации — но в пренебрежительном тоне ("речь второго сорта"); даже преувеличивая культурную роль невербалики и объявляя ее подлинно человеческим способом общения, мы, по сути, выводим ее за рамки лингвистики, списываем на "общение душ".

Однако язык как средство общения — не может быть привязан к индивидуальности, он всегда воплощает некоторое культурное целое, единое для всех членов сообщества. Частный материал требует всеобщей формы. А значит, "беззвучное" общение так или иначе должно вырабатывать стандарты и технологии, подчиняться все тем же принципам синтактики и семантики. Не случайно появление в последние годы множества "пособий" по невербальной коммуникации, понимаемой, правда, исключительно как технология манипуляции. Бизнес и политика всегда уважали шулерский профессионализм: не подмажешь — не поедешь, не надуешь — не взлетишь...

Но не будем про убогих. Пристальный взгляд на способы нашего общения обнаруживает, что традиционно синкретическое отнесение к невербалике внефонологического материала не совсем корректно, ибо отсутствие звука вовсе не означает аморфной бесструктурности и случайных (тело)движений, и наоборот: его присутствие отнюдь не гарантирует осмысленной системности. Языковая единица (например, слово) не сводится с способу озвучивания; наоборот, это, скорее, то общее, что присуще разным звучаниям — не колебания воздуха, а то, что за ними стоит, смысловые рамки, элемент содержания. Иначе говоря, есть устойчивые культурные образования, которые даже на базе фонологии по-разному представляются в разных языках, или в разных пластах одного и того же языка. Естественно, ничто не мешает то же содержание наложить на любой другой материал, придав ему соответствующую форму. Чем человек действует — тем же он и общается. А действует он изначально мышечным движением. Не каким попало, а тем, которое требуется для превращение природы в культурный (то есть, предназначенный для совместного использования) продукт. Первые речения неотделимы от действия, они воспроизводят его строение — а если нужный природный материал по каким-то причинам отсутствует, остается только форма, и возникает первичная абстракция — формальное действие, жест. Таким образом, жест стоит у истоков языка — и постепенно вырабатывается особый набор жестов (артикуляций), предназначенный исключительно для общения; ясно, что для подобной, абстрагированной от действия жестикуляции лучше подходят такие мышечные движения, которые никто не спутает с производственными, и тут как нельзя более кстати ротовая полость и гортань, физиологические воплощения идеи потребления. Сначала человек сотрясает мир — и лишь потом начинает ограничиваться сотрясанием воздуха.

Первобытный производственный жест весьма ограничен. В нем доминирует тактильное чувство, прямой контакт, осязание. Повторить такой жест можно только "оседлав" руку другого. Не обязательно в буквальном смысле — поскольку соотнесение движений с видимой картинкой выстраивается еще до восхождения к разуму — собственно, глаза для этого животному и даны. Но вспомните о том, как мы учим малыша простейшим бытовым движениям, терпеливо двигая его руками, поддерживая тело в нужном положении... У животного больше "встроенных" автоматизмов — но сути дела это не меняет. Так или иначе, обучение требует прикосновения. Высшие отделы мозга у животных формируются как "нейронные модели" типовых движений; Ясно, что этот набор един для представителей одного вида, и за счет этого движение одного животного воспринимается другим как свое собственное; таково происхождение способности подражания. Но развитие идет дальше: животное учится подражать не только представителям своего вида, но и другим животным. Это объективно возможно в силу единства условий обитания и фундаментальных физиологических механизмов. Однако слаборазвитый мозг не может достаточно гибко имитировать поведение, типичное для смежных видов; как правило, у животных это ограничивается несколькими ближайшими по характеру схемами движения. Человеческий мозг — способен создавать виртуальные модели любых внешних структур, и на этом собственно физиологическое развитие заканчивается, поскольку на первый план выходит социальное поведение, когда индивидуальная физиология — лишь материал для сколь угодно сложных надстроек (в конечном итоге меняющих и физиологию). Где-то мы такое уже видели... Ах да, точно так же усложнение неорганических веществ приводит к достаточно универсальной "технологии" органического конструирования — развитие которой определяется уже не собственно химическими процессами, а законами биологической эволюции; из неживого возникает жизнь.

Универсальность сознания предполагает не только способность подражания самым различным живым существам — человек умеет уподобляться и неживому, воспроизводить его в себе независимо от возможности соприкосновения. От элементарных частиц и полей до звезд и галактик. Человек воспроизводит в себе весь мир. Понятно, что одним мозгом тут не обойтись. Человек радикально меняет себя, производя искусственные "органы чувств" (инструменты) и неорганические средства воздействия на природу (орудия труда). Соответственно, возникает иерархия средств управления этим сложным хозяйством, в которой мозг занимает почетное, но уже далеко не первое место. Человек — это больше, чем органическое тело; в конце концов, он может иногда обойтись и без него...

Оставляя в стороне многие удивительные последствия такого "овнешнения" человека, вернемся к взаимодействию речи и языка. Общение позволяет людям передавать друг другу трудовую эстафету, так что одни завершают начатое другими. В простейшем случае, жест непосредственно воспроизводит схему движения; эта имитация жестового "сообщения" может превратиться в полновесную деятельность, если, по случаю, у повторяющего есть то, чего не хватает "отправителю", — то, к чему полезные телодвижения можно приложить. В более развитой форме, речь представляет собой многократно свернутое действие, воспроизведение которого запускает последовательность "движений", которая порождает еще одну, и так далее, пока не дойдет до собственно производственных операций. Дойти может далеко не сразу, и уже у кого-то совсем третьего. Но в конечном итоге язык есть не что иное как система обмена деятельностями.

Спрашивается: можем ли мы ограничиться одним, пусть даже весьма универсальным носителем? Нет-нет, я сам и отвечаю: не можем! Производственный жест эволюционирует не только в устную речь — он развивается сразу по всем направлениям. Преобладание каких-то из них на каждом историческом этапе определяется не общими соображениями, а конкретным строением соответствующих культур. В других ситуациях на вершину иерархии выползают иные речевые типы, возможно, переворачивающие всю систему языка.

В качестве первейшего примера — письменная речь. На первый взгляд, это полная противоположность устной речи. Голос оказался в земных условиях весьма удобным способом "доставки" сообщения. Но он локален, он здесь и сейчас, он не может преодолевать огромные расстояния и проходить сквозь время. Письменной речи преград нет. Так люди общаются на любых расстояниях, через тысячелетия. Количество распознаваемых знаков устной речи не так велико (даже с учетом сложных речений и "плавающих" интонаций); напротив, богатство письменной речи неисчерпаемо, и всегда есть возможность изобразить нечто, ранее неведомое и непостижимое. Письменная речь не просто "кодирует" устную — это самостоятельный речевой пласт, далеко не всегда предполагающий "озвучивание". Да, в силу универсальности языка, всегда можно "перевести" текст из одного речевого плана в другой — но нужно ли? У каждой культурной формы свои задачи.

В этом контексте сразу же возникает желание примерить другие органы чувств к задаче речепорождения. И оказывается. они с этим вполне справляются! Про брайлевские шрифты все знают. Но есть и более тонкие примеры, когда способы касания способны обслуживать весьма непростые взаимоотношения людей: одни только поцелуи чего стоят!

В поведении животных важную роль играет обоняние — один из древнейших каналов дистанционного "общения" со средой и друг с другом. Конечно, распространяются запахи много медленнее звука — зато они достаточно стойки, чтобы успешно передавать сообщения во времени, в пределах скромных потребностей. Просто гавкнуть — участок не застолбишь; метить же запахами — без проблем для тех, кто понимает. Включая межвидовое общение.

Понятно, что и в человеческой культуре нашлось место языку запахов. Известно немало исторически бытовавших разновидностей запаховой коммуникации, от прямых намеков до кодифицированного символизма. Да, в нашей культуре, по сравнению с устной и письменной речью, это лишь бледный призрак языковой универсальности. Но кто знает, как может сложиться дело при иных обстоятельствах. Свою нишу язык запахов пока никому уступать не собирается. Глядишь, научимся эффективно записывать запахи — и будем передавать их по разным каналам связи, насыщать ими тексты и хранить в базах данных наряду с прочими мультимедийностями.

О вкусах спорить не будем. Тут уже давно особая наука, кулинария, соперничающая по сложности с космологическими фантазиями. А если серьезно — см. выше про запахи.

Но почему, собственно, мы должны ограничиваться органикой? Неорганическое тело человека куда значительнее. Данные "неорганических" чувств столь же способны складываться в подобие языка, как и первобытные ощущения. Собственно, сам язык об этом и говорит: "язык искусства", "язык науки", "компьютерные языки"... Это не просто метафора, здесь глубокий смысл и перспективы развития. Когда мы создаем инструменты и орудия труда, мы идем по тому же пути, что и в случае превращения жеста в устную или письменную речь. Одно дело — работать руками, и совсем другое — управлять чем-то, что сделает ту же работу лучше и быстрее. Клавиатура компьютера не похожа на токарный станок, как и сам этот станок не очень-то похож на простой верстак. Одни движения заменяются другими — начинают представлять не сами себя, а нечто иное. И следовательно, приобретают какие-то функции языка. Тем более это касается сферы духовного производства, рефлексии, где основным продуктом становится сама способность человека представлять одно другим, и порождать соответствующие языковые системы.

Например, первобытная живопись возникает именно как повторение внешнего движения, следование формам бытия. Это особый вид жестов, который постепенно складывается в системы образов, способные выражать то, до чего устная и письменная речь дойдут не сразу.

Точно так же, музыка возникает в процессе интонационного развития: в хаосе возможных звучаний выделяются устойчивые, легко узнаваемые и массово воспроизводимые шкалы — музыкальный язык. Попробуйте передать эту образность словами! Получится убого и заумно — а музыка говорит сама за себя. Как и в устной речи, в музыке много разных диалектов, и не всегда одни музыканты понимают других. Но стоит представителям далеких культур в чем-то найти общий язык — творческий взрыв.

Наконец, прямое развитие производственного жеста и совместной деятельности — танец. Поначалу это лишь имитация трудовых движений и трудового ритма. Потом возникает иерархия собственно танцевальных движений, фигур, хореографических построений, стилей... Опять и снова — многоязычность.

Каждое искусство вырабатывает свой язык — представленный множеством частных языков. Есть синтетические искусства — со своими синтетическими языками. В конце концов и устная речь, и письменная — встраиваются в сферу искусства, теряют исходную речевую определенность и приобретают новую. Слово в поэзии — совсем не то же самое, что в словаре. Письменность для каллиграфа — вовсе не способ записи.

Бесконечное разнообразие наук порождает свою речевую нишу. Было бы примитивно сводить все это языковое богатство к одному универсальному языку (например, к математике). А помимо искусства и науки — есть еще и философия. Ее язык соединяет в себе образность искусства и строгость науки; настоящая философия не подражательна — и неподражаема... Понятно, что звук в науке или философии играет, может быть, не очень скромную — но все же вспомогательную роль.

Все эти частные "языки" не существуют каждый в своем вакууме — они взаимосвязаны и взаимозависимы, поскольку, в конечном счете, все они говорят об одном — о человеческой деятельности (которая, в свою очередь, тождественна миру в целом). По сути дела, речь идет об одном-единственном языке, для которого языковое разнообразие — способ его существования, подобно тому, как единый мир представляется бесконечностью единичных вещей. Единичные языки оказываются лишь способами сказать то же самое, речевыми вариантами. Отсюда главный вывод: противоположность языка и речи не абсолютна, она возникает в сопоставлении соседних уровней одной иерархии, при котором нижний уровень (речевой) допустимо рассматривать как "вербализацию" верхнего (языка). Поскольку же иерархия может развертываться по-разному, одно и то же культурное образование оказывается то языком, то речью — и никакой порядок не возникает раз и навсегда.

В пределах одной культурно-исторической формации ее единство внутренним образом представлено в присущем ей типе субъективности (духовности), внешним выражением которого выступает язык. В условиях относительной культурной стабильности, языковые процессы связаны, по преимуществу, с развертыванием речевой иерархии и ее обращением. Однако это движение не случайно, в нем есть определенная направленность, постепенное накопление и "всплывание" на верхние уровни таких черт, которые позволят в дальнейшем перейти к новому принципу организации языка, в соответствии с реорганизацией культуры в целом. Сегодня мы наблюдаем неуклонное нарастание роли многократно опосредованного и "косвенного" общения, когда одни (обобщенно-)речевые формы воспроизводятся в других, с их специфическими нормами выразительности, и этот процесс захватывает все более широкий круг "каналов коммуникации", которые в результате приобретают внутреннее строение, отвечающее строению человеческой деятельности и становятся полноценными (под)языками. В таких условиях традиционная, "звучащая" речь отходит на второй план. А вместе с ней — огромный пласт лингвистики, явно или неявно предполагающий фундаментальность именно такой речевой реализации. Все труднее становится говорить о письменной речи как вторичной, фиксирующей фонологию. А значит, традиционные представления о происхождении письменности рано или поздно придется менять. Идеографичность древнейших систем письма, казалось бы, явно указывает на независимое развитие письменной речи — по тысячелетнее господство "фонетических" алфавитов (прежде всего в Европе) приучило науку (прежде всего европейскую) к мысли о главенстве устного слова. Переход к речевой "мультимедийности" в корне меняет ситуацию: бессмысленно искать "главных" в языковом хозяйстве, надо честно заниматься исследованием возможностей и взаимовлияний. Именно потому, что возможности каждой речевой формы ограничены, языковое единство может возникать только через из взаимодействие. А это богатейший лингвистический сюжет.

Древнейшие пласты устной речи плохо изучены (и не могут быть изучены в рамках существующих парадигм). Но можно заранее предсказать, что становление артикуляций связано с характером жестикуляции — здесь, в трудовой основе языка, корни языковых различий. Как люди работают — так они и говорят. Принцип, неплохо объясняющий также эволюцию искусственных языков. Потом, когда "правильные" артикуляции культурно закреплены, когда организация мышечных движений (и обеспечивающая ее нейродинамика) кажутся всецело биологическим приобретением, устная речь начинает лепить все остальные речевые формы по образу своему и подобию. Жест уже не сам по себе — он дополняет и подчеркивает устное слово. Поскольку же язык (как способ обмена деятельностями) представлен прежде всего устной речью, звучащее слово начинает вмешиваться и в трудовые операции, как бы непосредственно влияя на окружающий мир. Культура проникнута магией речи.

А за фасадом этого благолепия идет совсем другая работа. Невербальные средства общения оказывают влияние на речь — и структурируют ее иначе, несвойственным ей образом. Появление книг изменило мир — люди стали говорить иначе, с оглядкой не только на то, как это прозвучит, но и как будет выглядеть. Системы письма активно влияют на грамматический строй: морфология и синтаксис вынуждены приспосабливаться к практике визуализации. И звучащая, и письменная речь восходят к единому началу, к трудовому жесту, — далеким родственникам приходится делить наследство.

По сравнению с письменностью (с ее опорой на зрение), органические чувства человека значительно отстают в конкурентоспособности. Но вытеснить их окончательно ни вербалика, ни письменность не в состоянии. Пока осязание, обоняние или вкус (не говоря уже о кинестезии) прочно удерживают свою нишу в культуре, они остаются важными уровнями речи. Однако главенствующие позиции в развитии разумного восприятия постепенно переходят к новым, искусственным органам чувств, которые по отношению к органическим действуют и как усилители, и как модификаторы, и как катализаторы взаимодействий. Например, действенность устной речи значительно возрастает, если ее сопроводить визуально воспринимаемыми жестами; с этого начинается ораторское искусство. Точно так же, умение прикрутить к тексту картинку переводит письменную речь на другой уровень. Такие синтетические формы речи издревле использовались человеком. Но современные технологии позволяют не просто иллюстрировать текст — а еще и динамически изменять его строение: гиперссылки, всплывающие окна, контекстные преобразования, включение видео- и аудиоматериалов... Все это коренным образом меняет строение речевой иерархии — а значит, и строение языка.

Например, письменная речь захватила пальму первенства во многом благодаря своей принципиальной нелокальности, способности соединять людей через время и пространство. Устная речь тает в пространстве и растворяется во времени. Но приходит эра звукозаписи — и устное слово оказывается столь же пригодным к передаче на далекие расстояния или от предков к потомкам, как и письмо; более того, такая связь местами намного информативней, не говоря уже об эмоциональной насыщенности. Если раньше любители послушать (или те, кому трудно, или просто лень читать) нанимали специальных чтецов — в нашем распоряжении тысячи звуковых книг, и традиционному, визуальному чтению приходится искать место поскромнее. Какое-то время печатная книга еще соперничала со звуком в красочности, доходчивости, поражала богатством иллюстраций... Сначала кино, а потом видеозапись, — начисто лишают бумажную книгу ее передовой визуальности — рождается новый тип речи, видеоклип. Книжки с картинками — атавизм даже для малышей. Типографская книга сохраняется уже не в силу коммуникативных преимуществ, и даже не из-за дорожных удобств (утраченных благодаря появлению мобильных электронных устройств), — играют те самые второстепенные чувства, которые зрение и слух вытеснили, было, из речевого обихода. Бывает приятно почувствовать тяжесть в руке, вдохнуть книжный запах; хорошая бумага (или кожаный переплет) приятна на ощупь; полиграфическое решение вызывает особый, ни с чем несравнимый внутренний отклик. Это тоже уровень общения, хотя и далекий от кибернетической деловитости или мещанской расслабухи.

Когда-нибудь научатся записывать тактильные ощущения и запахи, вкус и кинестезию. Речь приобретет новые, неожиданные краски. Способы передачи такого "текста" от одного человека (только ли?) другому тоже изменятся. Почему бы нам не общаться посредством вживленных в мозг компьютеров, или не научиться напрямую улавливать квантовые корреляции, бурную жизнь элементарных частиц (физических полей)? Но это лишь одна, простейшая, "технологическая" сторона вопроса. Суть же инструментального опосредования в активном характере среды передачи, когда мир целиком "участвует" в человеческом общении. Не пассивный обмен сигналами, а вовлечение природы в дела людей, ее очеловечивание. Да и самому понятию индивидуальности в будущем суждено пережить фантастические метаморфозы. Единичный субъект сможет общаться с разными уровнями коллективного субъекта совершенно так же, при помощи тех же речевых форм, как с другой подобной ему единичностью. И тем самым вырастает из замкнутости бытия в себе, становится равным Вселенной. Вот это мы и обозначаем словом "разум".

С точки зрения психологической науки — здесь нечему удивляться. Всякая деятельность может свертываться в действие, действия свертываются в операции; до каких-то пределов эти процессы обратимы. Общение людей в определенных условиях превращается в особую, коммуникативную деятельность — которая становиться одной из сторон деятельности вообще. То, что сначала требовало множества промежуточных шагов — сокращается в нечто совершенно элементарное. Зачем нам звук, если мы можем работать вместе и без него, соединяя наши тела в единое целое при помощи хитроумных устройств (со временем обретающих характер природности)? Шум — первобытность, след примитивных защитных приспособлений. Вероятно, устная речь постепенно отомрет — и даже звуковые компоненты речи будут передаваться не через воздух, а по другим каналам, и восстанавливаться непосредственно в мозгу. Эдакая технологическая телепатия. Если бы современный человек мог попасть в мир будущего, он бы чувствовал себя очень неуютно в полной тишине.

Разумеется, это относится и к другим каналам общения. В терминах информатики, на первый план выходит содержание сообщения, а не способ его доставки. Что предполагает новый уровень мышления — обобщенность в сочетании с четкостью деталей.

Тут мы приходим к самому главному. Человеку будущего уже не обязательно толкаться среди особей того же вида. У него совершенно иной склад души. Он одинаково способен общаться с любыми формами разума — даже такими, физический контакт с которыми ему строго противопоказан. Наконец, ему может быть приятно иногда просто остаться наедине с собой. И это нормально, поскольку сам он — точка пересечения многих и многих общений, в его одиночестве — единство мира. И тогда заговорит тишина.