Деятельность людей протекает в едином мире, но воспринимают его люди двояким образом — то, на что их деятельность направлена, называется природой, а то, что они в результате производят, — культурой. Соответственно, и к исследованию языка можно подойти с двух сторон, рассматривая его либо как естественное образование, либо как культурное явление. Оба подхода одинаково правильны, а в лингвистических работах они зачастую переплетаются, хотя один аспект может временно преобладать над другим. Тем не менее путать научное исследование с культурологическим не следует — они существенно различны по характеру и содержанию. Так, занимаясь вопросом о происхождении языка, наука обратится к аналогичным природным явлениям, выстроит их в линию объективного развития; исследователь культуры, напротив, поставит во главу угла проблемы интерпретации и поиск новых путей. Точно так же функции языка могут либо выводиться из его внутреннего устройства — либо вытекать из способов практического употребления, из приложений. Здесь я займусь преимущественно онтологией языка, ссылаясь на культурные аспекты исключительно в качестве иллюстрации.

Поскольку язык неразрывно связан с культурой и не существует вне нее, кое-кто склонен считать, что в языке вообще нет ничего природного, что это сугубо искусственное образование. При взгляде на тысячи придуманных в современную эпоху языков легко поверить, что всякий язык — чье-то изобретение либо условное соглашение, даже если мы не можем докопаться до него в глубинах истории. Можно сослаться на многочисленные примеры императивного изменения каких-то элементов языка — а по аналогии считать, что и все остальное было когда-то сознательно введено в обращение. В конце концов, должен же был кто-то сказать это первым!

Однако подобные рассуждения выглядят не слишком убедительно, поскольку всегда можно спросить: "А почему?" С чего это вдруг кому-то в голову приходит сделать так, а не иначе? Допустим на мгновение, что решение следует порывам вдохновения, — но откуда берется само это вдохновение, и как оно выбирает, что подсказать? И почему массы вдруг с энтузиазмом подхватывают чью-то прихоть, чтобы донести ее, из поколения в поколение, до наших дней? Откуда берутся идеи? Тут адепты креационизма только чешут в затылке и ссылаются на независимое ни от чего существование идей самих по себе, либо призывают к ответственности неведомое высшее существо, бога. Но как только все свелось к слепой вере — ни о каком познании истоков языка не может быть и речи. Примите с восторгом — и не надо ничего объяснять.

Популярная разновидность этого подхода — телеология. Почему наши пальцы устроены именно так? Очевидно, для того, чтобы удобно было ими стучать по клавиатуре! Почему люди изобрели колесо? Да потому что это очень практично, если надо перевозить что-то тяжелое. Почему так популярен английский язык? Ясное дело, это же величайший язык всех времен и народов...

А если без шуток — можем мы предложить что-нибудь получше? Да, можем — но это будет не так тривиально, — или, быть может, не столь запутано.

Основной способ бытия разумных существ — это сознательная деятельность. Субъект берет какую-то часть природы (объект) и преобразует это в культурное явление (продукт). Схематически можно это выразить так:

O → S → P

В действительности такие акты производства повторяются неоднократно, воспроизводятся разными людьми — и это часть всеобщего процесса воспроизводства мира в целом. Деятельность одних обычно становится импульсом к деятельности других, так что возникают сложные цепочки трансформаций:

... → O → S → P = Oʹ → Sʹ → Pʹ → ...

Отождествление продукта деятельности с объектом другой деятельности (звено P = Oʹ) напрямую связано с процессом идеализации, образования идей. Когда подобное превращение продукта в объект становится в культуре обычным делом, субъект S, порождая продукт P, уже предполагает его последующую интерпретацию как O' — то есть, у него появляется идея продукта P в качестве O'. В итоге мотивом деятельности становится не собственно производство, а порождение идей. Точно так же S', начиная в деятельности с объекта O', уже имеет идею P'. Так продукты человеческой деятельности становятся ее представителями. А значит, обмениваясь своими продуктами, люди могут обмениваться и деятельностями. Конечно, тут можно долго уточнять и делать оговорки, но я все это опускаю, чтобы перейти непосредственно к языку. В любом случае, раз уж у нас появились идеи — как объективно развивающиеся культурные явления — есть повод поговорить о способах их выражения.

Всякий процесс циклического воспроизводства вроде

... → O → S → O → S → O → ...

можно трактовать как единство двух взаимодополняющих актов — материального производства

... → O → S → O → ...

и общения (коммуникации)

... → S → O → S → ...

В первом варианте — акцент на изменениях в материальной культуре, вызываемых сознательной деятельностью. Во второй записи — мы больше интересуемся переносом идей от одного субъекта к другому, а значит и развитием субъекта. С другой стороны, материальные вещи, передаваемые людьми друг другу в процессе общения, не только представляют (и направляют) какие-то деятельности, но также и становятся выражением межсубъектных отношений. Скажем, если я дарю Вам розу, — это не только для того, чтобы Вы могли любоваться ею и наслаждаться ее ароматом, — это еще и знак моего хорошего к Вам расположения. Материальные вещи тем самым способны представлять идеальные (культурные явления).

Исходно вещи соединяются с идеями синкретически, в качестве одного из аспектов какой-либо деятельности. При этом любая вещь может, в принципе, представлять любую идею. Со временем такие ассоциации становятся устойчивыми, закрепляются в культуре. Теперь уже с определенными идеями связан определенный круг вещей, в соответствии с организацией культуры в целом — и прежде всего со способом производства. Спорадический обмен идеями становится регулярным и социально регулируемым. На этом уровне люди начинают производить вещи (сигналы) специально предназначенные для обслуживания общения, а совсем не для непосредственного употребления; однако одна и та же идея все еще выражена множеством альтернативных способов, каждый из которых никак не предпочтительнее другого. Но уже здесь материальные вещи начинают терять свою потребительную ценность и превращаться в средство общения. Это первые предвестники языка.

В такой картине язык вовсе не обязательно связан с речепорождением. Устное общение — лишь одна из возможностей. Язык жестов, цветовой код, символика запахов — все это одинаково годится для обмена сообщениями (как в экономике капитал может быть выражен в долларах, мерных слитках или баррелях). Однако физическая природа некоторых переносчиков сообщений больше подходит для массовых актов общения, делает их повсеместно распространенными. Язык в собственном смысле как раз и должен обеспечивать общение универсальным образом. А поскольку субъект прежде всего определяется как универсальная связь вещей, понятна исключительная роль языка в культуре: он становится элементом культуры, представляющим субъектность как таковую, — а следовательно, любое культурное явление должно быть так или иначе представимо (и представлено) в языке.

Разумеется, абсолютно предпочтительных материальных носителей языка быть не может. Универсальность речи или письменности относительна. Возможно, в процессе освоения разумом все новых областей материального мира потребуются какие-то иные виды языка. Понятно, что звук не пригоден для общения вне атмосферы, а письменность бесполезна там, где нельзя положиться на глаза. И надо всегда помнить, что язык, представляя иерархию идей, не может быть тождествен своему материальному носителю. Поэтому язык вообще, универсальное средство общения, в действительности развивается как совокупность отдельных языков, каждый из которых воплощает некоторую особенную культуру, особый образ жизни.

Отсюда очевидно следует, что перевод с одного языка на другой возможен лишь в той мере, в какой соответствующие культуры проникают друг в друга, разделяя один и тот же круг идей. Назвать можно что угодно — однако это что-то сначала должно существовать, быть представлено в культуре как вполне узнаваемая целостность, — и только тогда название станет общепризнанным элементом языка. Всякое языкотворчество следует за развитием иерархии сознательной деятельности. Можно изобретать сколь угодно формальные языки — но, с одной стороны, это упражнение невозможно без уже сложившихся культурных предпосылок, заставляющих изобретателя выбирать вполне определенные формы, а с другой — оно останется всего лишь мимолетной забавой до тех пор, пока человечество не будет готово принять и приспособить творение для общих нужд.

Многообразие национальных языков некоторым образом подобно сосуществованию множества разных валют, которые можно обменивать одну на другую — иногда с какими-то потерями. Экономическое развитие в международном масштабе приводит к постепенной унификации способов производства, что вызывает соответствующие культурные подвижки. Этот объективный процесс ведет к сближению национальных языков — ценой потери каких-то элементов этнического своеобразия. С другой стороны, национальные языки историчны — так что иной раз исторические и культурные формы одного и того же языка оказываются взаимно непереводимыми.

Хорошо известно, что даже люди, говорящие на одном и том же языке, далеко не всегда понимают друг друга. С другой стороны, языковой барьер не может помешать сколь угодно глубокой интимности. Взаимопонимание лишь очень отдаленно связано с языком — тут работают другие факторы. В общих чертах: чтобы понимать друг друга, мы должны что-то делать вместе; чтобы общаться — надо действовать сообща. Совместная деятельность представляет собой тот контекст, в котором субъективный мир одного человека становится доступным другому, и может стать частью духовного мира партнера. И лишь потом для уже сложившейся общности находится имя.

Эти соображения могут стать ключом к пониманию ранней истории языка. Какие-то жесты и вокализация сопутствуют всякой активности. Когда люди начинают что-то делать вместе, такие побочные явления могут быть синхронизированы ритмом общей деятельности, облегчая координацию усилий. Следы этой древней фазы можно усмотреть в племенных танцах, в рабочих песнях, и даже в искусстве дирижера. Социальное закрепление определенных звуков за какими-то деятельностями способно вызвать соответствующую деятельность в ответ на звуковой сигнал.

Важно понимать, что сами по себе звуковые сигналы не могут перерасти в речь. Известно, что животные используют разнообразные звуки для передачи важной информации другим членам биоценоза (включая неродственные виды); некоторые исследователи видели в этом предпосылку языкового общения. Однако возможность использовать такие рефлекторные зовы в первобытных языках была сугубо вторичным явлением, возникающим на основе уже сформировавшегося речевого поведения. С этим, в частности, связано и то, что люди способны использовать в качестве знаков не только формы своего языка, но также имитации голосов и поведения самых разных животных.

Главное назначение слова — обмен деятельностями. В совместном трудовом процессе возможность перераспределения отдельных задач между разными исполнителями крайне важна. Практически никогда человек не изготовляет нечто с нуля до готового продукта. Обычно деятельность неоднократно передается от одного исполнителя другому подобно эстафетной палочке. Характерное звучание вполне может указать правильное время для перехвата неоконченной деятельности, приобретая тем самым значение ожидаемого действия. Так иерархия социально определенных действий сопоставляется с иерархией звучаний, речью.

Несмотря на вся свою гибкость, язык как знаковая система не может одинаково хорошо передавать все без исключения идеи — поэтому любое общение представляет собой комбинацию вербальных и невербальных компонент. На самом деле — люди в основном общаются по многочисленным скрытым каналам, а слова лишь указывают на иерархию в целом, представляют ее в культуре. Ничто не мешает нам избрать какой-либо иной способ представления. В основе всех эти частных языковых форм будет лежать все тот же механизм обмена деятельностями. Вместо того, чтобы показать (или продемонстрировать) что-либо, мы только указываем на это, обозначаем его. Здесь опять прямая аналогия с экономикой. Рынок акций манипулирует не с какими-то наличными ценностями, а только с их абстрактными заменителями, порождая иллюзию экономического роста без необходимости реального производства; эта инфляционная направленность неизбежно приводит к экономическим кризисам. Точно так же словесные спекуляции могут производить впечатление глубокой мудрости при полном отсутствии сколько-нибудь значимых идей — и это путь к идейному кризису. Но так же, как банкнота — не просто кусок бумаги, а представитель определенного общественного отношения, — слова не значат ничего сами по себе, вне определенного культурного контекста. И развитие языка невозможно без развития экономики.

Как только сознание выходит за рамки наиболее примитивных форм, оно уже не может расти дальше вне языка. Универсальные схемы деятельности, воплощенные в строении языка, становятся для субъекта главным инструментом строительства и переустройства самого себя — отсюда иллюзия первобытного разума, представляющая язык основой разумности как таковой, так что любые формы культуры якобы выводимы из языка. Но объективная универсальность языка отнюдь не запрещает сознанию развиваться и как-то иначе. В частности, в большинстве культур значительную часть культурного пространства занимают многочисленные языкоподобные (рефлексивные) формы деятельности. Со временем эти формы насыщаются языком, в свою очередь оказывая влияние на его развитие. Хотя языковедческие исследования очень важны для понимания природы сознания, они становятся осмысленными только в привязке к строению вполне определенной культуры. Само существование какой-либо языковой конструкции указывает на присутствие в культуре соответствующих способов деятельности — однако далеко не всегда можно явно указать, какие именно стороны культуры получили такое выражение.

Поскольку восприятие языка зависит от культурных условий, не следует поспешно судить о чьих-то высказываниях и с порога отвергать вроде бы явную чепуху. Это относится и к форме, и к содержанию. Опечатки, странности в произношении, хромая грамматика или неадекватность лексики — все это не должно отвлекать нас от выражаемой в такой манере идеи. Чисто житейская иллюстрация: если Ваш собеседник сморозил очевидную глупость, это не всегда значит, что он дурак; возможно, кое-чего не хватает именно у Вас. Еще пример из области музыки: чтобы воспринять чью-то музыку, слушатель должен, как минимум, иметь сходные представления о звуковысотности. Если композитор использует очень уж необычные звуковые системы, может показаться, что он просто не умеет соблюсти правила звуковедения и гармонии. Только после освоения соответствующей музыкальной культуры человек способен оценить мастерство автора — даже если подобные произведения не в его вкусе. Чтобы понять друг друга, мы должны прежде всего принять друг друга такими, как мы есть, не пытаясь подогнать партнера под привычные стандарты. Такое принятие возможно только на базе совместной деятельности, предполагающей общность интересов и объективную потребность друг в друге. Если вы нужны мне, а я нужен вам, — у нас гораздо больше шансов найти общий язык.

Участие в совместной деятельности оправдывает усилия каждого участника общей необходимостью — придает им смысл. Это похоже на поведение квантовых систем, когда всевозможные цепочки микроскопических событий становятся осмысленными лишь в контексте макроскопического измерения. Когда люди общаются в рамках единой деятельности, они становятся участниками, компонентами и представителями субъекта более высокого уровня. Теперь именно этот коллективный субъект осуществляет деятельность; по отношению к нему общение его участников есть внутренний процесс, его мышление. Поведение коллективного субъекта относительно независимо от действий отдельных людей; оно выполняет особую культурную функцию. Образование таких групповых деятелей — лишь иное выражение процесса формирования некоторой идеи, и здесь особенно велика роль универсального средства общения, языка.

Хотя общение людей, на первый взгляд, приводит к потере части индивидуальности, к делегированию субъектности группе в целом, в объединяющей власти языка есть и положительная сторона — значительный рост эффективности каждого участника, рост их универсальности. Для каждого участника разумно устроенного коллектива, возможность в чем-то положиться на группу в целом — освобождение от несущественных и обременительных занятий, не утрата самостоятельности — а избавление от ограничений.

Общество в целом как коллективный субъект, иерархия индивидов и групп, невозможно без всеохватывающей системы общения, единого языка. Языковые барьеры ограничивают универсальность людей — и потому несовместимы с развитием разума. Поэтому человечество, по мере становления подлинного единства, неизбежно будет вырабатывать и общий язык. Если же людям придется иметь дело с разумными существами совершенно иной природы, придется совместно создавать более универсальное средство общения.

В развитии сознания вербальные и невербальные формы общения всегда дополняли друг друга. Значительная часть человеческой культуры усваивается без слов. Например, не нужно знать, как называется топор, чтобы научиться им владеть. Достаточно наблюдательности и подражания. Танцы, музыка и живопись во многом передаются из поколения в поколение через пример и упражнение. В межличностных отношениях слова чаще используются, чтобы скрыть личные мотивы, а не обнаружить их.

На ранних стадиях развития языка вербализация была важна, чтобы сформировать основу человеческого интеллекта, развить способность абстрактной мысли. Сейчас наблюдается обратная тенденция к реабилитации невербального общения. Однако в истории обратного пути нет, и возрождение невысказанности не имеет ничего общего с приобщением к древней мудрости. Наши далекие предки были отнюдь не мудрее нас; скорее, наоборот, гораздо примитивнее. И вместо того, чтобы жить чужой мудростью, неплохо бы вырастить свою. Ранние формы невербального общения были синкретичны, они могли существовать только в очень узких культурных рамках. Невербалика будущего — это синтез, вбирающий в себя весь вербальный опыт, обобщающий его и раздвигающий его границы. Универсальность языка не потеряется на более высоких уровнях общения — само их возникновение связано с редукцией вербализации, и потому всегда ее предполагает. В каком-то смысле мы переходим от простой записи речи к системе идеограмм, выражающих абстракции более высокого уровня, с учетом как вербальных, так и невербальных компонент. Присутствие в таких высокоуровневых знаковых системах принципиально невербализуемых элементов безусловно необходимо; возможность универсального представления невербальных аспектов человеческой деятельности отличает эти системы от обычной иероглифики, хотя ее опыт, несомненно, будет весьма полезен.

Редукция вербализации затрагивает как непосредственное общение, так и письменную речь. Языковое сообщение может быть эффективно "сжато" путем перехода к массовому использованию универсальных символических систем. В рамках нынешней физиологии человека вербальная коммуникация свертывается в последовательности идеомоторных актов, которые вполне способны доставить сообщение адресату столь же надежно, как и прямая вербализация — а иногда и еще надежнее. Скорее всего, человечество вряд ли остановится на обычной физиологии и выработает новые навыки общения с использованием как органических, так и неорганических компонент.

Что же касается письменной речи — она всецело зависит от доступных технологий. Цифровые библиотеки наших дней так же отличаются от собраний бумаг, как типографская книга от античного пергамента или глиняной таблички. Само слово "письменность" уже плохо соотносится с распределенными мультимедийными комплексами, служащими для хранения информации в наши дни. Однако главное останется все равно: язык позволяет общаться через пространство и время. И, возможно, мои диковатые мысли здесь и теперь — отзовутся в ком-нибудь далеко-далеко, через много лет после моей смерти.