Возможно, новое поколение просто не увидит проблемы. Они приходят в мир с уже сложившимися речевыми реалиями, для них это совершенно естественно — и трудно представить себе, как могло быть иначе. Только регулярные наблюдения на протяжении многих десятилетий позволяют уверенно утверждать: произошла речевая революция, качественный скачок в отношении людей к речи, изменение ее места в языковой культуре.

Как бы долго ни длился век единичного человека, полагаться лишь на собственные впечатления и память было бы опрометчиво. Но сосуществование разных поколений и разных культур дает возможность сравнивать и делать выводы. В каком-то смысле это похоже на ситуацию в астрономии, когда мы редко можем похвастаться прямыми наблюдениями эволюции космических тел — но разнообразие доступных взгляду астрономических систем показывает их также и в генетическом аспекте, выстраивается в какое-то количество относительно устойчивых хронологических рядов. Здесь можно даже усмотреть подобие столь характерному для астрономических наблюдений "заглядыванию в прошлое" — когда свет далеких галактик миллиарды лет добирается до земного глаза. Изучение древних языков в плане их фонологической организации и синтаксической архаики позволяет судить о живом звучании, а в последние века появилась еще и звукозапись. Разумеется, речь идет о серьезном историческом подходе — а не о глупой компаративистике, "реконструирующей" то, чего никогда не было.

Чисто внешне: люди говорят все быстрее. Пожилому человеку эта "скороговорка" может действовать на нервы, ему трудно уследить за разглагольствованиями нынешних трепачей. Возможно, этим отчасти объясняется пристрастие к неспешной жвачке телесериалов — как уход от новостных и развлекательных программ, с их пулеметной трескотней и стробоскопом видеоряда.

Вроде бы, ничего удивительного. Ускорение темпа речи всего лишь следует изменениям темпа жизни. Все разнообразнее и динамичнее речевые ситуации, надо как-то встраиваться и реагировать, перерабатывать лавину информации... И призвать кого-то на помощь быстрее, чем эта помощь станет уже неактуальной. Если диктору отведены все те же пять минут на сводку вдвое большего количества новостей — он поневоле засуетится и затараторит.

Тут кстати придется и еще одно лингвистическое наблюдение: меняется не только темп, но и характер речи. Например, требования к современному диктору совершенно иные: если раньше надо было уметь произнести красиво — теперь важно произнести как можно быстрее; соответственно, артикуляция уходит от глубокого, полновесного звука в сторону высших формант, искусственно поднимает высокие частоты — что, конечно же, сказывается и на тембровых характеристиках. В каком-то смысле, дикция улучшается — поскольку фонемы хорошо различимы даже в быстрой речи (и здесь приходит на ум характерное отличие оперной манеры итальянцев от пения россиян). Однако платить приходится отказом от речевой индивидуальности: все дикторы как будто на один голос. Возможно, в этом нет ничего страшного. В конце концов, на первый взгляд все солдаты (полицейские, пожарные или мусорщики) кажутся одинаковыми — и требуется время, чтобы за внешним единообразием разглядеть характерность каждого. В качестве курьеза: кукольные современные журналисты (особенно журналистки), попадая в Северную Корею, поражаются монотонности в одежде — они просто не в состоянии заметить тонкие стилевые различия, хотя сами для реликта советских времен выглядят таблетками на фармацевтическом конвейере. Можно вспомнить и о том, как для древних эллинов и носителей классической латыни речь северных соседей казалась сплошным "вар-вар" — тогда как предки восточных славян вообще отказывали преемникам античной культуры в способности членораздельной речи и потому называли всех без разбору немцами.

Нынешнее смешение языков и народов влияет и на фонологию. Мы учимся различать нехарактерные для собственной речи звучания — и наоборот, воспринимать разные варианты произношения одного и того же. Речевая ткань становится более насыщенной, и это тоже требует "расширения канала" — увеличения пропускной способности и повышение скорости обработки.

Но речь меняется не только внешним образом. Как скоропись меняет облик иероглифов, так и динамика речи влияет на формы ее организации, и в конечном итоге — ее глубинное строение. Упрощается синтаксис, отпадает неинформативная морфология. Фразы все чаще склеиваются в целостные речевые блоки — и любой язык, в практическом плане, становится инкорпорирующим (или изолирующим — что по сути одно и то же). Но мы не останавливаемся на достигнутом, нам надо спрессовать речь до предела. И приходит на помощь старинный трюк, который ставят во главу угла суперсовременные теории и технологии кодирования: надо передать часть функций сигнала самому каналу передачи, общей для передатчика и приемника среде. Зачем передавать то, что само собой разумеется? Речь отбрасывает предположительно известное собеседнику, оставляя лишь суть дела — в психолингвистике это условно именуется "предикативностью". Освободившуюся часть полосы пропускания можно задействовать на дублирование, хеширование и иные способы повышения надежности передачи (представьте себе, все эти компьютерные хитрости практиковались в живой речи задолго до появления компьютеров). А если наши предположения ошибочны, и сообщение непонятно, собеседник имеет право переспросить или обратиться к иным, дополнительным источникам.

Страшно подумать, до чего может довести вечная гонка за временем. В конце концов речь перестанет поспевать за ритмом бытия — и отомрет, сохранившись, разве что, в форме этнографической реставрации, в каких-то жанрах искусства. Человеку вообще не нужны будут уши — и будем мы парить в безвоздушном пространстве постигая мысли друг друга на уровне квантовой виртуальности...

Нет уж, давайте лучше обратим внимание на другую сторону происходящего. Помимо количества информации, есть еще и качество. То есть, любая информация нужна не сама по себе, а в связи с некоторыми практическими действиями, напрямую к речи отношения не имеющими. Просто так перемалывать словесную руду — смысла нет, даже если мы умеем делать это очень быстро. Ну, пропустили мы тысячу верблюдов через игольное ушко за одну микросекунду — а дальше что? Если потом предстоит каждому хвост расчесать, да косички заплести, — можно было и не торопиться; им все равно, где в очереди стоять. Настоящий темп жизни определяется не суетливым желанием всюду отметиться, ко всему приобщиться, — а нашей способностью делать дело, производить совершенно конкретный полезный продукт. И как бы ни старались мы обогнать самих себя, объективная необходимость нас при случае притормозит, заставит дождаться правильного момента. Оказывается, что значительная доля речевого общения разменивается на пустяки, что там, где действительно важно друг друга понять и побудить к реальным действиям, можно обойтись и без базара. Для общего представления — достаточно, например, сравнить разные телепередачи: скороговорка новостей и агрессивный напор телеигр в значительной мере испаряются в аналитических программах, а еще заметнее темп речи замедляется в познавательных и обучающих фильмах, или, скажем, в эксклюзивных интервью разного рода публичных деятелей. Эффект замедления сознательно использует реклама: видеоклип или звуковой ряд чаще всего падают в пустоту — а броский баннер разрывает поток информационного мусора, обращает на себя внимание.

Можно повернуть и другим боком: общение современных людей становится другим, оно меньше опирается на слово — и собственно речь перестает играть в нем сколько-нибудь значительную роль. Сообщение содержится не в речи, а в чем-то другом; снова пользуясь компьютерной терминологией, можно уподобить речь управляющим сигналам, регулирующим обмен полезно-информативными гигабайтами. Послушайте мультяшных героев, тараторящих на каком-то отдаленном подобии языка — надо нам понимать их слова, разбираться в синтаксисе и семантике, выстраивать деревья грамматического разбора? Абсолютно нет. Достаточно общей интонации, настроения, атмосферы... Суть происходящего — в действиях, а не в словах. Точно так же, повседневная речь современных людей больше нужна для настройки на общение, нежели для общения как такового.

Интересна параллель с развитием художественной литературы. Известно, что проза как литературный жанр сложилась довольно поздно, и вплоть до XIX века сохранялось особое положение поэзии как основы и источника художественной речи. В нынешнем мире поэзия почти прекратила осмысленное существование, тогда как проза все больше перерастает из искусства в технологию, так что практически любой (кому не лень) может в кратчайшие сроки склепать тысячестраничный роман, пользуясь стандартными, отработанными приемами; для этого даже не требуется особой грамотности. На любой сюжет с легкостью навешиваются тонны деталей, на любой эпизод — нескончаемый треп по поводу. Обратное влияние на поэзию: рэп. Однако для художественной прозы (пока она остается в сфере искусства) технологические детали значения не имеют, это лишь тот антураж, на фоне которого только и можно прорисовывать тему, действительное содержание романа, повести, рассказа, притчи или афоризма.

Оказывается, что примитивно количественный подход к оценке характера и темпа речи уже не отвечает ее положению в системе языка и в многообразии культуры в целом. В составе этого целого любое явление становится неоднозначным, смысл его зависит от уровня иерархии, и от самого способа выделения ее уровней. Каждый элемент важен не сам по себе, а в его отношении к другим элементам; это отношение оказывается различным как пространственно (в географически, экономически или социально обособленных культурах), так и во времени (с учетом исторического развития).

Простая иллюстрация: существуют традиционные представления о различиях в темпе речи у разных народов — обыватель делает из этого выводы и о национальном характере. Например, русские обычно считают, что французы или итальянцы склонны говорить быстро — а финны или эстонцы стали образцом медлительности. Но, при ближайшем рассмотрении, различия в основном кажущиеся: изобилие коротких служебных слов во французском языке формально требует большего количество слов для выражения той же мысли — и создается впечатление словообильности; с другой стороны, темп итальянской речи связан с фонологией итальянского языка, отчетливым "выпеванием" каждой фонемы достаточно длинных слов; на это требуется время, компенсировать которое можно слегка повышенной скоростью "пения". "Логический" темп речи (количество смысловых единиц в единицу времени) при этом оказывается даже несколько ниже, чем у россиян — тем более нынешних, стремящихся догнать и перегнать главных тараторщиков на планете, американцев. Аналогично и кажущаяся медлительность финно-угорских народов (а заодно и тюрков) связана со строением фраз: там, где русскому требуется несколько слов, им достаточно одного, хотя и сравнительно длинного. Мы просто меряем своей меркой то, что под нее никак не подпадает.

Тем не менее, национальные различия в темпе речи реально существуют — но связаны они не с языком, а с темпом деятельности. Ходит масса анекдотов про забредших в столицу провинциалов, не успевающих мыслью за шустрыми столичными жителями. Каждый день на входе в московское метро я вижу растерянных приезжих, долго соображающих, как преодолеть хитроумие турникета; и сам же я оказывался в положении такого же растерянного, пытаясь, например, победить билетный автомат в парижском метро (далеко не сразу додумался я, что можно прокрутить меню специальным "бочонком", чтобы добраться до нужного типа билета). Любое техническое или бюрократическое новшество может вогнать непривычных в ступор — особенно, если им по жизни такие приспособления почти никогда не требуются, и не будут нужны. Речь марсельца в Марселе значительно стремительнее речи парижан (хотя и в основном за счет экспрессивных элементов) — но тот же марселец в Париже может выглядеть робким и растерянным.

Общий вывод: да, в истории языка возможны глобальные изменения темпа речи — однако носят они главным образом качественный характер, ибо речь меняется лишь вторичным образом, в силу перестройки человеческой деятельности и вызванных этим структурных сдвигов в языке, отражающих, в частности, иное соотношение речевых и неречевых элементов в иерархии общения. Разумеется, без количественных подвижек не обойтись — однако оценивать их надо с умом, не забывая за внешностью нашей речи то, ради чего мы говорим.