О том, что в будущем человечество будет говорить на едином языке, писали многие. Возможно, это лишь благое пожелание — а может быть, вовсе и не благое. Но допустим, что мечтатели правы, и людям будущего суждено в личном общении обходиться без переводчика. Тогда возникает закономерный вопрос: что собой представляет этот всеобщий язык и откуда он возьмется?

Понятно, что общечеловеческий язык должен быть универсален. Его задача — обслуживать как культуру человечества в целом, так и любые субкультуры. Следовательно, язык должен быть достаточно выразителен, чтобы передать самые тонкие оттенки отношения человека к миру и человека к человеку. Включая различные исторические пласты.

Допустим также, что все это будет происходить в рамках примерно такой же физиологии человека, и звук останется преимущественным способом живого общения. Это, конечно, очень сильное предположение: есть основания полагать, что непосредственно речевой компонент из обихода разумных существ неизбежно уйдет. Тем не менее, какие-то элементы общего языка, возможно, успеют сложиться раньше.

Далее, формы естественного языка тесно связаны с определенной ментальностью, и содержание любой субкультуры существенно зависит от имеющихся языковых форм. Попытка пересказать это по-другому неизбежно приведет к различиям по существу. Универсальный язык, поэтому, должен подбирать выразительные средства индивидуально под каждую предметную область — то есть, его собственный запас выразительных средств обязан, как минимум, включать инструментарий любого из ныне существующих языков.

Уже на этом этапе закрадываются серьезные сомнения в осуществимости подобного проекта. Как можно объединить тысячи и тысячи языков в чем-то одном? Уж очень они все разные...

Ну, хорошо, пусть наши сомнения говорят только о слабости нашего воображения, а на самом деле объединение возможно. Как?

В истории известны случаи, когда тот или иной национальный язык становился также языком международного общения. Экономически сильная нация диктует миру правила игры — и пишет эти правила на своем языке. Разумеется, потом этот язык обрастает разного рода приспособлениями, размывающими его национальную определенность. Но общий характер и принципы организации сохраняются. Например, у некоторых есть желание заставить весь мир говорить по-английски, и желательно с американским акцентом. Да, все начинают говорить по-английски. Вместо освоения многообразных культур — подчинение какой-то одной. Такое засилье одного языка в ущерб другим неизбежно приводит к центробежным тенденциям и культивированию сугубо национальных черт даже там, где это вовсе ни к чему. А многие языки просто умирают, не выдержав конкуренции. Это рынок: проигравший должен уйти. Закон джунглей.

Весьма вероятно, что развитие пойдет именно этим путем, и языковое многообразие постепенно сведется к нескольким крупнейшим наречиям, употребительным внутри противостоящих друг другу культур, наряду с одним избранным языком международного общения. Если на этой почве суждено сложиться единому языку, универсальность его будет в значительной мере подпорчена.

В качестве альтернативы — интерлингвистика. Дескать, давайте создадим новый, искусственный язык, не ущемляя ничьих национальных интересов, и будем понемногу раскручивать его на почве международных отношений. Но что это меняет? В сущности, ничего. Только теперь язык-начальник не принадлежит конкретной нации, а дает выжимку менталитета некоторой группы наций, выбор которой неизбежно отразит экономические доминанты современности. Практически все проекты интерязыков исходят из европейской культуры, безусловно принимая ее мировое господство. Использовать в качестве основы единого языка китайский пока никто не предполагает. А чем он хуже?

Поскольку я пишу на русском языке, я уже привязан к европеоидам, и обсуждать возможности интеграции с китайским языком, суахили, бенгали, малайским или кечуа пока не буду. Однако важность вклада этих, и любых других языков (а стало быть, и выраженной в них ментальности) в общечеловеческую культуру я всячески подчеркиваю. Нет у меня еврошовинизма, перерастающего в евроглобализм, тем более в его американском варианте. Поэтому приводимые в дальнейшем примеры следует понимать расширительно, имея в виду возможность подключения любых других элементов. Это лишь одно из возможных обращений иерархии.

Итак, поставлена задача: объединить естественным путем все естественные (и некоторые искусственные) языки в нечто целостное, универсальный язык общения — не международного, а общения как такового, в любой форме, от галактической философии до случайного секса.

Раз мы ищем пути естественного слияния языков, какие-то прототипы этого должны обнаруживаться в реальных языковых процессах современности. Откуда-нибудь надо расти. Значит, начинаем разглядывать межъязыковые отношения и усматривать в них тенденции.

А тенденция к взаимопроникновению языков, безусловно, существует. Возможности тут самые разные, но для определенности возьмем лексико-грамматическую структуру. О заимствовании иностранных слов даже неудобно говорить — настолько это обыденное явление. Основная масса таких заимствований — названия предметов или явлений. Попадая в среду другого языка, слова иногда подолгу остаются чужаками — но частенько и приспосабливаются к его грамматике, у разной степенью успешности маскируются под своих. Например, слово пальто так и осталось в русском языке несклоняемым — а, вот, жилет комфортно вписался в новую обстановку. Аналогично, в немецком языке некоторые импортные словечки образуют множественное число по импортным же правилам, с добавлением окончания -s, — но многие заимствованные имена онемечились и принимают родное немецкое -en. Причем со временем заимствования склонны все более врастать в грамматическую структуру языка: в английском языке, например, можно образовывать множественное число латинских слов, как в латыни, — но можно и прибавлением -s, на английский манер. А в разговорном русском языке даже пальто теряет изрядную долю своей нормативной ригидности.

Кстати, о "ригидности". Здесь мы наблюдаем, как русское окончание, приспособленное к латинской основе, превращает ее во вполне русское слово, способное к гнездованию: ригидный, ригиднее, ригидность, обригидиться и т. д. Таким способом обычно переселяются в русский язык прилагательные и глаголы.

Теперь давайте представим, что лексическое заимствование стало универсальным: можно взять любую основу из любого языка, немного обработать ее в соответствии со своими языковыми привычками — и свободно употреблять наряду с исконно русскими словами. Неважно, есть в языке слова с аналогичным значением, или пока нет — пусть будет много синонимов, и богаче выбор. Например: английский глагол wish можно взять в качестве альтернативы русскому желать и образовывать формы в свое удовольствие: wish-ить (→ я wish-у, он wish-ит и т. д.), когда-то wish-ил, wish-ение, пере-wish-ить, wish-а, ... wish-енный — или, пожалуйста: wish-невый.

Наоборот, русские основы можно использовать в английском языке. Например, по поводу желаний получим английские слова (дополнительно к уже имеющимся): to жел, жел-s, жел-ed, жел-ing и т. д.

Когда Заменхоф придумывал язык эсперанто, он надергал из разных языков базовый набор корней, от которых по очень простым правилам образуются многие тысячи слов. Выбор при этом определялся исключительно предпочтениями изобретателя — плюс принцип разнообразия, чтобы никого не обидеть и от каждого что-нибудь да позаимствовать. Картина получилась пестрая и неубедительная. Почему, собственно, слово domo взято из русского языка, а слово knabo из немецкого? Никакой особой логики за этим не стоит, и знакомство с разными языками никак не в помощь при изучении эсперанто.

Но зачем обязательно требовать однозначности и бороться с синонимией? Почему бы не использовать эсперанто как схему, грамматическую основу, на которую каждый вправе навесить сколько угодно разнообразия? Вот тогда действительно будет никому не обидно... Пожалуйста, используйте как синонимы: дом-o (→ дом-oj, дом-a, дом-e и т. д.), home-o или heim-o, maison-o, ev-o, σπιτι-o, ... Разумеется, ничто не мешает приобретать лексические варианты из неевропейских языков, пусть даже в очень адаптированном произношении.

Впрочем, как показывает опыт, интенсивное проникновение в язык слов из-за бугра приводит к фонетическим сдвигам. На практике люди пытаются воспроизвести иностранное звучание — и обогащают свой язык новыми фонемами, ранее ему не свойственными, но возможными на периферии фонетического строя. Так, в русском языке краткое [ў] встречается лишь виртуально, в особом фонетическом окружении. Однако мы обычно произносим английские имена в исходном варианте: Wilson пишется как Уилсон — но произносится как [ўилсон], и лишь некоторые пытаются произносить это, как написано (а в старые времена еще была немецкая традиция, и писали: Вильсон). Можно предположить, что универсализация фонетического строя в ходе лексического заимствования — это объективный процесс в рамках формирования единого языка. Органы речи в основном одинаковы у всех людей, и все они существуют в едином фонетическом поле, а национальные языки лишь по-разному образуют в нем иерархические кластеры (фонемы). Универсализация в данном случае означает выделение каких-то наиболее общих кластеров, в которые попадают звуки самых разных языков; различия в произношении на смысл не влияют. Тем самым оказывается возможным обобщенное воспроизведение самых разных фонематических систем в рамках единого языка.

Однако лексическим заимствованием дело не ограничивается. Слова имеют привычку кочевать из одного языка в другой вместе со своей родной морфологией — а массовое заимствование из какого-то одного языка делает эту морфологию привычной, вплоть до полной натурализации. И оказывается, что даже исконно русские слова охотно принимают иностранные приставки, суффиксы и окончания: антиобщественный, коекакер, извратизм, носибельный... Что уж говорить о бывших иностранцах!

Так постепенно может сложиться некоторый банк общих элементов морфологии — еще один кирпичик в здании универсального языка. Традициям придется потесниться — и к любой основе можно будет пристроить любые технологии словообразования. Например, в русском языке пока далеко не все основы принимают флексии -инг или -ация; но почему бы не расширить область применимости? И получить, скажем, такие производные от глагола хотеть, как хотинг (→ хотингую ~ I am khotting) или хотация, хотибельный, инхотибельный... Почему бы не освоить и турецкую морфологию? — хотымыз, хотмаз (= инхотибельный), хотыйор (= хотингует), хоттык, хотаджак и т. д. Аналогично с желаниями: желинг, желеджек, желмиш — а из французского приходит мон желé (= мой желанный)! Как-то сразу интереснее жить. Столько возможностей открывается.

Во всяком серьезном деле надо начинать с себя. На пути к универсализации каждый язык в первую голову освобождается от внутренней зажатости, от слепого следования языковой традиции. Почему морфологические схемы оказываются применимы к одним словам и неприменимы к другим? Дискриминация. Начнем заимствовать свое же родное: пожелать один раз = желнуть; процесс интенсивного желания = желка (а в гипертрофированных формах и желища); тот, которого желали в прошлом = желатый; тот, кого дожелали до упора = отжеленный... Богатство выражения распухает самым бесстыдным образом.

Эксперименты такого рода известны у некоторых поэтов. Однако редко, робко, несистемно, зачастую вырождаясь в игру слов (они желают — они же гавкают). А надо — на полном серьезе, как головой в прорубь. Мы поправляем "неправильности" в речи детей — вместо того, чтобы учиться у них свободе употребления собственного языка.

Самая трудная часть пути — части речи и синтаксис. Здесь язык будет изо всех сил держаться за свои собственные грамматические категории. Ну и пусть держится. Но не мешает селиться на его территории всяческим пришельцам. Есть языки, близкие по своему внутреннему устройству, — с ними процесс интеграции несколько проще. Например, одни славянские языки могут грамматически смешиваться с другими — и в живой речи это часто происходит в пограничных областях. Но уже такая простая вещь, как введение в грамматическую систему русского языка артиклей, — вызывает сопротивление ревнителей чистоты родной речи. А кому что родное — это, ведь, вилами на воде писано... На самом деле в русском языке аналоги артиклей есть, и особенно широко употребляются они в разговорной речи. Сегодня даже мат стал вполне литературным явлением — так чего же мы боимся с прочим просторечием?

Если присмотреться к живому использованию национальных языков, можно обнаружить, что грамматические различия между ними вовсе не так велики, как это рисует официальная норма. И в русском языке можно указать явления, аналогичные оборотам любого другого языка. Развитие соответствующих сторон может происходить совершенно естественно, а дальше играет лексическое или морфологическое заимствование, обогащая собственные грамматические структуры конструкциями не очень привычными.

Таким образом, возникновение универсального всеобщего языка исторически возможно, и это нормальный процесс развития в условиях интенсивного перемешивания разных культур. Не требуется ничего вводить с потолка — достаточно лишь дать языку свободу выбора, а дорогу он себе проложит сам.

Однако в условиях капиталистической конкуренции одни нации противостоят другим прежде всего экономически, и национальный язык используется в интересах конкурентной борьбы. Это мешает созданию единого языкового поля, в котором могли бы сформироваться элементы универсального языка. Не дают языкам развиваться сразу во всех направлениях. Но взаимовлияние есть, и взаимопроникновение объективно идет. Что-то появляется в качестве особого жаргона, среди представителей узкой профессиональной или социальной группы. Потом оно превращается в диалект. А там, глядишь, начинает понемногу пробираться в нормы. Разумеется, стихийное развитие — это очень медленно. Как только люди осознают объективную необходимость — дело начинает стремительно набирать обороты. Так выпьем же за трезвое отношение к собственному языковому богатству — и чтобы все друг друга уважали!