К тому, что в большинстве языков существует формальное отличие возможных агентов (субъектов деятельности) от того, что они делают, все настолько привыкли, что вопрос о смысле такого различения просто не возникает. Да, в разных языках это устроено по-разному — но есть, в том или ином виде. Даже там, где специальные грамматические маркеры отсутствуют, можно обнаружить либо их реликты, либо какие-то лексические аналоги.

И все же — почему про одно мы говорим "кто", а про другое — "что"? Чем одно отличается от другого, и кто эти различия устанавливает?

Понятно, что ориентироваться на внешние формы вопроса (или связи предложений) особо не приходится; сам факт широкого распространения подобных смысловых противопоставлений намекает на их универсальность — и потому лучше обратиться к философии языка, выявляющей его фундаментальные черты, исходя из идеи разума как универсального опосредования. Проще говоря, основное назначение человека как субъекта — связывать воедино самые разные аспекты мира, включая те, которые другими способами вообще связать нельзя. Поскольку мы этим занимаемся — мы разумны; во всех остальных отношениях мы остаемся всего лишь вещами или животными. Соответственно, во всякой деятельности мы, с одной стороны, соединяем (или уничтожаем) разные вещи с возникновением новых вещей — а с другой стороны, эти новые вещи нужны не сами по себе, а как выражение всеобщей связи (то есть, по сути, нашей субъектности). Любой продукт, следовательно, имеет как материальную оболочку, так и нематериальное (идеальное) содержание. Заметим, что в мире разные вещи могут как-то соединяться и сами по себе — но они ни при каких обстоятельствах не сложатся в те формы, которые порождает целенаправленная (сознательная) деятельность — хотя бы внешне одно весьма походило на другое. Да, обезьяна теоретически способна настучать на клавиатуре художественный (или научный, или философский) текст, а обычное выветривание горных пород может производить впечатление высокого искусства. Но без человека (субъекта) воспринимать художественность, научность или философию как таковые было бы некому — и случайные комбинации стихий ничего собой не подразумевают (NB: само это слово предполагает разум). Танец огня и дыхание моря становятся танцем и дыханием только в человеческом созерцании — человек заставляет мир танцевать, одухотворяет его.

Универсальность субъектного опосредования означает, помимо всего прочего, что сам субъект становится собственным продуктом, сознательно себя конструирует. Разумеется, это не имеет ничего общего с отрешенной медитацией, физическим или психологическими тренингом, и прочими формами абстрактного самокопания. Развивать себя человек может только через целенаправленное изменение окружающей действительности, в процессе творческого труда. Часть этого мира — другие люди, и воздействие на окружающую среду становится также воздействием на людей, общением. Тут мы и попадаем в сферу языковедения.

С точки зрения философии, язык есть универсальное средство общения — это объект, изначально, по самой сути своей предназначенный для опосредования любых отношений между людьми. Поскольку же люди общаются на случайно, а ради чего-то, такой объект неизбежно включается и в универсальную связь природы — приобретает черты субъекта. Другими словами, язык — объектное бытие субъекта. Отсюда следует, что язык отнюдь не сводится к набору лексических единиц и правил трансформации; в язык вплавлены всевозможные способы кооперации, в нем представлены иерархия субъекта в целом, включая и группы людей, действующие как целое (коллективы), и вещи, движущиеся в соответствии с некоторым замыслом. Пиджак на спинке стула или букет роз на подоконнике могут оставаться всего лишь вещами среди вещей — но могут и о чем-то говорить, а значит, становиться элементами языка. Артефакт приобретает смысл только в контексте некоторой деятельности; языковым явлением он становится в контексте общения.

Схематически общение в деятельности можно изобразить, например, так:

O → (S → L → S) → P

Деятельность исходит из объекта O и производит продукт P. В качестве субъекта деятельности здесь выступает групповой субъект, коллектив, члены которого (индивидуальные или групповые субъекты S) связаны посредством языка L. При этом мы отдаем себе отчет, что язык — не единственная форма связи внутри коллектива: есть еще и объективно существующая культурная необходимость — от вполне материальных возможностей до едва нарождающихся тенденций. В этой иерархии отличительная черта языка — универсальность связи. Можно заниматься чем угодно, переходить от одной деятельности к другой, общаясь с другими участниками на том же самом языке.

Заметим, что продукт деятельности — вовсе не обязательно нечто вещное, доступное органам чувств, и физиологическому воздействию. Продуктом может быть и общее состояние дел, и настроения людей, и направление развития. Здесь важны лишь объективность результата и его намеренность. Это нечто, существующее независимо от своего создателя, иногда неожиданным для него образом, — но исходно все же предназначенное для чего-то вполне определенного.

Поскольку продукт деятельности есть объект, он может использоваться для порождения других продуктов; в свою очередь, эти другие продукты необходимы для восстановления объекта исходной деятельности — как предпосылка ее возобновления. Производство становится воспроизводством, в рамках которого объект воспроизводится вместе с субъектом, а труд — вместе с общением. Так мы переходим к другой схеме, связывающей объект, субъект и язык в цикле воспроизводства:

Оказывается, наряду с процессами производства и потребления, речепорождения и восприятия, объективно складываются также косвенные (идеальные) связи OL и SS, которые естественно соотнести с двумя основными функциями языка, репрезентативной и коммуникативной: о чем говорят — и как говорят. Разумеется, это стороны одного целого; однако в мире, где правит разделение труда, так можно провести грань между лингвистикой и психолингвистикой: первая интересуется сложившимися формами языка, семантико-синтаксическими отношениями; вторая занимается способами практического использования этих форм. Грани этой схемы описывают частные циклы воспроизводства: отражение мира в языке (O → S → L), переход от слова к делу (L → S → O), развитие субъекта в труде (S → O → S) и в рефлексии (S → L → S). Последние два варианта выделяют полярные типы коллективного субъекта: трудовой коллектив — культурная общность. Например, классовая структура общества — и его этнический состав.

Понятно, что фундаментальные деятельностные позиции будут представлены и в строении языка. В частности, это привело к формированию представлений об абстрактных агентах как лицах в рамках заданной речевой ситуации. В полном развитии система лиц в точности повторяет схему воспроизводства:

В коммуникативном плане (SS), есть я (субъект деятельности или речи) и собеседник (адресат и участник). Все остальные возможные агенты образуют репрезентативный план (OL): это либо определенные деятели (третьи лица) — либо подразумеваемые агенты, точное указание которых для нас (участников деятельности и общения) не существенно. В русском языке последний случай ("нулевое" лицо) обычно передается возвратными или безличными конструкциями; в некоторых языках для этого существуют особые безличные местоимения (вроде немецкого man или французского on); в английском языке в качестве безличного часто выступает местоимение третьего лица it;   турецкий язык вводит глаголы и предикаты на  -mış | -miş | -muş | -müş.

Заметим, что в языке схема как бы выворачивается наизнанку: вторичные связи выходят на первый план, первичные — уходят в тень. Это нормально. Всякая иерархия допускает разные обращения, и нельзя безоговорочно сказать, какое из них "главнее".

На фоне универсальности — языковые частности. Прежде всего, по количественному и гендерному признакам. Каждый народ по-своему решает, достаточно ему отличать "один" от "много" — или надо ввести еще и двойственное число, и неисчисляемое (объемное) количество, и еще что-нибудь... Иногда эти различения проникают в формы имен и глаголов, иногда дело ограничивается личными местоимениями. В некоторых случаях определить число оказывается возможно только на основании достаточно широкого контекста. Но это не отменяет самого факта присутствия такой определенности.

Показатели рода в современных языках почти начисто утратили связь с восприятием окружающего мира, стали формально-грамматическим рудиментом, оживить который можно лишь в особых случаях, намеренной игрой слов. Пол живых существ важен разве что в сельском быту — и обозначается в основном лексическими средствами. Есть языки (например, арабский), где, например, спряжение глаголов сохраняет первобытные черты; однако род существительных практически везде утратил древний "магический" смысл и гендерная грамматика сводится к чистому произволу. Так, в русском, греческом и немецком языке студенту приходится заучивать формальное деление имен на мужской, женский и средний род; в испанском языке средний род редуцирован — а во французском его вообще нет; в датском языке мужской и женский род сливаются в "общий" — при сохранении остатков среднего ("нейтрального") рода; наконец, в английском языке грамматический род начисто отсутствует, за исключением местоимений третьего лица (которые кое-кто пытается тоже призвать к политкорректности).

По большому счету, грамматические формы никогда не значимы сами по себе, они осмысленны лишь в контексте. Даже если перейти к функциональной грамматике — поле возможностей как таковое ничего не говорит о реальной семантике, представляет абстрактную категорию, которая может воплощаться в предметные высказывания — но с тем же успехом может оставаться лишь метафорой, элементом формы, окраской, оттенком чего-то другого. Безличность, например, часто оформлена глаголами третьего лица; но, например, в испанском языке, вежливое обращение к собеседнику (usted, ustedes) также относится к третьему лицу (и вполне соответствует русским "ваше благородие" или "ваше превосходительство").

"Нулевое" лицо в языке представляет идею активности как таковой, необходимость субъекта в деятельности. Это отличается от пассивных и безличных предложений предметного плана, повествующих о чем-то, присущем природе самой по себе, до и вне человеческой деятельности (даже если эта природа объективно включает людей иже с ними). Одно дело: вокруг туман, и пусто на душе, — другое: даруйте мне туман и пустоту!

Понятно, что осознание лингвистических позиций приходит не мгновенно, и надо всерьез заниматься историей. С одной стороны, приходит на ум отвлеченное отношение к себе как к другому, с яркими примерами из речи первобытных народов (а также маленьких детей). Сюда же примыкает рефлексивное расширение: "Мы, Николай Второй..." — по сути дела, в этом контексте множественное число есть признак репрезентативности, формально выраженной первым лицом (то есть, элементами коммуникативного плана). По личному опыту, при изучении иностранных языков глаголы явно предпочитают являться в третьем лице, а первое лицо — речевая экзотика; вероятно, потому в некоторых языках именно первое лицо глагола выступает в качестве его (наиболее абстрактной) словарной формы. То есть, мы сначала видим мир вокруг нас — и только потом себя в этом мире. В такой логике представление об абстрактном деятеле ("нулевое" лицо) складывается в языке позже всех прочих лиц — и косвенное подтверждение этому мы находим в факте использования других (ранее сформированных) языковых средств для его обозначения.

Однако в истории бывают и попятные течения. Превращение субъекта в объект очевидно соотносится с общественным регулированием отношений между людьми, с формальностью общения. Ясно, что формальность общения есть выражение и продукт определенного способа производства, при котором человек поставлен в зависимость от рутинного труда, работает не творчески и не для себя. Типичный пример — юридические документы. Два человека могут договориться распределить общее дело каким-то образом: я делаю это, ты делаешь то... Ссылки на себя и другого сводятся к местоимениям первого и второго лица, плюс (иногда) собственным именам. Напротив, два юридических лица теряют личную определенность, обезличиваются в формальных именованиях типа "Заказчик", "Исполнитель", "Сторона" — это полный аналог "нулевого" лица, но уже на другом уровне, в особом (искусственном) языке.

Вот и еще один универсальный механизм исторического развития: человек-субъект создает идею-субъект по своему образу и подобию. Искусственный мир населен условными персонажами, говорящими на своем языке, не существующем вне их виртуальной реальности. Далеко не всегда это узкий мирок компьютерной игры, математической теории или телесериала. На каком-то уровне развития формальные миры пропитывают культуру насквозь, проникают во все ее уголки, — оставаясь, тем не менее, особыми, вторичными, преходящими. Так, капитализм вовлекает любые стороны жизни в сферу товарного обмена и допускает их законодательное регулирование; однако мы всегда различаем, как это по закону — а как "на самом деле", и сама отстраненность юридического языка от повседневных реалий дает повод для бесчисленных интерпретаций, чем и кормится армия адвокатов. Точно так же, религиозная мифология, образы искусства и научные понятия могут входить в повседневность — и оставаться чужаками до тех пор, пока они не потеряют окончательно свою "классовую" определенность, не растворятся в быту, не приобретут новый, "земной" смысл.

Тетрада деятельностных позиций представляет различие субъекта и объекта не как простую противоположность, а как нечто более развитое и допускающее развитие. С одной стороны, мы понимаем, как объект в речи может формально становиться субъектом, и наоборот. С другой, мы учимся судить о позиции персонажей на по грамматической структуре, а по их реальному отношению к деятельности. Такая лингвистика никогда не превратится в формальное "исчисление" языков — и это труднее, ибо, помимо ума, в такой науке потребуется еще и работа души, — не только результат, но и отношение к нему и к себе. Научная "чистота" — попытка замкнуться в искусственном мире, убежать от реальности, спрятаться от собственной совести за услужливыми ширмочками капиталистического разделения труда. Подлинная научность не противопоставляет себя искусству или философии, жизни или идеологии: ученый обязан быть всесторонне развитым (а не только эрудированным) человеком, достаточно универсальным, чтобы заслужить звание субъекта.

В каждом конкретном исследовании неизбежно приходится ограничиваться неполными, частичными схемами, отбрасывая элементы, менее существенные для данного языка в данную эпоху. Но понять происхождение и динамику языковых средств можно только отчетливо представляя себе, на каком уровне деятельности (и языка) мы находимся — о чем, собственно, идет речь. В качестве иллюстрации: во французском языке вопрос к подлежащему (формальный деятель) оформлен местоимением qui (кто?), а вопрос к дополнению (предмету деятельности) предполагает местоимение quoi (что?). Тем не менее, в придаточных предложениях и de qui, и de quoi превращаются в одно и то же dont (которого, о котором), так что различие деятеля и объекта снимается. Аналогично, в косвенных падежах (перед глаголом) и потенциальные агенты, и объекты сливаются в одинаковых указательных местоимениях (le, la, lui — его, ее, ему, ей). При этом в вопросах различие сохраняется: tu le dois à qui? tu l'attribues à quoi? Но: les gens auxquels tu le dois, les choses auxquelles tu l'attribues. Почему — pourquoi? Для кого — pour qui? С точки зрения общей схемы, выбор того или иного словоупотребления зависит от представлений о строении деятельности, об иерархии предполагаемых (и предлагаемых) позиций. В зависимых конструкциях и агенты, и предметы, как правило, переводятся в репрезентативный план, поскольку они отличны от того, кто говорит и кому говорят; однако если при этом упоминается нечто как продукт деятельности, абстрактный агент этой деятельности ("нулевое лицо) может быть явно обозначен. Выбор за говорящим, от выбора меняется смысл. Ср.: люди и вещи, которым я этим обязан — все, кому я этим обязан — всё, чему я этим обязан. В последних двух вариантах имеется в виду активное воздействие людей или вещей на говорящего — связки кому и чему становятся формой "нулевого" лица.

Так мы плавно переходим к возможным приложениям. Язык в рамках той же схемы представляется то как объект, то как средство общения, то как объективация субъекта. Поскольку строение деятельности одинаково для любых форм субъекта, те же позиции воспроизводятся где угодно — говорим мы о людях, об уровнях группового субъекта, о разных народах или контактах с инопланетянами. Изучая чужую материальную культуру, мы приобщаемся к иному разуму; изучая язык, мы постигаем его дух. Для живого общения важнее осознавать речевые позиции, нежели речевые формы; мы должны правильно выбрать позицию для себя и догадаться о выборе собеседника. В частности, собеседники могут быть

        1) субъектами одного уровня: я — ты, мы — вы;
        2) субъектами разных уровней: я — вы, мы — ты;
        3) внутренними уровнями субъекта: я — я.

Это не просто "источник" и "приемник" информации — это активные участники совместной деятельности, вовсе не безразличные к ее условиям и результатам. И обмениваются они не "данными" (или "текстами"), а деятельностями. В каждом единичном акте такого обмена есть (или хотя бы подразумевается) "первое" и "второе" лицо; однако в следующий момент они могут поменяться ролями, могут уйти одни и появиться новые собеседники и т. д. Если партнеры по общению не обозначены формально-грамматически, на них ссылается лексика, интонация, стиль, идиоматика и диалектизмы... Не может быть у речи (и языка) никакой "собственной" (или "внутренней") структуры — все вырастает из деятельности.

Отсутствием учета деятельностных и коммуникативных позиций страдает большинство формальных (в том числе компьютерных) моделей восприятия и порождения речи. В лучшем случае авторы бессистемно перечисляют возможные варианты — что приходит им в голову. Встроить все это в программу — дело техники; однако при малейшей эволюции культуры программу приходится пересматривать, ибо меняется не только набор типовых ситуаций, но и способы их представления в языке. Язык не только объект — но и субъект. В зависимости от того в какой позиции он оказывается, развертывается иерархия коммуникативных форм. Стоит включить общение в деятельность — и слова обретают вполне определенные значения, и каждая фраза имеет конкретный смысл. В частности, и различие грамматических позиций (подлежащее, сказуемое, обстоятельство, дополнение и т. д.) соотносится с семантикой (тема и рема, субъект и объект, состояние и действие, вещь и ее атрибут). Стоит сместить акценты, перейти от одной коммуникативной позиции к другой — и все изменится до неузнаваемости. И придется заново разбираться, кто во что превратился, и что стало кем.