Если посмотреть на прошлое под определенным углом, может показаться, что длительность процесса социализации, включения детей во взрослую жизнь, неуклонно растет от древнейших времен к нашему времени (капитализм и рыночный социализм). Нет, конечно, вариаций предостаточно, и не все так прямолинейно, — однако тенденция, вроде бы, налицо. Допустим, это момент принципиальный. Тогда, по логике, не следует торопить современных детей: пусть сколько смогут остаются детьми — и это, предположительно, должно оказать благотворное воздействие как на трудовые достижения, так и на развитие личности. Вот этот вывод и пытается всячески обосновать писатель Е. Богат в книге Чувства и вещи, — и сетует, что цивилизация как-то уж очень ретиво взялась втягивать молодь в не самые возвышенные занятия.

Первый вопрос: это про кого? Надо сделать поправку на условия (СССР в разгар "развитого социализма" — скрытая дележка народного достояния номенклатурой и "новыми русскими"), а также адресную аудиторию (те же будущие хозяева жизни, плюс обуржуазившаяся интеллигенция крупных городов). Понятно, что общественные интересы никоим образом в расчет не принимаются — а требуется лишь легализовать кое-что из того, что господа устанавливают для себя в своем кругу, так сказать, явочным порядком. Зачем элитному ребенку ваша социалистическая обязаловка? — ему голь перекатная не указ. Но формальности ради приходится где-то числиться: не учиться или работать — а просто так, чтобы откосить. Благородных родителей это, конечно же, возмущает: не дают развернуться младенчески невинной душе, обременяют недетскими заботами (хотя бы и переложенными на кошелек предка).

Кому-то каждая копейка на счету, и лучшие годы жизни тратят не на работу по призванию, а отрабатывают на стройках ради хотя бы комнаты в коммуналке... Да и потом не до роскоши — свести бы концы с концами! Но вот, пожалуйста, с живописной натуры: московские родители покупают женатому сыну (развлекающемуся за границей) большую двухкомнатную квартиру в хорошем районе — а потом передумали и сами в нее переезжают, чтобы сыну отдать свою трехкомнатную: "Они же молодые — им пожить надо!"

Есть разница? Еще какая! Изначально небедные дети до последнего сидят на хлебах родителей, а потом их пристраивают по теплым местам, и следующее поколение тоже предполагается задержать в младых летах. Вот это и предлагается узаконить. Чтобы без оглядки на букву кодекса и неуместной стеснительности — или даже совести, упаси бог! Пусть развлекаются в свое удовольствие, не думая, кому и чем за это придется платить. Не только по факту — но и по праву.

Но допустим (чисто теоретически), что есть в теориях Богата и разумная составляющая. Хотя бы в плане постановки вопроса. С начала 1970-х в определенных советских кругах пошла волна озабоченности проблемой "отрыва от корней": какие-то все мы стали деловые — лишний раз над цветочком не посюсюкаем, зверушку не пожалеем... Дескать нет у современного человека теплых чувств по отношению к соседям по эволюционному древу — сплошная утилитарность, — и это обедняет душу, якобы способную на большее. А если дать детишкам время (и деньги) — они гармонично соединят предприимчивость с сентиментальностью и станут не только экономической, но и духовной элитой — конечно же, ради всеобщего благоденствия.

Молчаливо предполагается, что когда-то люди (по крайней мере, самые достойные) это умели. Рождались на природе — и оставались ее частью. А с какого-то момента пошло не так. С какого? Выяснить — и откатить вспять, дать себе еще шанс.

Нетрудно догадаться, что списано это с новейшей буржуазной философии, а к советской действительности приложимо лишь потому, что от капитализма она ушла недалеко — и уже рвется вернуться в лоно. Эмпирическая база однозначно есть: гармоничности людям болезненно не хватает. Не очень понятно, чем приобщение к дикой природе могло бы компенсировать дефект. Было бы неплохо сначала разобраться, откуда что пошло — и тогда уже думать, в каком направлении толкнуть.

Еще до разбирательства, напрягает стремление отыскать панацею от нынешних бед в прошлом. С логикой тут у любителей природы нелады: они же сами только что ратовали за длинное детство как продолжение исторической линии — то есть, не возврат в прошлое, а удаление от него. Допустим, не радуют нас издержки технологического прогресса, его общекультурные последствия. Но голые лозунги "берегите детство!" —или: "назад в пещеры!" — проблемы никак не решают. Прошлое для того и прошло, чтобы не возвращаться. Нужно искать другое. Если идеалы столетней давности уже никого не привлекают и забываются — туда им и дорога: значит, объективно, вреда от них больше, чем пользы. Точно так же, если не все хорошо в настоящем, нельзя раскапывать сегодняшнюю грязь ради куда более грязной грязи из прошлого. Каждое повторение должно становиться шагом вперед.

А нам пытаются впарить абстрактное "возвращение к природным истокам", "слияние с природой". Мало того, что сама идея "попятного движения" — внутренне порочна, большой вопрос — как и что понимать под "слиянием"! Человек вышел из природы — стал человеком, принципиально неприродным существом; так зачем ему краситься под цвет местности и впадать в животность? Вместо того, чтобы куда-то сливаться, — следует разумно отнестись к собственной разумности, всячески ее культивировать, — а через это втягивать в движение природные вещи, лишать их первобытной дикости, окультуривать и облагораживать. Мы признаем свои истоки — но мы уже утекли от них, обросли многочисленными притоками и превратились в мощный поток. Что теперь — опять усыхать до ручейка?

Полагаете, если до седин играть в бирюльки — проснется дивная "способность удивляться", импульс к творчеству? Как бы не так! Удивляться учит разнообразие жизненных задач — настоящих, а не игрушечных. Усматривая животворное удивление в предках разной степени отдаленности, забывают о том, что эти удивительные существа рано становились взрослыми — с нежнейшего (по сегодняшним меркам) возраста. Как обычно, палка о двух концах: дети бедняков сызмальства впрягались в рабский труд — и им было не до удивлений; место духовности занимала вера в чудеса, и жажда чудес, — на чем умело спекулирует религия.

Выходит, дело вовсе не в наивной невинности взгляда — а в классовом размежевании, позволяющим кому-то впадать в восторги за счет других, впадающих в нищету. Где чьи корни?

Мы не хотим превращаться в животных — или винтики мертвой механики. Наше начало там, где заканчивается природная случайность или органическая необходимость, — где мы свободны участвовать в любой деятельности и готовить себя к ней. Вот этих корней нас и лишает классовое общество, цивилизация, — и ее высшая стадия, капитализм, подменяющий универсальность деятельности универсальностью рынка. Человек разумный — это не единство с природой, а единство с людьми. В конечном счете — природа приходит к единству с человеком, а вовсе не наоборот. Мы для того и существуем в мире, чтобы сделать его нашим миром. И удивиться, как много мы успели за ничтожные по космическим меркам времена.

Отчуждение от природы — следствие отчуждения от людей; отрыв от корней — недоступность творчества, следствие собственнического отношения к средствам производства и продуктам труда. Современному человеку просто некогда удивляться: он отстранен от собственной духовности устройством классового быта, необходимостью следовать за движением рынка, кружиться в его водоворотах. Дать (хотя бы на время) вырваться одному — значит, обречь остальных на новые лишения. Значит, надо думать об изменении самого образа жизни, убрать из нее хаос и дисгармонию, освободить от вечной гонки — всех, а не только детей, — и не только в быту.

Умиляющая буржуазных теоретиков наивность людей прошлого — следствие неразвитости духа, неумения заметить сложность в простом и привести ее к единству. В старину люди, вероятно, чаще воспринимали мир целиком — но только потому, что не видели частей и деталей. Капиталистическое разделение труда раздирает мир в клочья — и связывать разделенное приходится окольными путями, через тысячи рук. Сегодня у ребенка почти нет возможности узнавать мир на ощупь, открывать заново: дети почти все получают в очень опосредованном виде. Вопросы, на которые раньше надо было искать ответ самому, теперь стали частью стандартного образования, ответы уже даны — решения приведены в конце учебника мелким шрифтом. Выучиться бы всю эту премудрость уместно употреблять...

Нормальное развитие требует синкретической основы, из который каждый мог бы выделить важно лично для него — и по-своему упорядочить. Но такой синкретизм нельзя придумать, дать извне, оградить и искусственно поддерживать на фоне общественных антагонизмов. Он возникает на новом уровне, где в качестве природы — синкретически данная культура, выдвигающее на первый план вовсе не то, с чего начинали дети сотни и тысячи лет назад.

Кажется, что сегодняшние дети "обгоняют" взрослых; это нормально: они развиваются по-другому, спрямляя обходные пути. Только воспитанным по старинке кажется, будто детство укоротилось —ибо они судят по себе, и формально считают по годам. Но получение энного количество сведений не делает взрослым: никакие экзамены, никакие дипломы здесь не авторитет. Важно уметь принимать на себя ответственность. Чтобы не только равняться на кого-то — но и дать ориентиры другим.

Мы подошли к главному вопросу: что именно мы называем детством? Нет ответа — какой смысл говорить о сроках?

Забавно, что никаких разумных критериев взрослости никто не предлагает — зато есть формальный критерий: возрастной ценз, прописанный местным законодательством. То есть, не помер до — повзрослел. Скончался раньше — безгрешное дитя. Внутри детства — свои подразделения (младенчество, уровни формального образования, юность — и всякие переходные периоды). Для взрослых тоже есть градация — и даже объективные показатели (типа репродуктивной способности и деловой продуктивности); однако и здесь больше ориентируются на формальные границы: кто за сорок — уже никому не нужен, а за шестьдесят пять — просто балласт, и ждут от них только одного: издохнуть поскорей.

Откуда вообще сыр-бор? Да все оттуда же, от предписанного рынком всеобщего разделения труда. Кого на базар пускают — взрослый; кто обязан торговать через посредника — не дозрел. Монаршим юнцам в средние века приставляли регентов; у буржуев — родители и опекуны. А у кого совсем денег нет — не из этого мира, и у них детство от взрослости вообще не отличить — так что и рассуждать не о чем. Но нам-то интересны именно это парии, ненормальные, отбросы цивилизации: мы видим свет в конце тоннеля, нечто новенькое, из чего могло бы вырасти совершенство. Разделаемся с рынком, нет больше классов, — формальные различия между людьми станут никому не нужны. Сама постановка вопроса об отделении детства от взрослости покажется абсурдной, нечеловеческой. Зачем? Есть набор материальных тел, которые надо так привести в движение, чтобы получить еще одного члена общества, полноценного субъекта деятельности. Причем не имеет значения, индивидуальный это субъект или коллектив, — одно от другого, опять же, формально не отделяется, а всякие различия условны и временны — на фоне исторически конкретной деятельности. То есть, обществу будущего не требуется никого относить ни к какой категории, поскольку участие каждого в общем деле от таких отнесений никак не зависит — и никакого различия в отношении одних членов общества к другим нет и быть не может. Да, мы все разные — но каждый в любой момент свободен изменить выбор и сознательно стать другим. Задача общества — создать такие условия, чтобы это строительство себя протекало по возможности ровно, без технологических и социальных осложнений. Окружающие готовы помочь — но без навязчивости.

Вместо идеи "взросления", относящейся к личности целиком, — идея освоения условно выделенной области культуры. Понятно, что мгновенно ничего не бывает, и надо войти, присмотреться, что-то выбрать для себя и развить в новом направлении, внести свой вклад в общее сокровище. Но даже здесь нет никаких ограничений на творчество, полноправное участие: неважно, в какой мере человек знаком с предметом, — он может поставить знакомство "с нуля" так, чтобы открылись незамеченные до сих пор грани давно и хорошо знакомого. Заметим, что это и есть механизм того самого "удивления", которое нам предлагают воспитывать замороженным детством, — только удивляться мы теперь будем все вместе, и не только природе, но и собственному умению по-человечески к ней относиться, творчески воспринять и преобразовать. Выходит, что двигаться к действительному раскрепощению взгляда придется в направлении, противоположном всякой буржуазности: снять послабления на возраст, принимать детство всерьез — как одну из форм общественного производства, необходимый уровень целого — хотя бы и с возрастной спецификой.

Разумеется, возможность выступать на равных — не только не снимает ответственности за культурные последствия, но и многократно умножает потребность освоения ранее созданного, превращение общей культуры во внутреннюю культуру, культурность. Может показаться, что подобная требовательность не свойственна маленькому ребенку, сознание которого слишком неразвито, чтобы отразить столь сложные отношения — до которых и взрослые-то не всегда дорастают. Мнение ошибочное — и целиком определяется противоположностью взрослых и детей в классовом обществе, где из любых взаимно дополнительных сторон главенствовать призвана только одна. Взрослые смотрят на детей свысока, навязывают им чувство неполноценности; не удивительно, что дети активно сопротивляются теми немногими средствами, которые у них есть: капризничают, вредничают, уходят в себя, или разыгрывают инфантильность. Друг с другом они ведут себя иначе — это совершенно взрослый мир. Дайте понять ребенку, что плоды его труда вам не безразличны — и он отзовется пылким энтузиазмом; взрослому такой порыв может показаться чрезмерным — но ребенку пока просто не с чем себя соизмерять. На ранних стадиях развития человек осознает свою общественную природу интуитивно, чувством, а не рассудком, — что может быть куда разумнее холодной расчетливости, в которую рынок загоняет взрослых.

Нет детства и взрослости самих по себе — есть уровень развития личной ответственности, и не вообще — а по отношению к конкретной деятельности. Именно отсюда расхожие представления о наивности или детской непосредственности, о свежести взгляда или ребячестве. Каждый взрослый в чем-то остается ребенком — однако цивилизация превращает эту многогранность во внутреннее противоречие, и даже болезнь. С другой стороны, каждый ребенок в чем-то взрослее взрослых, что не только вызывает изумление, но и причиняет массу неудобств: приходится принимать в расчет то, чем обычно принято пренебрегать.

Пренебрежительность не безобидна. Даже если она принимает форму потакания "естественным" детским слабостям — и оправданию любой гнусности наивной природностью маленьких существ, которым лишь предстоит превратиться в больших и разумных. Но в итоге маленькие мерзости складываются в большого мерзавца — и теперь мы удивляемся тому, как такое вышло: все делали для него, ни в чем не отказывали... На самом деле отказывали — в самом главном: в разуме. Детство принято отождествлять с дикостью. А в классовом обществе естественность противоположна культурности — до антагонизма. Взрослые могут этого не знать — а ребенок остро чувствует. От него ждут невоспитанности — пожалуйста, он ее продемонстрирует, — мало не покажется! Он будет орать в пространство, бегать и прыгать по дури, путался у всех под ногами, хитрить с сильными и мучить слабых, — и все время чего-то требовать, в пику взрослым, которые не умеют быть требовательными к себе, и которым требуется лишь тупое, животное послушание.

Но даже маленький ребенок — человек. Он не животное, и не должен вести себя как скотина. И надо не умиляться его культурным провалам, а честно указывать на неразумность и вместе искать пути к разумности. Именно так — потому что "природность" ребенка есть результат недоработок общества в целом, его неспособности создать такие условия, в которых дикое поведение стало бы совершенно невозможным. В этом отношении различий между взрослыми и детьми вообще нет. Культура одна на всех — и только классовая экономика, основанная на всеобщем разделении труда, разваливает ее на сотни враждебных друг другу субкультур. Тем более важно не воздвигать "научно обоснованные" границы возрастов, а как можно раньше начинать социализацию — задолго до биологического рождения, еще до зачатия. Будущий организм должен сразу оказаться в такой среде, которая делает предпочтительными культурные поступки, подталкивает физиологию в общественно ответственном направлении. В какой-то мере люди научились направлять развитие мозга — но одной лишь нейрофизиологии недостаточно: социализации подлежит организм в целом, и если он недостаточно гибок, чтобы угнаться за нервными импульсами, — надо активно вмешиваться, перестраивать тело, вплоть до насыщения его искусственными "неорганическими" компонентами, встраивания во внешние культурные опосредования. Мы выводим новые виды животных — что нам мешает вывести новых себя?

Ответ: мешает капитализм. Которому люди разумные совершенно ни к чему — а нужна только рабочая сила, хорошо управляемая со стороны. Господствующий класс предпочел бы навсегда оставить большинство населения в дикости — вариант и другая сторона "долгого детства". Однако без развития производительных сил была бы невозможна и детская беззаботность среди богатых — а значит, придется отстегнуть от щедрот, тем самым формально уравнивая бедняков с собой и бросая в пропитанную кровью и потом почву семена будущих бунтов.

Человечество задержалось в детстве, ему давно пора — не взрослеть, а покончить с дикостью, отдаться своему настоящему призванию — творческому преобразованию мира. Пока не решена экономическая задача — хотя бы мечтать о будущем, готовить дух к великим свершениям. И понемногу экспериментировать, внедрять в жизнь нормы иной культуры, выходящей далеко за рамки цивилизации. Речь не о сокращении или удлинении детства — курс на его качественное преобразование, чтобы в перспективе оно стало неотличимым от взрослой жизни. Искать и использовать любые технологии для достижения предельной индивидуальности образования и воспитания, построения единой системы непрерывной социализации — при которой никакие формальные сроки вообще не нужны: каждый в своем режиме. С самого начала человек включается в иерархию общественно полезных и культурно значимых деятельностей — то есть, приобретает, помимо физиологии, обширное неорганическое тело, способное взять многие ранее органические функции на себя.

И вот здесь рождается иное отношение к природности — через культуру, вторично, от разума. Не прыгать в восторге вокруг каждого кустика, и не воспевать порхание милых пташек, — а трезво понимать, от чего мы ушли — и сознавать: возвышенно лишь то, что возвысил человек. Так почему не начать с себя?

Пока есть детство — как особое общественное отношение, — его надо обустраивать на тех же основаниях, что и вся остальную природу. Не превращать в заповедник дикости — а делать материей человека будущего. Которому все равно, как его называют, — лишь бы воспринимали всерьез.

Когда-нибудь для малолетнего ребенка будет естественно, скажем, программировать производственные процессы — или исследовать структуру решений какого-нибудь интегрального уравнения. Игры (детские и не только) станут более интеллектуальными — что лишь при капитализме противоречит мышечному движению. Разумеется, никаких соревнований, — не говоря уже об играх в войну (включая образы искусства); все это отойдет в историю, и будет вспоминаться лишь изредка, в связи с другими, более насущными потребностями.

Другие ориентиры, другой темп жизни... Конечно, способность тонко чувствовать и находить природную красоту — очень важно. Но прежде всего — надо научиться чувствовать разумное, человеческое, — и только потом примеривать его к явлениям природы. Нет здесь никакого возврата к корням — просто воспитание и образование, чтобы разумно сочетать разные уровни деятельности, трудиться творчески, разнообразно. Именно в силу всем доступного разнообразия оказывается возможным делать выразительные паузы — смотреть вокруг и замечать неожиданное.

Удивительное не только в природе — но от природы тоже. Универсальность разума — стремление не упустить ни крупицы. Природа — наше зеркало, и нам хочется, чтобы в нем отразилось нечто прекрасное. Но для этого надо трудиться, привнести в природу себя, окультурить ее. Делая прекрасной свою жизнь — мы учимся видеть прекрасное в природе. Так было во все эпохи. И когда разум возмужает, перешагнет через фрагментарность классовой истории, — мы сможем, наконец, думать не только о корнях, но и о спелых плодах.