На первый взгляд, название этого раздела — "масляное масло". Потому что нет никакого другого разума, кроме того, который построил себя сам. Не бывает "естественной" разумности: только сознательная деятельность занимается переработкой природы в нечто иного уровня — в культуру. Самосознание — когда мы свою неприродность осознаем. Разум — когда умеем сознательно ее производить.

Как следствие, человеческий язык не сводится к простой кодировке вещей и явлений — он выражает еще и наше отношение к ним. Поэтому вполне возможно трактовать искусственность как нарочитость — и такой разум нам не нужен; с другой стороны, смысловое ударение на втором слове поднимает вопрос о духовности того, что мы производим, о соответствии культуры требованиям разума. То есть, мы усматриваем разумное в чем угодно — и стараемся это воспроизвести, — но всякое старание хорошо в меру (что, собственно и называется разумностью). Эти — и связанные с этим — темы можно попытаться осветить под общим углом: возможно ли из природного материала построить нечто неприродное — и всякая ли материя подойдет?

Начнем с того, что термин "искусственный интеллект" гораздо формальнее: интеллект существует в живой природе, независимо от степени разумности, — а наши технологические достижения наглядно показывают, что носителями интеллекта могут стать неорганические системы. В знакомой нам природе они не возникают естественным путем — но сама принципиальная возможность тоже о чем-то говорит, и вполне может оказаться, что возникший сам собой неорганический интеллект когда-то встретится человечеству на пути, — а человечество к этому уже готово!

С другой стороны, у нас имеется многотысячелетний опыт по части производства разума из неразумной природы, и мы умеем окультуривать человеческих младенцев до сознательного участия в общественном производстве и даже запускать развитие самосознания, становление личности. Более того, живые организмы других видов встраиваются в культуру (одомашниваются) и становятся носителями разума — наряду с комплексами неорганических тел, движение которых происходит, конечно, в соответствии с их природой — но без разума тела так двигаться вряд ли бы смогли. Это наводит на мысль о принципиальной возможности построения чего-то разумного на материале любого качества, и достаточно иметь относительно простую действующую модель, чтобы на ее основе развилось нечто совершенно не похожее на собственно человеческие формы разумности; точно так же, ничто не мешает возникновению и распространению разума в различных уголках нашей вселенной — или за ее пределами.

Однако условия и предпосылки для этого возникают в неживой и живой природе не всегда, а лишь поскольку она становится природой — и вовлечена в процесс расширенного воспроизводства, преобразования в культуру. Дело не только в уровне сложности: атомное ядро ничуть не проще инфузории, а технология репликации генов запросто может поспорить с разнообразием индустриальных комплексов. Прежде всего, мы говорим о принципиальном качественном различии, о переходе от случайных взаимодействий и жесткости видового поведения к гибкому распределению функций и обеспечению универсальности, способности влиять на любые стороны действительности. Само понятие сложности представляет ее как сложенность, продукт производства; поэтому не бывает сложности вообще — сложным что-то оказывается лишь для чего-то, по отношению к сознательной деятельности. Это не исключает объективной соотнесенности природных процессов, их иерархического упорядочения по какому-то признаку; однако в неживой природе эти признаки случайны, никак не связаны с природой вещей, — тогда как живые организмы исходят из собственной видовой определенности, делают метаболизм выделенной системой отсчета, всеобщей шкалой. Универсальность деятельности (возможность связать все со всем) опирается на способность некоторых объектов выйти за рамки определенного бытия — и становиться чем угодно, тем самым заставляя это что угодно действовать не от своего имени, а в качестве представителя целого. В контексте деятельности, вещи и организмы движутся внешне согласованным образом — и такое универсальное согласование мы называем субъектом деятельности, всеобщность которого представлена категорий дух. Универсальность его проявляется также и в умении сознательно воспроизводить саму противоположность объекта и субъекта — делать и то, и другое продуктами производства.

В земных условиях в качестве субъекта выступает человеческое общество, всегда представленное совокупностью единичных субъектов, каждый из которых существует не сам по себе, а как носитель некоторой культурной функции, как особый способ развертывания одной и той же иерархии. Человек становится субъектом деятельности только там, где (и поскольку) он представляет в ней общество в целом, берет на себя всю полноту ответственности за плоды труда. С другой стороны, единичный субъект есть особая организация движения системы материальных тел, каждое из которых сохраняет и свою природную определенность — и допускает движения, не связанные с человеческой деятельностью. Мы привыкли, что среди этих тел присутствует организм биологического вида homo sapiens, по отношению к которому все остальные тела иерархически упорядочены как "искусственные" органы, расширения "собственного" тела человека, составляющие его "неорганическое" тело. На самом деле, в качестве расширений (инструментов и орудий труда) могут быть использованы любые природные образования — включая живые организмы: окультуренные растения, одомашненные животные, штаммы бактерий и вирусов, или даже целые биоценозы — такие как поля, сады, популяции насекомых (пчелы, шелкопряд), рыбное хозяйство... Разделение биологического и неорганического тела — дань древней традиции, которая в классовом обществе формально закреплена правовыми нормами. На практике, человек зачастую не отделяет себя от своего неорганического тела — и это сращивание возникло так давно и стало настолько обыденным, что даже высказать различие в речи — стало бы очевидным насилием над языком. Писать что-то — значит оставлять материальные следы в чем-то при помощи столь же материального орудия; крайне редко этим орудием оказываются органы биологического тела (хотя, конечно, можно писать пальцем на песке) —чаще используют специальные (неорганические) приспособления для письма, или (как теперь принято) компьютерные системы. Тем не менее, мы говорим коротко: я пишу, — не указывая, как и что я при этом передвигаю. То же самое касается процессов еды и питья, которые сегодня почти всегда опосредованы многочисленными вещами, да и сами понятия съедобного и питьевого далеко ушли от необработанной природы. Тысячи лет назад какой-нибудь царь мог сказать: я воздвиг храм, — хотя его органическое тело не принимало в этом ни малейшего участия; этот пример показывает, что особи того же биологического вида вполне могут становиться частью чьего-то неорганического тела — в значительной мере утрачивая свою субъектность (раб — говорящее орудие). И наоборот, органы биологического тела могут утрачивать для человека свою частичность и приобретать характер внешнего объекта: еле передвигал руки и ноги.

Подобные "лингвистические" трудности сейчас принято обходить сведением человека не к биологическому телу, а всего лишь к одному органу, мозгу. Решение заведомо глупое, поскольку мозг без всего остального работать не будет — и даже в здоровом теле не дорастет до сознательности без активного общественного вмешательства, с первых мгновений опосредующего активность мозга тысячами культурных процессов; если мозг после такой обработки не превратится в правильно работающий продукт — это называют болезнью, которая требует лечения (или хотя бы отстранения не по-человечески работающего мозга от ряда общественно значимых деятельностей). С другой стороны, человеческое тело (как и любое другое) есть симбиоз очень разных организмов, и мозг (как один их них) устроен точно так же: это не однородная среда, а комплекс взаимодействующих органов. С чем именно в мозгу мы будем отождествлять человека? Тупик осознали еще в средние века; но про общественную сущность разума тогда ничего не знали — и просто придумали маленького человечка (гомункулуса) внутри нас, которому и поручили приведение всего органического хозяйства в соответствие с устройством человеческого общества. Увлечение френологией к XX веку сошло на нет — но до сих пор всяческие "нейронауки" пытаются вывести субъективность (или хотя бы психику) из физиологии мозга, — и на деньги богатых спонсоров усиленно промывают мозги широким массам, дабы отвратить народ от поползновений на подлинно человеческую разумность.

Суть как раз в том, что человек далеко не всегда отождествляет себя с биологическим телом: он умеет отстраниться от него, смотреть со стороны. Например, когда подстригает ногти, бреет физиономию или интимные места, идет в парикмахерскую для правильной шевелюры... Человек по-разному оденется по разным поводам — и это никоим образом не зависит от физиологии, а собственное тело для него — просто вещь, которую следует привести в соответствие с культурными нормами или собственными намерениями (отличными от этой вещи). Занимаясь гимнастикой, мы поддерживаем работоспособность мышц; решая интеллектуальные задачки — прокачиваем собственный мозг (вовсе не вместилище личности — но всего лишь орган, орудие труда). Это совершенно никак не отличается от необходимости заточить карандаш, заменить вентиль в смесителе, получить европейскую визу — или с оружием в руках свергать власть буржуев... Задачи ставит общество, линию поведения выбирает разум — и под это прогибает органику и все остальное. Любящий отождествляет все с любимым, и собственные тела ему нужны лишь поскольку они могли бы пригодится тому, другому. Великий артист — погружается в роль и реально живет в ней. Большой ученый — весь в заковыристой задаче, он чувствует предмет как свое, логика лишь следует за интуицией.

Так мы возвращаемся к истокам: постигая мир, первобытный человек отождествлял себя с вещами и животными, видел из изнутри — и потому умел эффективно бороться с ними или использовать их. Иногда тождество бывало лишь иллюзией — но, ведь, и современный человек далеко не всегда то, что он о себе думает! Именно эта способность представлять себя чем угодно — минимальный кусочек разумности, из которого вырастает все остальное. Говоря о сознании, мы как раз и ссылаемся на это встраивание во внешнюю вещь или процесс: мир таков потому что нам нужно снова и снова делать его таковым. Поскольку же человек участвует во многих деятельностях, он отождествляет себя и с одним, и с другим, и еще с чем-то. В силу единства культуры, все эти образы себя складываются во внутреннее единство, индивидуальность. Переходя к новой деятельности, человек (или общество в его лице) развертывает иерархию под внешние условия, подбирает из всего, чем он себя считает, подходящий комплект орудий труда. И это вовсе не абстрактное, воображаемое построение — это способ организации протекания вполне материальных (природных) процессов, их идеальная составляющая, дух.

Создавая другие тела, человек включает их и в свое неорганическое тело — и здесь возможны очень разные варианты. Какие-то продукты сразу уходят на периферию, на нижние уровни индивидуальности. Другие долгое время остаются в поле зрения, приводят к перестройке внутренней иерархии. По большому счету, все остаются навсегда — но есть и то, что срастается с представлением о себе намертво. В классовом обществе такие переходы регламентированы: освобождение раба, получение титула, вступление в цех, получение гражданства, овладение профессией... Однако немалая доля самосозидания остается вне формальностей — что никоим образом не умаляет ни его культурную значимость, ни реальность отношения к этому (искусственному) себе. Например, можно считать себя поэтом, и писать прекрасные стихи, — но не состоять ни в каких литературных сообществах и потому оставаться невидимым для классовой культуры; тем не менее, творчество не исчезает: оно накладывает отпечаток и на самого поэта, и на его ближайшее окружение, — а через это влияет на литературу в целом, и на рост духовности вообще, в том числе в очень далеких от литературы областях. Точно так же, кто-то изобретает оригинальное приспособление для работы в огороде, или по дому, — и об этом никто, возможно, не узнает, и никто этим не воспользуется; но неуловимые изменения в поведении человека, связанные с присоединением к неорганическому телу нового органа, чутко воспринимаются обществом и меняют направленность развития культуры — хранят память об орудии труда вещи, когда-то созданные при его участии, — или случайные наблюдатели, которые понятия не имеют о деталях — но характер труда улавливают все равно. Может показаться, что подобные влияния совершенно ничтожны, пренебрежимо малы; но разум не подлежит измерению, в нем все одинаково значимо, — и любое качество, поскольку оно хоть как-то сумело себя проявить, — уже есть, и это навсегда.

Самосознание во многом подобно вживанию во внешний мир, лежащему в основе сознания. Но вживаемся мы тут не в природные образования, а в способность направленного изменения природы, в способ производства. То есть, сначала мы нечто создаем, — потом осознаем это как продукт труда, как сделанное нами, а не возникшее само по себе. При этом себя мы воспринимаем не каким-то мистическим образом — а как вполне конкретную совокупность тел, принимавших участие в процессе производства: это мы в отношении к данному продукту. Остается собрать все такие отношения, выстроить иерархию деятельностей, в которых мы принимали и принимаем участие, — такая целостность и дает чувство себя, человеческое я. Разумеется, в число этих деятельностей входит и рефлексия, отражение собственного движения в форме движения других тел (органов тела). Но рефлексия не встроена ни в какие тела — это всего лишь особая организация их движения, взаимодействия с миром; организуют себя не сами тела, их выстраивает в нужном порядке культура, система воспитания и обучения, практика общественного производства. Другими словами, чувство себя — это общественный продукт, и ничто не мешает человеку участвовать в этом производстве наряду с другими. Такое сознательное развертывание самосознания — и есть разум.

Каждый продукт представляет собой единство объекта и субъекта; вводя продукты деятельности в деятельность в качестве объектов, мы превращаем это в единство материальности и идеальности, материала и формы. Вещь может казаться существующей независимо от людей — но мы-то знаем, что она изготовлена людьми, — а значит, в ней есть и доля нашего труда, поскольку все деятельности в культуре взаимосвязаны и взаимообусловлены. Таким образом, использование плодов труда — это уже акт (синкретической) рефлексии. В силу универсальности субъекта, его собственная деятельность также становится продуктом производства и также доступна рефлексии. Воспроизводство (и развитие) собственной способности труда называется духовным производством; это другая сторона производства материальных вещей. Материальное и духовное производство в культуре тесно переплетены; однако в классовом обществе они искусственно разведены и переданы в ведение различных общественных групп. Понятно, что такое разделение может быть лишь временным и ограниченным — и вся история человечества ведет к постепенному приобщению эксплуатируемого большинства к духовным ценностям, к размыванию границ между классами в области духа; поскольку же такие границы сохраняются в сфере материального производства, назревают классовые конфликты, необходимо ведущие к революционным преобразованиям, к уничтожению классов как таковых. По мере того, как рефлексия приобретает массовый характер, темпы духовного роста ускоряются — и то, что раньше требовало сотен и тысяч лет, может вместиться в память одного поколения.

Неорганическое тело человека состоит не только из вещей — оно также включает культурно обусловленные формы рефлексии, и эту духовную составляющую можно и нужно воспроизводить сознательно, как носитель разума. Воспроизводство разума предполагает единство материального и духовного производства: то, что в отношении к материи есть труд, по отношению к духу есть любовь.

Продукты духовного производства врастают в культуру точно так же, как и любые другие. Человек строит свой дух по тем же принципам, что и неорганическое тело: это производство не требует (и даже избегает) публичности — но в нем нет субъективизма и произвола, поскольку его исток — всеобщие тенденции культурного развития. Однако вещи доступнее для восприятия — а улавливать тонкие связи в их взаимодействиях не всегда легко, и не всегда требуется. Поэтому человек непосредственно воспринимает себя как вещь (органы, орудия труда, продукты деятельности) — и лишь косвенным образом, через взаимодействие с другими людьми, становится для себя духом. Но даже осознав собственную духовность, человек не может воздействовать на нее напрямую: для этого ему надо создавать вещи — и общаться по поводу этих вещей. В простейшем случае — достаточно трудиться с сознанием всеобщности каждого шага, ставить масштабные цели даже там, где, казалось бы, речь идет об элементарном самообслуживании. Жить и работать — это еще не разум как таковой; но обществу не безразлично, с каким настроением каждый живет и работает. Можно питаться или спать просто так, по органической потребности или по привычке, — но можно видеть в этом важный элемент движения культуры в целом, и делать каждое дело как разумное существо, культурно и творчески. Если получается — мы чувствуем духовный подъем, нам приносит глубокое удовлетворение то, что мы делаем; это надежный индикатор разумности поведения.

На следующем уровне механизмы творчества выходят на первый план — и мы создаем не просто предметы потребления, а орудия духовного производства, — не смыслы, а методы осмысления. Как и всякий продукт, плоды такой (аналитической) рефлексии предполагают материальный носитель: произведения искусства, научные труды, философские трактаты... Но сама по себе эта вещная оболочка не имеет особого значения; одно и то же можно выражать по-разному — а за всем стоит объект другого ("идеального") уровня, способ деятельности. Именно его мы намеренно производим — а в силу его идеальности, мы уже не воспринимаем его воплощения как свою плоть и свой дух: для нас все эти "публикации" сразу же становятся внешними — и автор иногда представляет себе творчество как способ избавиться от мук творения, выбросить настойчиво требующий воплощения продукт в большой мир — и заняться другим. Литератор пишет книги, музыкант создает музыку... — это лишь внешнее проявление, эхо духовности; для автора важно, чтобы остались образ, понятие, идея. Так в его представлении о себе отражается всеобщность разума, его культурная обусловленность и направленность на обновление мира.

Таким образом, искусственность нашего разума в материальном аспекте выражается иерархией продуктов деятельности, а в духовном плане — иерархией их взаимоотношений. И то, и другое связано со строением культуры в целом — но единичный субъект чувствует все это частью себя, и может поставить перед собой задачу изменить себя в определенном направлении. Однако в классовом обществе личность противостоит обществу в целом; это одно из следствий разделения труда и классового расслоения. Классовый подход к постановке воспитания и обучения при капитализме дополнен мощным аппаратом пропаганды общественного неравенства — и в итоге задача развития разума искусственно подменяется совсем другой задачей — воспроизводством классовой структуры и пропасти между общественным и личным. Когда человек все усилия направляет на создание видимой индивидуальности, стремится обособиться и доказать свою уникальность (и таким способом набить себе цену), — его поведение становится вульгарно нарочитым, оторванным от действительных потребностей, навязанным извне. Такой, ограниченный человек уже не в состоянии универсальным образом осваивать мир — он включен в одну из возможных структур, как ее орган, подчиненный метаболизму целого. Возникает искусственность в отрицательном смысле — как вырождение, отказ от духовной свободы, сведение субъекта к его материалу.

Человек разумный понимает, что единственно возможный механизм саморазвития — участие в общественной деятельности, всестороннее освоение сложившейся культуры, в результате чего и возникает идея усовершенствования мира, а значит, и себя как его неотъемлемой части и полномочного представителя. Речь не о том, чтобы выделиться, — наоборот, мы стремимся к снятию различия единичного и всеобщего, чтобы наша деятельность могла быть реализована в любом наборе тел, стала по-настоящему универсальной. Что именно будут соотносить с этим продуктом — для духовно развитого человека не принципиально; однако он вправе искусственно выстроить телесную оболочку нужного типа, которую он и назовет собой, своей личностью, своим я, — то есть, своей всеобщностью, взятой в одном из возможных отношений. Такую искусственность можно только приветствовать. Это не обособление, не отрыв от общества, — это особый подход к природе, организация ее в соответствии с движением духа, — что мы, собственно, и называем сознательной деятельностью и разумом.

Прототипы разумного подхода к развитию разума существуют и в неразумном, классовом обществе. Индивидуальный вклад в развитие производства, внедрение новых технологий, делает производственные процессы и вовлеченные в них тела не просто вещами, а воплощением субъекта, индивидуальности. На эти всеобщие элементы культуры мы часто ссылаемся по именам авторов, "открывателей" и "изобретателей". Разумеется, само понятие авторства может существовать лишь в условиях отрыва личности от общества, когда заведомо общественный продукт превращен в (частную или групповую) собственность, и одни люди получают право ограничивать доступ к нему всем остальным. Тем не менее, если человек трудился не ради увековечивания имени, а чтобы сделать дело добросовестно, удобно и красиво, его личность общество ассоциирует с плодами труда — и зачастую именно это становится представлением человека о себе. Моцарт считает себя музыкантом, Наполеон — полководцем, Ландау — физиком... Все это лишь проекции внутренней бесконечности, выражение в рыночных терминах, способ существования в условиях узкой специализации и разделения труда. Освобождение от такой, органической телесности связано с отказом от присвоения продукта деятельности — при сохранении чувства причастности. Подлинная индивидуальность не в необычности черт как таковых, а в уникальном их сочетании, в способе развертывания той же самой общественной иерархии. В каком-то смысле это просвечивает на уровне аналитической рефлексии: имена постепенно забываются — остаются безымянные достижения, как вещи, из которых каждый при желании может строить себя. Историки искусства, науки или философии могут сколько угодно спорить о приоритетах — нормальному человеку все равно, кто изобрел теорию множеств, аргентинское танго или классическую логику. Каждый переизобретет это для себя, сделает частью своей индивидуальности. Более того, только на фоне общей идеи возможно отличить одну частную интерпретацию от другой, разглядеть уникальную личность.

Субъект — то, что превращает природу в культуру, преобразует мир. С точки зрения деятельности — это самодвижущееся орудие труда, способное самостоятельно (то есть, на основе осознанной общественной потребности) ставить себе цели. Продукт деятельности не случаен (как в неживой природе), и не предопределен (как в мире живого), — субъект свободен выбирать направление движение и следовать ему — или отказаться. Разумное существо сначала создает внутренний проект, из которого вырастает внешняя деятельность. Но точно так же, разум умеет придумывать самого себя — и развивать в разумных пределах. Какими конкретно телами будет представлен этот продукт — к делу не относится. Это касается не только единичного человека (в современном понимании) как расширений биологического индивида — но и коллективного, группового субъекта, — и общества в целом. По мере развития разума, различие между его уровнями становится все более виртуальным, вытекающим из практических задач, — и каждый вправе отождествлять себя с кем угодно, и с чем угодно. Для безумно ограниченного капиталистического человека — это безумие. В мире, где нет разделения труда, и все во всем свободно участвуют, — это единственно возможный способ сознавать себя.

Строительство субъекта — это не только подготовка материальной базы, но и выстраивание общественных отношений таким образом, чтобы вот эта конкретная плоть стала носителем (представителем, выражением, символом) особого духа. Ничто не мешает придать субъектность системам тел, весьма далеким от органики. Прототип, промежуточный этап — юридические лица при капитализме: субъект права становится и субъектом деятельности — и мы не интересуемся, какие биологические индивиды заняты в том или ином производстве, поскольку нужные нам вещи производит предприятие в целом. Автоматизация производств компенсирует недостаточность органики; но точно так же и возможностей мозга не хватает для управления слишком громоздкими комплексами орудий — и компьютерная революция стремительно уводит нас от представлений о неизбежности биологического тела в составе субъекта; с другой стороны, изменяется само понятие организма: функционирование неорганических тел может быть организовано по типу метаболизма, включая самовоспроизводство и самовосстановление, поддержание видовой определенности. Такие искусственные (производственные) организмы на каком-то этапе вполне способны заменить человеческую органику — и возникает новый тип субъекта, не связанный с биологией вида homo sapiens.

Но так ли уж отличны одни формы разума от других? Ходячие ужастики на тему восстания роботов — всего лишь выражение страха буржуев перед лицом нарастающей необходимости устранения системы разделения труда как таковой, замены классовой экономики на нечто более разумное. Разумные существа любого происхождения — просто разумны, и носитель их субъектности не играет ни малейшей роли. Искусственный разум в земных условиях — это все тот же человеческий разум, в другой реализации. Так, если мы передаем часть функций мозга компьютеру, этот компьютер становится частью нашего тела — с которым ассоциируется наш (а вовсе не компьютерный) разум. Чтобы сообщество разумных "машин" (которое лишь расширяет человеческое общество) могло встать на какой-то принципиально иной путь развития, оно должно быть физически изолированным от остального человечества в очень непохожей на земную обстановке. Но в этом случае разумность такого сообщества оказывается под вопросом — ибо ограниченность мира несовместим с универсальностью разума. Исторически, группы родственных народов неоднократно теряли экономические и духовные связи — и становились разными этносоциальными образованиями. Однако такое развитие — характерная черта классового общества, все еще далекого от разумности.

Точно так же, возможное существование прототипов разума в разных уголках Вселенной никоим образом не предполагает их различия в качестве субъектов деятельности. Разумные существа универсальны, они могут "подменить" друг друга в любом контексте — и это никак не отразится на характере общественного воспроизводства. Ни о какой конфликтности тут не может быть и речи. Разум изначально един — независимо от соприкосновения физических тел. Общее направление развития человечества — культивирование интимности, уменьшение доли непосредственных контактов в (сколь угодно близком) общении. Производство плоти уже не требует никаких встреч; в частности, деторождение вполне обходится без секса — и возможно разделение "родителей" не только в пространстве, но и во времени. Это сугубо общественное производство, и его традиционные формы обречены на постепенное отмирание.

Рост универсальности — преодоление несвободы. Когда человек для общества существует не сам по себе, а как член группы (рода, семьи, сословия, класса) — его субъектность частична, зависима от групповой принадлежности: это всего лишь орган некоторого (хотя бы даже и общественного) организма, и действует не от своего лица, а в интересах целого. История человечества приводит к перераспределению функций: человек все чаще сам принимает решения — и несет индивидуальную ответственность. Его групповые роли становятся в таком случае частью его неорганического тела, и не только группа состоит их отдельных ее членов — но и любой член общества включает в свою индивидуальность все группы, к которым он в какой-то мере причастен; в пределе, каждый причастен ко всему — и различие форм разума снимается. Другими словами, свобода участия в любых деятельностях (в составе разных трудовых коллективов) — непременное условие преодоления узкого профессионализма, духовного закрепощения. Выбирая формы такого участия, субъект сознательно строит свою субъектность, включая необходимые для этого телесные расширения. Конструирование собственной плоти в этом плане ничем не отличается от любого другого производства: мы придумываем нечто — потом ищем способ сделать похоже, подбираем необходимые материалы и орудия труда. Можно сравнить это с художественным творчеством, где человек волен изобретать сколь угодно фантастические миры — и вживаться в них; занимаясь строительством самих себя, мы как бы пишем роман — но не на бумаге, а прямо по жизни.

Одно и то же можно делать разными способами. Поэтому нет никакой необходимости всегда оставаться в одном теле — и можно менять себя в зависимости от сферы деятельности. Органическое тело в разных средах ведет себя по-разному — и в нашей власти использовать его как угодно, или вообще обходиться без него. Даже сегодня, когда классовое общество искусственно связывает индивидуальность с биологией. Человек вправе представить себе выдуманный персонаж — и творить от его лица под вымышленным именем; для общества будет существовать именно этот, искусственно созданный субъект — именно он останется в плодах труда и в памяти. Но тот же человек может выдумать кого-то еще — и в полной мере стать этим другим. Так, например, Romain Gary и Emile Ajar связаны с одним биологическим телом — но гонкуровские премии они получили как разные писатели; читателя же вообще не интересует, что конкретно стоит за псевдонимом. Несколько биологически различных людей могут совместно создать персонаж (Козьма Прутков, Nicolas Bourbaki) — который останется в памяти поколений именно этой единичностью, а не именами участников кружка (известными порой только узким специалистам-историкам). Сегодня нет ни малейшей возможности установить биологических участников создания Илиады или Махабхараты — и для нас это Гомер и Вьяса; точно так же собирательные фигуры Пифагора, Панини или Лао Цзы — для кого-то намного реальнее одушевленных сослуживцев. Казалось бы, можно просто жить своей жизнью — но эту жизнь каждый делает сам, пишет свою историю, делает себя ее героем. Никакой природности ("естественности") в этом нет. В конечном итоге все эти лица — лики одного, всеобщего субъекта, которого даже общество в целом (не только на Земле, но и в космических масштабах) представляет лишь отчасти; единый и универсальный разум — одна из сторон целостности мира, который умеет быть собой — и творить себя.