* * *

Мир воспроизводит себя разнообразнейшими способами. Человек учится миру в этом сознательно помогать. Когда человек осознает, что сам он — творение собственных творений, он становится разумным, а его отношение к тем, через кого дан ему разум, — это любовь.

* * *

Любовь у человека только одна. В силу самого определения, из-за универсальности. Но проявляется она как любовь к кому-то или чему-то. И здесь — бесконечность обличий. Каждая из таких любовей тождественна всему — это разные способы развертывания той же иерархии. Кажущаяся изменчивость любви — обращение иерархии. Одна любовь может противоречить другой лишь там, где уродство общественного устройства навязывает людям бесчеловечность бытия.

* * *

Говорить о любви — говорить обо всем кроме любви. Слова связаны бытом. Верить в любви на слово — все равно что выходить замуж ради флердоранжа на фате.

* * *

Преступно считать деньги, когда речь о любви.

* * *

Половая любовь и дружба — разновидности одного и того. Классовая культура противопоставляет одно другому, превращая различие в общественный институт. Вместо оснащения органических тел исторически достижимыми инструментальными возможностями — искусственные ограничения. В основе — взаимодействие индивидов в процессе производства и самовоспроизводства. Представьте общение (культурно обусловленным) взаимодействием органических тел — получится любовь, в узко-мещанском понимании; сдвиньте фокус на контакт неорганических тел — будет дружба. Разум предполагает единство того и другого — а рынок заменяет единство конкуренцией. Случаи дружбы в любви и любовников-друзей никуда не спрячешь, они на каждом шагу, — но в больном обществе духовное здоровье воспринимается как болезнь.

* * *

Женщина становится женщиной только в отношении к мужчине. Во всех других отношениях половые различия несущественны.

* * *

Любовь не возбуждает, а влечет, — хотя, конечно, никоим образом не сводится к влечениям. Сознание человека отвлекает его от мотивов, подсказывает достижимые цели. Грубо прямолинейное следование страсти — сплющивает уровни деятельности, сводит поведение к животному метаболизму.

* * *

История любви = история человека разумного.

* * *

Любовь — плод и концентрированное выражение экономической самостоятельности человека, его свободы.

* * *

Любовь не просто отметает законы. Прежде всего, она их создает.

* * *

Человек остается человеком — пока он кого-то любит. А любить можно только человека (пусть даже в самом себе).

Ненависть — чувство нечеловеческое. Она исторически оправдана лишь поскольку через нее рождается любовь. Убийство на войне — все равно убийство, даже если оно ради миллиона будущих жизней. Когда нет войн, не нужны разговоры о справедливости.

* * *

Можно любить удовольствия — это не предполагает удовольствия в любви. С другой стороны, пройдя через любовь, удовольствия станут иными, избавятся от животности. Это все равно вне разумности — однако вполне готово стать ее материалом.

* * *

Любовь иногда заставляет избегать любимого. Быть может, это нормальное явление в любой любви: не разбить хрупкую грань, за которой близость становится пошлостью.

* * *

Если сближение опасно для предмета любви — человек может отказать себе. Животные так не умеют.

* * *

Парадокс в том, что никто не умеет полностью отдаться любви. Потому что кто умеет — того не за что любить.

* * *

Одни влюбляются без памяти — другие влюбляются в память...
Нет любви — ни у тех, ни у других.

* * *

Эротические игры, прелюдии, извращения, — потому что секс скучен сам по себе, пока в нем нет любви. Будто есть непроваренные злаки и сырое мясо. Вероятно, для чего-то и это полезно — в умеренных дозах. Но лучше все же физиологию делать приправой к любви — а не наоборот.

* * *

Пожертвовать жизнью ради любви — великое дело! Но что любви до этих жертв? Станет ее больше от смерти влюбленных? Ритуалы — способ сбежать от ответственности. Вместо того, чтобы трудно жить — и уже этим утверждать способность духа очеловечивать жизнь.

* * *

Для человеческой любви не имеют значения форма груди, лица или ушей; для нее важна форма человеческого общения.

* * *

Конечно, у людей половая любовь имеет отношение к процессу физиологического воспроизводства. Но выводить любовь из этого процесса — все равно что считать высокую кулинарию или высокую моду формами удовлетворения потребности, соответственно, в пище и одежде, — или шедевры архитектуры объяснять исключительно потребностью крова. Доисторический разум возникает в сообществе биологических тел определенного вида — но сводить разум к биологии может лишь мало знакомый с разумом. Точно так же, сознание использует возможности человеческого мозга — но отсюда не следует, что мозг — орган сознания.

Половое влечение — одна из сильнейших природных сил, и было бы странно, если бы люди не научились приспосабливать его для нужд духовного роста, строительства разума. Но лишь как средство. Далеко не единственное. Других много; они, возможно, не так очевидны, не бросаются в глаза. И за счет этого, в конечном итоге, разумнее.

* * *

Говорят, что мужчины не хотят жениться, потому что при разводе они рискуют потеряют значительную часть имущества, ибо нынешние суды, дескать, всегда решают в пользу жен...

Но когда любящий предлагает даме выйти за него замуж, это как раз и означает его готовность бросить все к ее ногам, полностью отказаться от своего ради нее. Неужели при этом можно думать о дележке после развода? Наоборот, любящий будет счастлив, если хоть что-нибудь из его имущества пригодится любимой и после расставания. Любовь может измениться — но не кончается никогда.

* * *

Если любишь — все равно, как мир к этому относится. Если относится неправильно — надо его переделать. Или, по крайней мере, перехитрить. Настоящий или фиктивный брак, домашнее хозяйство или его имитация... Свои дети или извне. Можно изобразить все что угодно, включая полное отсутствие каких-либо отношений. Можно даже самому в это поверить. Это проблемы мира, а не суть любви.

* * *

Любовь забирает человека целиком. Потому что она как раз и принята развивать его целостность, внутреннее и внешнее единство. Нельзя любить каким-то местом или в одном отношении: в каждой любви отражается вся Вселенная.

* * *

Типичный образ: она любит подлеца, который просто играет ее чувствами — и бросит при первой же возможности (но может без зазрения совести попользоваться и в будущем).

Почему? Ведь чувство не обманывается. На неразумность страсти не спишешь — особенно для многолетней драмы. Да и нет здесь почти ничего телесного: ей не нужен секс (особенно, когда секса по жизни более чем достаточно) — нужна именно любовь.

Но любовь — возврат к себе через другого. Она не ради него, и не ради себя — и вообще ничего не ради. Существует острая потребность в чем-то жизненно важном, необходимом для сохранения духовности и духовного роста. Если нет в мире ничего подходящего — мы ищем хотя бы отдаленно похожее. И такого не нашлось — пусть будет первое попавшееся. В конце концов, можно распределить любовь, собирать ее как мозаику, из мельчайших осколков зеркала. Или даже просто выдумать — сделать памятью или мечтой. В любом случае, речь не о пассивном принятии — а о преобразовании мира, его обогащении, очеловечивании. В этом, собственно, назначение разума.

Зря донжуаны приписывают себе свои "победы". Наоборот, это их поражения, превращение в игрушку, в податливый материал. Лишение собственно человеческого статуса. Значит — они изначально не люди, их удобно лепить по образу и подобию чуждой им духа.

* * *

Любовь предполагает совместную деятельность. У которой есть вполне определенный продукт. Нет деятельности — нет и любви. Потому что в этом случае и субъектов нет — и остается отношение вещей. Мало чем-то вместе заниматься — нужно это сделать общекультурным явлением, единством материального и духовного производства.

Секс не деятельность. Это времяпровождение. Да, в каком-то контексте и секс может стать одухотворенным. Только сначала надо сотворить этот контекст — а уже потом заниматься сексом. Любовь иногда начинается с постели — но вырастает не из нее.

* * *

Неуниверсальность любви в античности и у ее предшественников, ограниченность вопросами пола, — по сути дела, означает отсутствие любви как культурного явления. Да, они тоже влюбляются и любят — но как-то безжизненно, и подмывает спросить: ну, а дальше что? Отлюбились и по своим углам? До следующего сеанса?

Только в Средние века начинается разговор о жизни в любви, и врастании любви в человека, превращении в стержень бытия.

* * *

Мистики любовь делают мистифицированной.
Вульгарные материалисты — вульгарной.

* * *

На востоке есть неимоверно глубокая легенда о царе Шеддаде, который вознамерился создать на земле сад, по красоте сравнимый с райскими садами, — но умер в тот самый момент, когда строительство было завершено, так и не успев войти в свой земной рай...

Точно так же, те, чья любовь не знает предела, оказываются недостойны любви.

* * *

Любовь не сама что-то делает. Делают люди. Но не как тела, а как деятельный дух, субъект. Любовь направляет человеческий дух — а выражается это в необыкновенности телесного движения. Которое умеет влиять на духовность вообще — и в частности на любовь.

* * *

Вульгарные морализаторы, говоря о любви все время сбиваются на выяснение отношений "я" и "ты". Но дело-то в том, что в любви этого различия просто не существует: "я" и "ты" — одно и то же, есть только "мы" = "я" = "ты", — одно существо, а не два. Глупо говорить о том, кто кому доставляет удовольствие или боль; в любви всегда "мне" = "тебе". Мы не просто не можем друг без друга — мы неразделимы.

Когда буржуазный теоретик заявляет, что первый принцип любви — относиться к другому как к себе, — это переодетый христианский императив: возлюби ближнего как самого себя. Суть любви полностью противоположна: становиться собой через другого, научиться как-то относиться к себе, дорасти до этого. И тогда глупо говорить об отношении к другому как к себе: другой стал частью меня, я непосредственно есть этот другой. А значит, могу представлять его на всех уровнях культуры. Тогда тождество, первичный синкретизм раскроется в совокупности всех общественных отношений, в иерархии рефлексии, способной стать новым субъектом. Без этого любовь неполноценна.

* * *

Классовое общество лишено любви в полном смысле слова — ему приходится довольствоваться недоговоренностями и намеками. Отсюда многочисленные суждения о любви, художества про любовь, попытки подвести под закон... Домыслить, договорить, дочувствовать. Убедить себе, что любовь существует, — а иначе зачем жить?

* * *

Человеческий дух не связан телом. Когда близкого человека нет с нами — мы все равно чувствуем его присутствие, и можем с теплотой думать о нем, мысленно с ним советоваться — или видеть сны. Мы можем даже не догадываться, что официально его уже нет в живых, что его прах развеян по ветру... Плоть любви — не органическое тело; это бесчисленные духовные связи, которые остаются после физической смерти, — и другой продолжает жить во мне, я становлюсь его телом, как потом кто-нибудь станет после меня.

* * *

Нравится — вещь. Любят — человека.

* * *

Любовь с первого взгляда — противоположна импринтингу. Да, нюансы взросления определяют круг предпочтений — но это лишь возможность понравиться. А любовь — неожиданность, открытие. Выход за рамки, прорыв. Мы влюбляемся в то, чего еще нет, и что предстоит сотворить великим (совместным) трудом. Не готовое решение, а всего лишь постановка задачи. Цель и смысл жизни. Потом, задним числом, появляются знакомые черты — как итог пути.

* * *

Когда удается что-то сделать — это возвышает. Когда плоды труда получают общественное признание — рождается новая личность. Стремиться к признанию вовсе не обязательно: в каких-то отношениях я представляю общество в целом — и могу представить его и для себя. Глубокая убежденность в правоте своего дела — именно отсюда, из объективной общественной необходимости. Возможно, про меня никто и не узнает, — но мой дух выльется в озарения тысяч других.

Так и в любви, когда меня любят в ком-то другом.

* * *

Искусство никогда не следует за видимостью — оно говорит о тайном и сокровенном. Поэтому приметы любви следует искать не в текстах, а за текстом (изображением, действием, и т. д.). Например, если верить европейским и американским песенникам, они озабочены исключительно возможностью переспать, заполучить чье-то тело — и не позволить овладеть им сопернику. Однако носителями культуры такая эротика (местами переходящая в жесткое порно) воспринимается в определенно лирическом ключе, как история любви. Дикое общество заставляет людей быть дикарями — и говорить о нет грубо, с нарочитой небрежностью, пересыпанной нецензурностями. Люди стесняются подлинной духовности — ее не принято обнажать на публику. Нужны маски.

Точно так же, искусство прошлого вовсе не обязано становиться документом древнего духа — и надо хорошо постараться, чтобы его там усмотреть.

* * *

В древности, когда боги жили вперемешку с людьми, их любовные похождения неизменно кончаются деторождением — рожают много, принимая это как совершенно естественную изнанку любви. Но если с человеческими детьми особых проблем не возникает — дети богов по статусу помирать не должны, и приходится их как-то пристраивать... Кого-то удается в конечном итоге переселить в мир иной — используя предусмотрительно встроенные уязвимости. Другим же приискивают местечко на Олимпе, в качестве обслуги или домашних питомцев. Кому места не хватило — так хоть на небо, созвездиями...

* * *

Следы первобытности в библии: кто возжелал женщину — тот уже прелюбодействовал с ней в сердце своем. Магическое отношение к природе предлагает иллюзию воздействия на мир одним лишь движением духа. И кажется, что тем более это возможно во всем, что касается нашей духовности: мы "непосредственно" преобразуем самих себя...

Родоплеменной закон доисламских арабов: ортокузенный брак. Мужчина может провести ночь с женщиной — если она подходит ему по признакам формального родства. Но если выясняется, что кто-то влюблен в будущую жену — брак расстраивается, и родственники имеют право оружием мстить за нанесенное оскорбление. Поэта Кайса объявили безумным — и довели до безумия.

Пока двое во власти закона — их тела никого не интересуют. Любовь — освобождение от любых законов и разрушение вековых устоев; в классовом обществе свобода преступна. Никакой плотский грех не сравнится с искренним человеческим чувством — которое опасно уже тем, что позволяет человеку чувствовать себя человеком — следовательно, самому решать свою судьбу. Физическую близость можно предотвратить; брак можно запретить. Любовь запретить нельзя.

* * *

В классовом обществе любовь искать следует прежде всего там, где она вызывает всеобщее осуждение. Аморальное с точки зрения господствующего класса — противостоит ему самим фактом разрыва с обывательской моралью: это, как минимум, говорит о принципиальной возможности освобождения. Классовое чутье работает безотказно: внимание властей привлекает не откровенная оппозиция, а то, что потенциально опаснее, что подрывает основы классовой культуры.

Величайшая духовность — существо ранимое, и она вынуждена скрываться за далекими от духовности формами. Пока будущего нет — это формы прошлого, нарочито неуместные, вызывающие отвращение у "нормальных" людей. Те же формы способны стать выражением душевной низости, разложения личности, превращения ее в слепое орудие в корыстных руках. Отличить это от любви можно по признаку утилитарности: то, что не ради чего-то и кого-либо, — зародыш разума, духовной свободы; капля рациональности — портит океаны чувств.

* * *

Любовь несравненна — в ней нет места торгу. Даже поэтическое уподобление — унизительно для настоящей любви. И если любовь на это не обижается — то лишь потому, что она несравненна и в своем великодушии...

* * *

Когда некого любить — пустоту называют богом.

* * *

Поскольку дух сам по себе не материален — выражать себя он может только посредством природных вещей, как характерная черта их (в остальном) естественного движения. Одни вещи заставляют другие вещи вести себя не как вещи, а как проявления разумности. В частности, любовь требует заняться чем-то помимо любви — и чем больше такой плоти, тем духовнее любовь.

* * *

Замена физического действия воображаемым — магистральное направление развитие разума. У животного намерение и действие совпадают. Человек может разделить их во времени и в пространстве, препоручить задуманное кому-то другому — или сделать абстракцией, чистой виртуальностью, когда замысел исчерпывает тему и уже не нужно продолжать: мысленный эксперимент оснащает нас сознанием возможности, делает увереннее в себе.

Воображаемый секс удовлетворяет человека ничуть не хуже реального — не вовлекая в тысячи органических и социальных рисков. Секс как поэтический образ — бесконечно далек от животного акта, хотя бы и в частично окультуренных, цивилизованных вариантах. Способность воплотить любовь в материальный процесс в конце концов перестает нуждаться в этом конкретном процессе — и человек может позволить себе помечтать о других, не застаиваться в развитии, не превращать страсть в пристрастие.

Точно так же, как мы воображаем себе плоды труда прежде чем приступить к труду, мы придумываем самих себя — и находим тех, кто умеет сделать нас именно такими. Это и есть любовь.

* * *

Ненависть — это любовь к тому, чего не может быть.

* * *

Две любви — почему бы и нет? Однако при этом неизбежно косвенное общение двух любимых — через любящего. Поскольку же настоящая любовь принимает любимого человека целиком, она не равнодушна и к тем, кого он любит. Разумеется, мы далеко не все одобряем, и без чего-то хотели бы обойтись, — но в любом случае это активность, заинтересованность, работа духа.

В простейшем случае — по видимости независимые движения, когда две любимые как бы сотрудничают, опосредуя духовный рост любимого — каждая по своему. Разумеется, такой вариант лишь для примера — и можно с тем же успехом говорить взаимоотношениях друга и любимой женщины, или о товарищеских чувствах любовников (или любовника и друга). Знают любимые друг о друге или нет — совершенно безразлично; точно так же, общественный характер производства соединяет в продукте усилия многих людей, иногда совершенно не знакомых между собой. Но утаить любовь — дело не простое, и чаще всего о другой любви быстро догадываются. На этом этапе начинается косвенное взаимодействие любимых; в классовом обществе неизбежен оттенок соперничества — а когда уродливость классовой культуры заставляет выбирать только одно, отвергнутая страсть может перерасти в отрицание любви, в ненависть. Но это уже выходит за рамки духовности — разрушает, а не утверждает разум. Относительно мягкий вариант соперничества — соревнование, желание стать лучше "соперницы", первой и любимейшей. Косвенным образом, две любимые способствуют личностному развитию друг друга — и тем самым (в тайне от себя) любят друг друга. Остается лишь освободиться от этого соперничества и открыто признать свою необходимость и ему, и ей; так возникает новый, более высокий уровень любви, союз трех свободных личностей, равно способствующий духовному развитию каждого. Это прототип всеобщей любви будущего.

* * *

В любви всегда присутствует элемент упоения — но он вовсе не обязан носить оргиастический характер. С другой стороны, по части восторгов органика заметно отстает от неорганического тела: полет вдохновения и экстаз творчества затмевают любые физиологические наслаждения. Но, точно так же, как постельные излишества убивают духовность, погоня за творческими успехами смертельна для любви. Нельзя насиловать собственную гениальность, превращать ее в "супружеские обязанности". В поэзии, в науке, в философии — нужна искра откровения: пусть это придет само — когда мы будем к этому готовы.

* * *

Память — кенотаф. Любовь — не дает умереть.

* * *

Разум — это свобода. Когда что-либо одно выдвигается на первый план и требует не координации сил, а подчинения, — это неразумно. Поэтому говорить о любви между разными уровнями субъекта (единичный и коллективный субъект, принадлежность к разным слоям, культурам, поколениям) возможно лишь ограниченным образом, подразумевая общность иного порядка, снимающую все различия. Например, родители и дети (там, где такое различение вообще возможно) вполне могут любить друг друга — но не в качестве родителей или детей, а в силу индивидуально сложившейся духовной близости, в рамках совместной деятельности, которая для них остается трудом — не вырождается в работу; стоит вклиниться зависимости одних от других — любви конец. Точно так же, даже если я очень люблю конфеты, необходимость съесть все — превратит любовь в отвращение.

* * *

Друзья друзей не могут не быть друзьями; любовь соединяет всех.

* * *

Люди выражают себя для себя в терминах других людей — это слова нашего внутреннего языка. Поэтому молодежь (и не только девушки) тянется к взрослым, примеривает к ним незрелые идеалы. Взрослые заметно определеннее и разнообразнее — это более богатый и выразительный язык. Сверстники для духовного производства — слишком рыхлый материал.

* * *

Обыденное сознание принимает эмпирическую данность как есть — и представляет любовь одним из ее проявлений. Отсюда странные вопросы: как ты меня любишь? за что ты меня любишь?... По той же причине другая любовь кажется неверностью, изменой — и приходится спрашивать, какая любовь больше.

* * *

У любви много ликов — и она несводима ни к одной из своих сторон. Однако в любом из обращений этой иерархии — принцип взаимности. Любовь невозможно просто дарить — надо, чтобы кому-то мечталось принять дар. Любовь как забота (caritas) — предполагает наслаждение от заботы, жажду внимания. Даже незаметно любить, без ведома избранника, — нужно, чтобы избранник вел себя благосклонно к любви, допуская возможность именно такой любви.

* * *

Когда человек влюбляется — мир уходит в тень, и ничто в мире уже не важно, остается только любовь. Но тела инертны — и не сразу удается осознать огромность любви; иногда для этого надо пройти через смерть.

* * *

В классовом обществе любовь слишком часто принимает форму ненависти — и любить человечество может только убежденный мизантроп.

* * *

В любви мы не принадлежим друг другу — и не принадлежим себе. Поэтому просить нечего — все уже есть. Но любовь свободна просить, если ей так интереснее, — или отказать, не отнимая.

* * *

По своей сути, дух не зависит от вещей — и проявляется как особый способ их связи: разные вещи могут быть связаны в том же духе. Однако классовое общество ограничивает набор возможных связей, делает его заведомо неуниверсальным. В этих условиях любовь (как полное духовное слияние) может зарождаться лишь в форме присвоения, поглощения одного духа другим — что существенно ограничивает свободу любимого человека, возможность в полной мере проявить себя как личность. В каких-то случаях личности влюбленных достаточно близки, чтобы подобные ограничения не воспринимались как внешние, и дух любящих развивается как целое, свободно. Однако связь очень различных личностей путем взаимного присвоения невозможна; субъективно это выглядит как барьер, присутствие в духе партнера закрытых зон — доступных кому-то другому, в других отношениях. Типично животная реакция на препятствие — фрустрация и агрессия. Характер препятствия тут не важен — на выходе то же самое. Классовая культура придает этой животности в отношениях людей традиционную форму — ревность.

Но человек, поскольку в нем есть капля разумности, может иначе реагировать на трудности — поступать разумно! Препятствие не приводит к торможению (фрустрации) — вместо этого деятельность развертывается в других направлениях, осваивает другие измерения духовности, меняет характер мотивации. А это и есть развитие личности. Даже в классовых формах такой "обходной маневр" позволяет выйти на те области духа партнера, которые в прежних границах были закрыты; тем самым любовь все-таки может устранить отчуждение, восстановить духовное единство.

* * *

В любви два органических тела начинают вести себя как одно. Но это не просто синхронизация, а новое качество, субъективное ощущение, когда каждый из любящих как бы делает другого своей частью — и обратно, встраивает в другого себя. Единичная личность при этом не исчезает, не нивелируется; наоборот, она расширяется и представлена объединением культурных (органических и неорганических) тел — различие личностей лишь в смене ракурса, точки зрения (а с появлением ребенка возможно еще одно смещение ракурса, вывод за рамки прежних тел). Но если я чувствую другого в себе — это не зависит от того, где находится его органическое тело, и в каком состоянии. Я просто действую так, будто бы оно здесь, рядом, внутри моего тела. Можно знать о смерти — но не изменить любви.

* * *

В неживой природе — единичное тождественно целому: они просто определены друг через друга. Живое делает это соответствие живым: одно перетекает в другое, и возвращается обратно, — при сохранении различия. У человека — есть любовь, когда он соответствует не абстрактно всеобщему, а другому человеку, в котором это всеобщее воплощается — но не для всех, а только для любящих. Но тем самым и всеобщая связь оказывается связью единичностей — и это завершает синтез, утверждает единство мира.

* * *

Любовь выводит человека из себя — открывает ему бесконечность.

* * *

Когда мы говорим об отношениях людей — это любовь. То же самое в отношении к личности — счастье. Но не просто проекция — снятие всеобщности в единичном, когда единичное становится всеобщим. Счастье в любви — универсально, оно не может не охватывать всего. Поэтому счастье не только в любви. Однако любая другая сторона свободы точно так же снимается в личности — и целое поворачивается другой гранью, не теряя универсальности, всеобщности.

* * *

Говорят о счастливой и несчастной любви. Казалось бы: как может любовь быть несчастной, когда она и есть счастье?

На самом деле — обычная для синкретического уровня путаница в (еще не сложившихся) понятиях. Счастье многогранно — любовь тоже. Если сопоставлять одну грань с другой — не обязательно склеится. Каждый человек будет связывать по-своему — развернет иерархию только ему доступным способом. В каком-то месте связка обязательно возникает — и тогда любовь осознается как счастье, и счастье в любви. Но развертывается иерархия не мгновенно — и темпы зависят не только от личных качеств, но и от общественно-исторического контекста, от состояния культуры в целом. Уродства классовой экономики могут задвинуть главное в тень, втянуть человека в борьбу за существование, когда ему будет не до высоких материй... Бывает, что на осознание счастья (или любви) не хватает жизни. Придется быть счастливым после, задним числом. Или влюбиться в чьей-то любви.

* * *

Формы любви исторически конкретны: в каждом обществе (на каждой ступени его развития) складывается вполне определенный любовный "репертуар" — и этим одна культура отличается от другой. Разумеется, многое зависит от экономики: в процесса производства люди вписаны в производственные структуры — и умение освободиться от этой "предопределенности" приходит не сразу. С материальной стороны, характер участия в производстве определяет неорганическое тело; это ограничивает набор возможных воплощений духа — и косвенным образом влияет на дух как таковой. Кроме того, производственные отношения дают как бы "заготовки" для личностных связей, шаблоны и стереотипы. Однако далеко не всякое ограничение свободы разрушает любовь. Если в культуре есть готовые строительные блоки — изобретать с нуля имеет смысл только в очень особенных ситуациях; разумно использовать имеющееся везде, где это возможно. Точно так же поэт свободно использует метрику и твердые формы — намеренно "прогибает" стих под формальность; но на этом фоне заметнее художественная свобода — тогда как в абстракциях не всегда очевидна и художественность.

Рефлексия (духовное производство) не просто выделяет главное в действительности — это никому не нужно само по себе. В рефлексии мы прощупываем неизведанное, догадываемся о будущем — и заставляем себя стремиться к нему. В частности, представления о любви не обязаны соответствовать наличному строению культуры; всякая абстракция — лишь орудие труда, применять которое к исходным материалам можно по-разному.

Например, европейская логика (в лице Аристотеля) вырабатывает полезную абстракцию противоположности, полярности, — и уже можно ставить вопрос о взаимосвязи полюсов. Но тысячи лет до Аристотеля, и тысячи лет после, эта классическая форма вовсе не определяет характер действительного мышления, способы принятия решений. Даже в науке реальная логика развития не соответствует правилам оформления результатов — тем более далека идея полной противоположности от непрофессиональной рефлексии: нам гораздо привычнее судить об уровне совместимости или пригодности — и мы знаем, что идеальных вариантов нет, и готовы неидеальность как-то компенсировать. Точно так же, неидеальность идеальной схемы вполне годится, чтобы намечать приемлемые шаги, вроде бы следуя формальной логике — но с соответствующими поправками.

В частности — мы учимся отличать духовное от материального, любовь от расчета. Это очень непросто — но у нас есть сама идея различия, и мы можем хотя бы интуитивно оценивать и предполагать. Другие противоположности — притяжение и отталкивание, рост и убывание, изобилие и нищета; в общем случае — плюс и минус. Это позволяет сразу же выстроить мощный аппарат рассудочной любви, учитывать тончайшие нюансы. Разумеется не обязательно это делать явно — в духе Стендаля. Всех возможностей все равно не перечислить. Универсальность систематики позволяет быстро развертывать ее под конкретный контекст — восстанавливать пропущенные звенья, или предугадывать еще не случившееся. Это вполне соответствует методу теоретической физики: есть уравнения движения, есть граничные условия, — и можно делать выводы.

Каждая противоположность выделяет особую историческую линию. Так, преобладание материального или духовного (или их особенное сочетание) в любви (или дружбе) может стать знаком определенной эпохи — или чертой относительно замкнутого социального слоя. Здесь тоже есть общая схема: синкретизм → анализ → синтез. Неотделимость материальных связей от духовных сменяется их противопоставлением, которое снято в единстве культуры: материальное и духовное уже не внешне противостоят друг другу, а оказываются сторонами всякой деятельности, ее внутренним строением. Соответственно — история любви вообще дополняется историей каждой единичной любви.

Такое (количественное) представление о любви закрепляется в строении культуры — и люди готовы воспринимать происходящее именно так; более того, они стараются так организовать свой быт, чтобы отклонения от схемы оставались в минимально допустимых пределах. Это вполне аналогично переходу от науки к инженерии — и обратно, к развитию прикладных наук. И все же качественное разнообразие не сводится к комбинированию количеств. Всегда возможны непредставимые в полярных категориях, "случайные" формы; это не вопрос недостаточного знания — здесь сама суть дела: всякое качество возможно лишь в отношении к другим качествам — и это внешнее количественное отношение порождает шкалу выраженности качества, в границах противоположностей.

Любовь может проявляться в форме брака, в форме ненависти, в форме самоубийства... Практически любое отношение между людьми может стать формой любви. Иерархия этих форм — характерная черта каждой культурно-исторической формации. Единство, взаимовлияние духа и экономики позволяет и тому, и другому становиться источником новых качеств. Общая закономерность — перетекание от экономики к духовности и обратно — развитие друг через друга. Так меняются общественно закрепленные способы "оформления" любви. Например, разделение труда по половому признаку приводит к развертыванию иерархии отношений между полами — и возникают отрасли экономики, обслуживающие эти отношения, так что половая любовь опосредована (например) традициями ухаживания и супружества, что меняет характер духовных связей — и ведет к новой перестройке экономики. Экономика накладывает социальные ограничения; ограниченность любви уродует экономику. Но любовь не умирает — и в конце концов снимает различия материи и духа — чтобы различать другое, на новом уровне.