Сознательное отношение к образованию и воспитанию возникло очень рано. Философы европейской античности опираются на уже сложившуюся к их времени (ранее VI века до н. э.) традицию — и лишь систематизируют обычаи разных полисов, племен и государств. Задолго до них, в Междуречье и в Египте появляются стандарты образования и воспитания — насквозь пропитанные классовым духом. Богатых учили "достойному" поведению на публике, жрецы учились мутить воду, — беднякам надо было выучиться ремеслу. Особый курс для высшего жречества и фараонов — школа власти; среди рабов выделялась относительно образованная прослойка, в основном связанная с обслуживанием знати, — но основная масса рабов представляла собой лишь расходный материал, обучение сводилось к дрессировке, а воспитание требовало безоговорочной покорности. Практически нигде рабовладение не избавляется до конца от общинности — и классовое размежевание чаще всего проявляется во внешнем противопоставлении племен и народностей; азиатские типы рабства (Вавилон, Индия, Китай) по внешним признакам ближе к колонату — что вовсе не делает их особым экономическим строем, якобы родственным феодализму (как пытаются нас убедить буржуазные историки). Одно и то же содержание может облекаться в различные формы — и наоборот. Даже в континентальной Европе, при господстве классического рабовладения, долгое время сохраняются его "этнические" варианты (особенно в эллинизированном восточном средиземноморье). Обсуждать детали — дело экономической истории. Здесь разговор о практике социализации. Важно отметить характерный исторический парадокс: выведение рабов за рамки нормативного образования по мере развития технологий вынуждает их становится "орудиями" универсальными, одинаково применимыми в самых разных производствах, — а значит, и духовно подвижными, готовыми перенять любые достижения культуры господ. Именно угнетенный класс во все века становится выразителем и хранителем подлинно человеческой духовности, передает искорки разума последующим эпохам.

Такой вывод может показаться странным на фоне узости кругозора и массовой безграмотности рабов, их безразличия к господским делам, вплоть до открытых диверсий. Но и культурность рабовладельцев далека от рассказов буржуазных историков. До нас дошли творения людей выдающихся, заведомо выделяющихся из массы; о собственно народом творчестве мы можем судить лишь по косвенным признакам — и в частности, по его отражению в античной литературе, высшие достижения которой глубоко связаны с народной традицией, пропитаны ее духом. Рабовладельцы смутно ощущали духовное превосходство своих рабов — и это чувство по-своему отражалось в среде бесправных. Знаменитый пример — собирательный образ Эзопа, персонализация народной мудрости, в противовес формальной учености. Из той же серии — дравидийский раб Кришна, и позднее ходжа Насреддин.

Продолжение парадокса — наблюдаемое в наши дни отупение пользователей компьютеров, жаждущих полностью передать разум искусственному интеллекту — и тем самым окончательно освободиться от человеческой разумности. Да, компьютерные системы уверенно берут на себя то, от чего отказываются люди, — принятие решений. Но не факт, что сотню лет спустя они будут их принимать в интересах деградирующего человечества.

Пока мы еще не до конца оболванились, попробуем присмотреться к истории социализации, понять, что в ней исторически перспективно, а что пошло не так.

Первое, на что падает взгляд, — изначальная утилитарность. Нас учат и воспитывают не ради нас самих — а для того, чтобы. С одной стороны, оно, конечно, правильно: поскольку всем предстоит вписаться в общество, надо чему-то общественному соответствовать. Как в смысле приобретения компетенций (способности к труду), так и в отношении к другим людям (способность общения). Однако направлений развития бесконечно много, и причесывать всех под одну гребенку было бы странно. Тем не менее, на всем протяжении цивилизованной истории, выбора у человека практически нет: где родились — там и пригодились. Случаи прорыва в "параллельный" мир обращают на себя внимание именно своей редкостью, необычностью; это типовой сюжет волшебной сказки, бородатый анекдот буржуазной пропаганды. Теоретически, всем доступно все; на практике, быки и юпитеры — по своим полочкам.

Даже если рынок труда станет абсолютно свободным, остается другая сторона: как-то не вяжется с разумом сама необходимость подстраиваться и приспосабливаться. Как животные. Вместо того, чтобы перестраивать мир под себя. Нет, конечно, универсальность разума состоит и в том, чтобы время от времени прикинуться неразумным, уподобиться вещам или органике. Мы способны и на это. Решение практических задач требует использования природных связей, действия по образу и подобию. Плохо когда это превращается в систему. Например, образовательную. Типа, захожу я в магазин — а на полках ничего вкусненького, и приходится покупать хоть что-нибудь, дабы не умереть с голоду. Вероятно, героическая личность предпочтет смерть — только бы не идти поперек себя. Но героизм — та же однобокость, предусмотренная каноном роль; красивые жесты — от беспомощности.

Прямое следствие утилитарности, ее внешнее проявление, — засилье (и насилие) норм. Для всего свои эталоны, стандарты, критерии, правила — или хотя бы общественное мнение. Мы настолько привыкли к нормативности — что даже не замечаем ее, как воздух, которым дают подышать. Это кажется само собой разумеющимся: есть правильное решение — и всевозможные отклонения: от пренебрежимых вариаций до злостной противоположности. Если мы кого-то чему-то учим — мы знаем, как должно быть, и добиваемся хотя бы относительного соответствия. Если мы занимаемся воспитанием — имеется в виду вполне (или не совсем) определенный общественный идеал, и все (теоретически) обязаны вести себя именно так. Идеалы меняются — принцип соответствия остается.

Легко видеть, что утилитарная и нормативная система социализации целиком держится на идее общественного неравенства: одни наставляют на путь истинный других. И если в отношении детей все поголовно согласны с такой постановкой вопроса — с образованием и воспитанием взрослых дело сложнее. Тем не менее, мы вынуждены принимать все, что нам вещают с кафедры — как бы мы ни относились к вещателю и его предмету. Здесь вопрос о сертификации, получении допуска к общественным благам, которые предусмотрительно вывели из общедоступности, чтобы делать деньги на рынке знаний. Когда же некто выходит за рамки чисто производственных отношений и начинает нас воспитывать — это грубое хамство, на которое далеко не всякий сможет интеллигентно ответить. Система противопоставляет людей друг другу — они, как минимум, скрытые соперники — если не враги. Где мы видим аналоги этого? Все там же, у диких животных. Роли в этологической иерархии жестко закреплены — однако борьба за доминирование не прекращается ни на минуту: молодые и нахальные вытесняют ослабевших стариков с ранее завоеванных позиций — чтобы потом разделить их плачевную участь...

Напрашивается вывод: наше обучение и воспитание недалеко ушло от животности — и над реорганизацией их в направлении какой-нибудь разумности еще предстоит поработать. В предположении, что человек таки призван стать разумным существом.

Ничего иного, в общем-то и не ожидалось. Классовая экономика лишь создает предпосылки разумной деятельности — но сама по себе от разума далека. Общественно-экономические формации этого уровня (который мы собирательно именуем цивилизацией) — промежуточный этап, переходная эпоха. После уничтожения классов — будет другая экономика, которая потребует устранения полуживотных отношений в сфере образования и воспитания. Вместо всеобщего размежевания — сотрудничество; образование уступает место общедоступности знаний, когда каждый открывает лишь то, что интересно лично ему; воспитание превращается в совместный поиск приемлемого для всех. Понятно, что ни о какой нормативности в таких условиях и речи нет: быть разными — это нормально.

Трудно сказать, как обучение и воспитание были поставлены у древнейших предков людей, на ранних этапах зарождения первобытно-общинного строя. То, что мы наблюдаем у якобы первобытных племен наших дней, — насквозь пропитано цивилизацией; это, скорее, ранние формы классового общества, незадолго до перерастания этнических общин в территориальные (прототип государства). Ясно, что первые, синкретические культуры не отделяли социализацию от производства, так что каждый становился полноценным членом общество только через участие в общественных делах. Подобная вовлеченность детей в производительный труд наблюдается и в поздних общинах, вплоть до Нового времени; развитие капитализма вытесняет этот синкретизм, ограничивает его кругом семьи.

Дошедшие до нас прямые свидетельства относятся к сообществам, где общественное разделение труда стало обычной практикой. По всей видимости, классовое деление долгое время оставалось подвижным, так что индивидуальные качества могли играть значительную роль при вовлечении малолетних в трудовые процессы. Семья как первичная форма общественного расслоения разрушает эту универсальность, закрепляя отдельные производства за единичными семьями. Возникает древнейшая, синкретическая собственность, включающая как средства труда, так и вовлеченных в производство людей (не обязательно связанных биологическим, "кровным" родством); эта собственность синкретична и в другом смысле: собственником становится семья (род) в целом, а не частное лицо; внутрисемейное расслоение — признак цивилизации, переход к классовой экономике.

Семейно-родовая специализация — начало истории нормативного образования. Воспроизводство трудовых ресурсов — функция семьи, на которую буржуазный историк обращает внимание прежде всего. Это поверхностное представление нередко доводят до логического предела, до абсурда, отрицая экономическую роль семьи, ограничивая ее лишь регулированием полового размножения. Выведение производств из семьи, превращение их в отрасли общественного хозяйства, — реальный исторический процесс; но даже современный капитализм оставляет семью хозяйственной единицей — что уж говорить о практически самодостаточных древних семьях, с их "натуральным" хозяйством.

Обучение и воспитание как общественные институты возникают вместе с отраслевой структурой производства. Управление такими, "обобществленными" производствами из ведения отдельных семей переходит в руки класса — и представляющего класс государства. Классовым становится и образование. Сначала синкретически, как передача опыта. Там, где технологии достаточно устоялись, возникает школа как культурная форма воспроизводства производительных сил и производственных отношений, элемент рефлексии. Прежде всего это затрагивает саму рефлексию, духовное производство, поскольку его отделение от материального производства закрепляется рано — это другая сторона образования классов.

Организация обучения связана с практическими потребностями. Некоторые умения становятся общеобязательными (как, например, военная подготовка) — но, разумеется, по мере сосредоточения богатств в частных руках богатые получают возможность откупиться от любой повинности и выбрать для себя более "престижные" направления. Формы обучения также различны для разных общественных групп. Для богатых — это, как правило, индивидуальное образование: наемный наставник (как, например, Аристотель у Александра Македонского) — либо образованный раб (как Диоген для сыновей Ксениада). Жрецов воспитывали при храмах. Обслуживающий персонал (своего рода древнейшая "интеллигенция") готовили в особых школах, иногда довольно суровых, на грани ремесленного обучения. Для женщин образование в Античной Греции вообще не предусматривалось, кроме (главным образом) домашнего, (иногда) храмового, или (недостойной свободнорожденного) школы гетер.

Примерно те же образовательные структуры сохраняются и сегодня. Становление капитализма закрепило принцип всеобщего разделения труда — и теперь одни учителя (или наставники) глухой стеной отгорожены от других (это называется "предметный подход"), и есть учителя учителей, тоже мало знакомые меж собой... Теория педагогики бесконечно далека от педагогической практики (не говоря уже о практике общественного производства), а практика, уступая давлению рынка, чаще всего сводится к выработке рефлексов, натаскиванию на сдачу обязательных экзаменов (которые, по большей части, давно уже превратились в формальные тесты).

Капиталистическая система социализации включает все ранее существовавшие формы — но содержанием накачивает своим. Общее направление — от духовности к рынку. Античность — увлечена явлениями, ей важно сохранить не так давно обретенную способность рефлексии, — и потому идеальный человек видится как хранитель общности, и воспитывать его надо в духе идеальной государственности, сохраняя сложившееся классовое деление. Отсюда представления об абстрактных человеческих качествах, которые всего лишь воплощают (столь же абстрактные) принципы управления. В противоположность этому, средневековье интересуется прежде всего хозяйственными делами: есть готовая иерархия производственных ролей (наследие и переосмысление духа античности) — и важно заполнять конкретные вакансии, докомплектовать штат всюду, где свирепствует хронический недобор. Рыночное хозяйство разрушает средневековую иерархию: социализация все еще следует строению производства, — но рабочая сила становится товаром, стоимостью, абстракцией производственной роли, оторванной от конкретного производства и превращенной в идеализированную функцию, наподобие античных абстракций; позже этот синтез пробуждает в массах классовое самосознание: уже не столь важно, кто где занят, — трудящиеся любых отраслей все вместе противостоят объединенному капиталу.

С точки зрения обучения и воспитания, это означает, что узко профессиональная школа все больше уступает место неопределенно широкому "общему" образованию — для которого не столь важен круг "предметов", ибо речь идет лишь о "настройке" человека на овладение знаниями, об умении учиться. По мере унификации технологий (особенно усиливающейся в конце XX века) образовательные стандарты уходят все дальше от производственных требований и производят некий "обобщенный" товар, равно употребительный в самых разных отраслях. При качественной однородности, на первый план выступает количество рабочей силы, суммарная стоимость ее производства. А это значит, что такая абстракция живого труда вполне годится на роль денег в процессах товарного обмена — и это исподволь готовит предпосылки для полного отказа от денег. Другая сторона того же процесса — диверсификация товарных эквивалентов; с появлением электронных денег количество теоретически возможных валют уже ничем не ограничивается, и это размывает саму идею стоимостной оценки, обращает внимание на качество продукта; в результате способность трудиться оказывается единственным мерилом общественного богатства.

Здесь намек на принципы бесклассовой социализации. Обществу далекого будущего — совершенно безразлично, чем именно занимается его единичный представитель: это в любом случае выражение какой-то общественной необходимости и дело заведомо полезное. А значит, исчезает само понятие пользы, и прислушиваться следует к внутренним импульсам, окультуренным влечениям, — к голосу разума. Это не свобода выбора, а свобода действия.

Сие означает, что образование исходит не из общеобразовательных стандартов, и уж тем более не из требований профессии, а из круга возможностей, который при каждой возможности надо расширять. Тело человека включено в иерархию культуры; эта искусственная среда настраивает системы и органы на работу определенным образом, все меньше напоминающим биологические механизмы. Общество влияет на каждого своего члена (независимо от возраста и прочей физиологии) самим фактом существования общедоступных в данной культуре направлений деятельности. Индивидуальные отклонения от знакомых вариантов обязательно будут — но именно это обществу интереснее всего; там, где по всем признакам достаточно шаблонных действий, нужны нешаблонные решения, передающие рутину автоматике, — но не формально, а по принципу свертывания иерархии, с возможностью в любой момент развернуть как-то иначе.

Точно так же, воспитание никоим образом не предполагает общих мнений и согласия в мотивах. Личность вырастает на почве культурного единства и ее развитие лишь обогащает этот единый мир неожиданными деталями — такое разнообразие необходимо, оно позволяет разуму охватить все стороны бытия, сделать его универсальным, — а поведение человека разумным. Каждый неизменно чувствовать свою важность для всех; другая сторона того же самого — ответная уважительность, чувство ответственности.

Нужны ли в таком мире особые образовательные институты, органы воздействия общества на единичного субъекта? Ответ иерархичен. Всякое разумное действие требует соответствующей организации, и для всего есть подходящий инструмент. Однако всякое развертывание иерархии — явление временное, условное; в другое время и в других отношениях ученик окажется учителем, а воспитуемый воспитателем. Более того, поскольку в иерархии каждое отношение обратимо, в любом акте социализации каждый необходимо выступает сразу во всех ролях!Только в классовом обществе специализация жестко закреплена, и переход от одного способа разделения труда к другому принимает форму кризиса — что нередко ведет к духовной деградации, или даже к физической смерти. Одни решают за других — это лицо классового антагонизма в области духа. Через эту стадию человечество должно пройти, чтобы люди, наконец, научились решать сами за себя, без оглядки на сторонние обстоятельства (однако ни в коем случае не без внимания или вопреки им). Никакая арифметика не сделает общим то, что по природе разделено: "демократические" процедуры столь же авторитарны, как и договоренности в узком кругу, — поскольку в любом случае речь о подчинении личности чужой воле (даже если она кажется "своей"), — а следовательно, об отчуждении ее собственной воли, о внутренней ущербности. Понятно, что поведение таких частичных индивидов изначально антиобщественно; классовая (или сословная, или корпоративная) структура играет в таком случае роль сдерживающего фактора, ограничивает низменные порывы рамками дозволенного; это следствие классовой экономики буржуазная идеология принимает за эмпирически данное и выводит отсюда безусловную необходимость государства и религии как органов экономического и духовного насилия (возникают они путем узурпации власти или как "общественный договор" — итог один).

Типичное возражение интеллигентствующих мещан поборникам экономической и духовной свободы — угроза всеобщего хаоса, всплеск жестокости и насилия, сплошной криминал, разврат, грязное скотство... Господа судят по себе — и не понимают, как можно не ухватить того, что "плохо лежит", не грести под себя нужное и ненужное, не унизить беззащитного и не пресмыкаться перед бандой дикарей. Они видят странную готовность некоторых сограждан отдать жизнь во имя идеи — но не видят бредовости самой идеи: быть чего-то ради — вместо того, чтобы просто быть.

Вдогонку второе возражение: пусть мы плохие — но где вы наберете столько хороших, чтобы хватило на целый мир, и чтобы всем остальным не совестно было за свои (большие и маленькие) несовершенства?

Ответ предельно прост: надо учить и воспитывать. Для этого мы тут и философствуем, пытаемся определиться с направлениями и методами. Разумеется, не в том смысле, чтобы открыть и возвестить, просветить всемирную темноту. Есть потребность разобраться — разбираемся. Кто и как это использует — не то, чтобы безразлично, — но стоит за всем глубокое убеждение в невозможности использовать разум неразумно. Как бы кто-то этого ни хотел. Если наши труды встанут колдобиной на пути духовного прогресса — значит, не все в них путем, и самое главное ушлые изобретатели тормозов выкинули за ненадобностью, приписали нам то, что мы изо всех сил старались преодолеть. Если бы сегодня сочиняли античные трагедии — хороший сюжет...

Тут очень кстати еще один парадокс. Капитализм усиленно борется с призраками коммунизма — но поскольку и они давно монетизированы, эта борьба превращается в разновидность рыночной конкуренции — когда в первую голову рубят новейшие поползновения. В это время накопленные тысячелетиями традиции духовности могут наслаждаться относительной безвестностью и потихоньку напластовывать одно на другое — превращаться в горные породы, против которых не всякий инструмент устоит. Увлеченность правящего класса сиюминутными проблемами на руку искателям разумного, доброго, вечного: до них просто не доходят руки у свирепствующих прокрустов.

Что на практике? Какие-то формы обучения и воспитания реально существуют — и, при всем их уродстве, возможно спрятать разумное содержание за буржуазными приличиями. Да, доступ к достижениям цивилизации — через игольное ушко (или свинью-копилку); но в каждый (исторический) момент у кого-то возможность будет, — а это означает, что и все остальные так или иначе подтянутся. Нет такого секрета, который нельзя было бы раструбить на весь мир: даже если три раза переехать компьютер с информацией тяжелым танком, сбросить останки в глубокую шахту и взорвать в ней водородную бомбу, — обязательно найдется наивный сисадмин, который успел сделать резервную копию. Тем более неуничтожимы следы в современных сетевых системах, в царстве виртуальности. Но дело даже не в этом. У духовного производства есть замечательное свойство: его продукты не зависят от материального носителя — они тут же накладывают свой отпечаток сразу на все. Не бывает совершенных мудрецов; но кто однажды пообщался хотя бы с несовершенством — уже заражен, и помимо своей воли будет распространять заразу, вплоть до идейной пандемии. О механизмах этого переноса — в другой раз. Сейчас важно определиться, как перерабатывать доступное сырье в полновесный дух.

Про универсальность уже сказано. В условиях рынка мы не можем прикупить сразу всего — и какая-то специализация неизбежна. Однако относиться к этому можно по-разному. Допустим, освоили мы пару-тройку ходовых профессий, успешно продали себя на рынке труда, — и тем самым в какой-то мере (хотя бы на время) избавили себя от необходимости торговать собой. Что теперь, почивать на лаврах? — переходить в разряд потребителей? Как бы не так! Задача в том, чтобы выцарапать себе достаточно нерабочего времени для расширения кругозора и духовного развития. В силу объективно необходимого роста производительности труда такая возможность будет — но начальству вовсе не обязательно об этом знать: скоты имитируют кипучую деятельность ради скотского существования — но кто мешает сознательно использовать ту же форму для совсем других целей? Разумеется, как и все на рынке, это бесконечная игра, перетягивание каната; но мы будем совершенствоваться в своей профессии как раз для того, чтобы от нее освободиться!

Важный момент: без нужды не высовываться. По длинной шее плачет гильотина. А если серьезно, в рыночных условиях любая попытка активного самотиражирования превращается в торговлю — а от товара уже совсем другой дух. Как только на рынке появляется что-то новенькое, на это набрасываются профессионалы-торгаши и органы силового воздействия. Не успеете увернуться — концы под прилавок. Здесь тоже важно не забывать о разумности. В каких-то условиях публично выражаться и звать на баррикады — дело обыкновенное, допустимая форма оппозиции, не использовать которую было бы преступлением. Но в большинстве случаев нужнее скрытая работа над собой, которая пойдет в мир через работу и повседневное общение, пропитывание мира духовностью. Простой пример: одно и то же можно сделать "по инструкции" — а можно сделать красиво. Делать красоту — экономически невыгодно: лишние трудозатраты и потеря темпов. Однако при удачных обстоятельствах именно это замедление убивает двух зайцев: создается впечатление интенсивного труда на кошелек хозяина — а за ним скрывается возможность насладиться творчеством и произвести нечто не совсем пустое, при виде чего в душах коллег начинается неосознанное брожение (пусть даже в форме отторжения!), и побежала волна во все края...

Использовать любые возможности обмена опытом и мнениями, конечно же, надо. Есть чем поделиться — делись. Но и тут своя специфика. Духу нужен простор: поэтому лучше развеять по ветру, чем шепнуть на ушко. Продолжая производственный пример: допустим, удалось улучшить технологию так, чтобы оставалось больше времени для души. Стоит делиться этим с коллегами? Вряд ли. Это не эгоизм, это техника безопасности. Потому что в узком кругу продукт скорее станет товарным — а если опубликоваться там, где бывают тысячи людей, новое сохранит изначально общественный характер, будет вне рынка — и против рынка. А коллеги все равно узнают — но косвенным образом, как о факте из жизни большого мира.

Конечно же, подобные рассуждения относятся лишь к определенной культуре, выросшей из классовой экономики. Значит ли это, что после победы какой-то революции мы будем рассуждать иначе? И да, и нет. Мгновенно мир не изменится, и надо внимательно присматриваться к расстановке классовых сил, чтобы вовремя корректировать тактику, не изменяя генеральной линии. Здесь нет однозначных решений и советов на все времена. Надо соображать, действовать разумно — учиться разумности. Однако и это не догма: иной раз увлечься и наломать дров тоже полезно — если не для самого ломателя, то хотя бы в принципе, для человечества в целом.

Технология вытаскивания себя за уши из болота одинакова для всех. Но в рыночном хозяйстве возможности у людей очень разные, и не всех всюду пускают. Например, есть возрастные рогатки — и пригодное для взрослых детям перенимать придется с обширными поправками. Общаться по-человечески люди могут не взирая на возраст. Только недоразвитый обыватель сомневается в детской способности что-либо понять: в любой беседе приходится учитывать жизненный опыт собеседника и выбирать формы общения так, чтобы подчеркнуть общее и раздвинуть его границы. Ребенок чего-то не знает — но многого не знают и взрослые; с другой стороны, дети более чувствительны — не в силу каких-то физиологических причин, а просто потому, что на пути этой чувствительности еще не нагромоздили кастовых барьеров. Поэтому дети могут догадаться о том, чего взрослые за собой совсем не замечают (боятся и не хотят замечать). Это облегчает общение — но и требует повышенной ответственности (что благоприятно сказывается на духовном развитии взрослых). Короче, детей следует воспринимать всерьез — и тогда они оказываются прекрасными партнерами в любой деятельности. Стремление оградить якобы нежную психику и уберечь от агрессии — воспитывает дикарей, превращает детей в разрушительную силу: под крылышком таких "защитников" (родственников, или борцов за чьи-то права) складывается менталитет типичного буржуа, врага всем сразу (включая себя самого).

Нормативность рыночного образования проявляется, в частности, жестким разделением ролей — особенно в отношениях взрослых и детей. Точно так же, как господствующий класс узурпирует право судить об общем благе и общечеловеческих ценностях, наставники решают за других, что тем полагается знать — и чего знать не следует. Однако эту классовую форму тоже можно использовать для совсем других целей, если подчеркнуть ее временность и условность, подчинить взаимности рефлексии. Ребенок знает, что в обществе принято уступать требованиям взрослых — но если взрослый сумеет превратить это в игру, следование не железному закону, а всего лишь сознательно установленным (и не всегда обязательным) правилам, вместо чувства придавленности у ребенка разовьется чувство ответственности, умение трудиться вместе с другими, а не сопротивляться любой ценой. Точно так же, привлечение детей к общественно полезному труду (а какой труд общественно бесполезен?) принимает форму посильного участия, а не производственной нормы — и речь уже не о том, чтобы навязать кому-то типовые способы действия, а об активном приобщении к тому, что умеют другие на данный момент, — вполне допуская, что есть и другие, более разумные методы. Нормативность и следование природе — по разные стороны субъекта: первое — делает человека игрушкой стихий, второе — открывает ему границы возможного и тем самым допускает возможность их преодоления.

В классовом обществе нормативность обучения неразрывно связана с нормативностью воспитания: существуют (не всегда формальные) критерии культурности, и следование разного рода условностям не просто предписано, а превращено в своего рода физиологическую потребность, элемент метаболизма. В контексте такой, "органичной" образованности, воспитанность не становится внутренней опорой личности, а служит абстрактной "успешности" — для которой тоже есть иерархия критериев и норм. Всякое творчество при этом становится выражением допустимой свободы — и принимает одну из общественно (то есть, классово) санкционированных форм. Тем не менее, сам факт существования таких (сколь угодно зарегламентированных) отдушин — живое свидетельство объективной необходимости развития разума, которая неизбежно влияет на духовное развитие всех членов общества, культивирует всеобщую доступность рефлексии — которая когда-нибудь выплескивается на поверхность странными пристрастиями, увлечениями, неожиданными талантами.

Прототипы бесклассовой духовности встраиваются в любые классовые формы — и далеко не всегда заметны в деятельности. Капиталистическая экономика порождает внешнее противостояние и борьбу двух основных тенденций: рост эффективности производства связан как с ростом общественной изоляции узких профессионалов, так и с расширением объема обязательного общего образования. В разное время берет верх то одна, то другая струя. Но это не разные способы духовного производства, а две стороны одного и того же. В эпоху Возрождения точно так же цеховая ограниченность сосуществовала с идеалами широчайшего (энциклопедического) образования; капитализм лишь освобождает эту дополнительность от сословной оболочки, делает всеобщей нормой, отчуждением подлинной всеобщности. Широта взглядов — тоже своего рода профессиональный кретинизм, который оплачивается по тем же рыночным расценкам. Жесткая специализация возникает в условиях высокой востребованности на рынке труда — что выводит навык за рамки профессии, на общеобразовательный уровень. Возрожденческий универсализм содержит в себе зародыш вырождения, поскольку широта превращается в самоцель; точно так же, узость ремесленных цехов предполагает взрывной рост количества нужных обществу специальностей — и возникает качественно иной уровень универсальности, так что идея энциклопедического знания в итоге оказывается несостоятельной.

Противоречие снимается только там, где образование больше не задумывается о соответствии чему бы то ни было — и любой вариант развития общественно приемлем. В этом мире людям уже не надо "зарабатывать на жизнь" — или добиваться какого-то "признания". Они делают то, что считают нужным, — и в том темпе, который удобен лично им. Вместо традиций — поиск собственного пути. Технологические требования не связывают по рукам и ногам, а побуждают искать новые, более удобные (и разумные) решения. Универсальность — не означает завершенности: речь о всеобщей доступности творчества, способности к любому труду, которая обеспечивается не какими-то природными качествами, а готовностью общества в любой момент организовать производство как-то иначе, если в нынешних формах оно не может быть доверено всем. Однако в таком обществе воспроизводство субъекта деятельности также становится сознательным и универсальным, поэтому тела людей (органические и неорганические), при всем их разнообразии, устроены достаточно разумно, чтобы не выходить за грань физического и духовного здоровья — то есть, пригодности к любой деятельности и способности к любому общению.

Принципиально новый уровень бесклассовой социализации — развитие иерархии коллективного субъекта. Поскольку люди не противостоят друг другу в процессе производства (и не различаются уровнем потребления), любой трудовой коллектив способен действовать как разумное существо — представленное любым из составляющих его членов общества (индивидуальных или коллективных). Поскольку ни одна деятельность не противостоит другим, субъект деятельности может быть как угодно организован; в конечном итоге, каждая деятельность осуществляется обществом в целом — и не столь важно, как именно развернется иерархия в конкретно-историческом контексте. Коллективы рождаются и умирают — точно так же, как единичные культуры и личности. Это нормально. Отличие от внешне похожих классовых форм в осознанности рождения и смерти, и в разумном движении от начала к концу; это всего лишь грани общественного производства — которое предполагает и воспроизводство субъекта, социализация которого неотделима от его существования, от его предыстории и плодов труда, когда различение начала и конца — всего лишь условность.