* * *

Философия не наука — и никто не обязан блюсти единство номенклатуры. Предметность науки привязывает ее к определенному контексту, к некоторой иерархии деятельностей. Но философия занимается, главным образом, общностью разных контекстов — так что никакая терминология не успевает устояться. Приходится за словами усматривать суть дела, и не верить уж очень детальным описаниям.

Разум как философская категория определен лишь в триаде уровней духа:

Но когда мы говорим о людях как разумных существах, мы вовсе не имеем в виду только разум — не отделяем его от сознания и самосознания; такое словоупотребление оправдано, поскольку разум понимается как синтез двух других членов триады. Соответственно, в строении духовности ("психологическая" триада)

каждый уровень предполагает все три стороны духа, а не что-то одно. Однако если речь идет об истории — мы обязаны считаться с тем, что развитие самосознания (логически и хронологически) следует за развитием сознания, и что разумность требует вполне сложившейся противоположности сознания и самосознания. Точно так же, как уровни единичного субъекта, сознание, самосознание и разум стоят в определенном порядке, представляя снятые этапы индивидуальной истории. Обращения иерархии в данном случае связаны с логикой рассмотрения, а не с логикой предмета.

* * *

Борцы за права женщин — они же борцы против женского неравенства... А что с одного боку — то и криво. Заявляя, что женщина тоже человек, они неизбежно подчеркивают слово тоже; то есть, предполагается, что есть мужчина — эталон человека, — а женщины лишь какими-то местами эталону соответствуют. Говоря о правах женщин, подразумевают не возможность быть собой, а общественные привилегии, якобы позволяющие чувствовать себя на равных — но по факту утверждающие неравенство на новый лад, с перекосом в другую сторону. Точно так же, забота о жизнях негров — выставляет белых недостойными жизни; забота о детях — не дает им стать по-настоящему взрослыми.

* * *

Когда человек разумный что-либо делает — это не для кого-то, а только для себя. Потому что не может иначе. Для него это единственно разумная линия поведения. Он не ждет благодарности, ему не страшны проклятия. Он делает то, что считает нужным, — или не делает ничего, если считает нужным неделание. Только тогда человек становится по-настоящему общественным существом.

Человеку будущего не надо никуда спешить, ничего добиваться... Он знает, что его труд найдется кому подхватить — и что ни одно свершение не будет напрасным.

* * *

В истории, слишком опередить свое время — значит, налететь на стену и быть отброшенным назад с той же стремительностью. Пропуск необходимых ступеней подрывает основы дальнейшего развития способа производства, поскольку зачатки нового должны созреть в определенных экономических условиях. Без этой основы — застой, уязвимость и слабость. А классовое общество не прощает исторических ошибок: хищники-соседи тут же слетятся на остатки былой роскоши...

* * *

Несмотря на зарождение философской проблематики в древней Греции, философия в античности не могла сложиться как особое культурное образование — хотя и существовала как культурное явление. Точно так же, не было ни науки, ни искусства, — в современном, институированном понимании. Была аналитическая (в смысле отделенности от синкретичного бытового сознания) рефлексия вообще, соединяющая признаки искусства, науки, философии. Античный художник — это всегда и (натур)философ; философия же остается преимущественно орнаментальной и больше напоминает искусство ритора. Метод Аристотеля — лишь внешне аналитический (что тоже немало — ибо из внешней необходимости вырастает внутренняя потребность); на деле же размышления о правильном устройстве природы и общества здесь всецело остаются в рамках герменевтики, толкования налично данного, — ближе к искусству. Для науки — не хватает формальности (следствие неопределенности предмета). Для философии — недостает содержательного единства. Переодетая платоновская Атлантида...

Иначе: уже сложившиеся различия в способе производства лишь в конечном итоге, спустя некоторое время, ведут к изменению способа отражения, уровня рефлексии. Откуда эта задержка? Очевидно, из-за того, что продукт деятельности не становится автоматически ее объектом (как воображают себе математики): для объективации плодов труда нужна особая деятельность, а ее просто не может быть, пока для нее нет объекта.

Точно так же, уже в первобытном человеке есть все предпосылки разумности — но стать разумным человечество не сумело до сих пор.

* * *

Две крайности: вульгарный материализм и мистика. Незрелость самосознания. Мы чувствуем, что в нас сочетаются материя и дух — но не улавливаем их единства; мы догадываемся об их способности перетекать друг в друга — но не понимаем принципиального различия. Мы вынуждены зарабатывать на жизнь — но жизнью считаем лишь то, что не требует расплаты.

* * *

У нас нет прямых данных о движениях духа первобытного человека. Но мы знаем, что наша духовность стоит на этом фундаменте, и потому принципиальная возможность написать такую историю у нас есть. Как? Исходя из принципа историзма. Две стороны настоящего — прошлое и будущее. Наши мечты задают направление —и в прошлом мы ищем похожие черты, по контрасту с цивилизацией, заполняя лакуны и сопоставляя окаменелости.

* * *

Умные люди придумали много интересного. Но господам вовсе не интересно, чтобы интересная жизнь была у всех. Как сделать вкусное невкусным? Пресловутая ложка дегтя. Идеологические извращения. Лучше испортить, чем пустить на общую пользу.

Бороться с извращенцами надо не только в плане развенчивания благоглупостей — но еще и потому, что они (сознательно или нет) занимаются опошлением уже достигнутого: якобы невинные пташки испражняются на памятники. Буржуазия борется с марксизмом — значит, надо найти, чем марксизм так уел господ, что они не жалеют денег на его опошление! Именно это и надо всячески поддерживать и развивать.

* * *

Пока мужчины и женщины телесно различны (имея в виду прежде всего неорганическое тело человека), будут и различия в становлении духа. При этом типичное для ранних этапов развития цивилизации отстранение женщин от воспроизводства неорганического тела ограничивает сознание женщин — но тем самым приводит к опережающему развитию самосознания (обращение иерархии). Отсюда преобладание женской индивидуальности над мужской на всем протяжении классовой истории — и только развитый капитализм позволяет (хотя бы в принципе) уравнять производственные функции полов, подойти к идеи духовности как таковой.

* * *

Нет гроба — нет и загробной жизни...

Первобытность не различает членов рода — все на одно лицо, одного можно заменить другим. Тело зарыли — жизнь продолжается. Всеобщая одушевленность, первобытный анимизм. Поэтому смерть человека — лишь переход в иное качество.

Появление государства — отделяет мертвых от живых. Хотя бы потому, что эксплуатировать мертвых сложнее. Но в хозяйстве и мертвые души сгодятся — и возникает представление о складировании усопших в особых запасниках (Египет, Междуречье, Древняя Греция). Поскольку души для древних неотделимы от тел — тот свет принимает людей во всей их телесности, и это полезно: с одной стороны, можно поиздеваться над покойником для устрашения живых — но можно и подать надежду на будущее воскрешение во плоти (в некоторых религиях — не обязательно своей).

Эксплуатируемым массам такие сказки без особой надобности: хватает и земных забот. Перспектива сделать мучения вечными — радует лишь последних извращенцев. Возвращаться к прижизненным сложностям — тоже не мед. Вместе с угрозой потустороннего мира — возникает и оппозиция, критическое отношение к поповским россказням и призывы жить здесь и сейчас, пока хоть что-то изредка перепадает. Лишь много веков спустя появляется материальная основа для физического бессмертия, переселения в неорганическое тело — возможность стать частью общечеловеческой культуры. Но до тех пор, пока не сложится человечество как целое — без классовых (половых, возрастных, этнических, и прочих) различий, — наше бессмертие остается только возможностью, и надо хорошо потрудиться, чтобы имело смысл снова становиться бессмертными.

* * *

Народные песни и сказки перебрасывают мостик от первобытности к средневековью, становятся общим фоном тысячелетий.

Первоначально — народные обрядовые действа. Таковы, например, шумерские Если бы не мать моя... и Когда я госпожа...; то же в библии: Песнь песен. Потом действие сокращается до абстрактного жеста — превращается в танец. Появление музыкальных инструментов (помимо голоса) — возможность отделения музыки от слова. Это в равной мере касается и поэзии, и прозы; одно зачастую перетекает в другое (как в библейских книгах пророков).

Народная традиция связывает культуры не только во времени, но и в пространстве: например, старинные романские песни оказали влияние на стихотворные изыски арабов — которые иногда лишь намекают на испанские сюжеты, а иногда и вставляют куски на чужом языке...

* * *

В отличие от большинства древних культур, в Древнем Египте нет эпоса, не сложилась мифологическая космология. Его литература ближе к фольклору — записи и обработки песен и сказок.

Почему? Вероятно, время не пришло. Судя по известным источникам, централизованное рабовладельческое государство в эпохи Древнего (и даже Среднего) царства существовало лишь номинально, как общность многочисленных родоплеменных образований, плетущих бесконечные интриги в борьбе за власть. Фараон во многом играет роль военного вождя — как в союзах североамериканских племен. Нечто подобное в Европе возрождается на заре средневековья. Есть аналогии и с историей Древнего Китая (пестрота локальных культур). Лишь в Новое время египетская литература порождает нечто вроде эпоса — история трех поколений семьи. Но без космологических обобщений, приземленно, бытовые зарисовки.

Древнейшая литература Междуречья в целом очень похожа: частичная канонизация текстов — явление сравнительно позднее; школы писцов — собиратели пословиц и сказок (удобный материал для обучения письму). Устоявшиеся обрядовые тексты — учили наизусть и не записывали; от них лишь реминисценции в чем-то другом. Местная особенность — таблички с текстами песен в частных домах; по всей видимости, у писцов заказывали запись традиционной родовой песни (подобных тем, что известны у многих народов на родоплеменной стадии развития) — скорее всего, в качестве предмета культа разумеется, а не для чтения  — для этого у большинства просто не хватило бы грамотности (неоднозначность древнейших письменностей, насыщенных "мнемоническими" знаками, которые расшифровать мог только знающий, представляет главную трудность при современной дешифровке).

Повсеместный переход к систематизации текстов и перерастанию их в относительно связные эпические полотна — в конце второго тысячелетия до н. э.; это уже гомеровская эпоха. Вавилонский эпос о Гильгамеше — родственник Илиады, и точно так же он собран из фрагментов разного характера, из разных времен. Литературные достоинства — плод труда многочисленных переписчиков: принцип отбора и порядок записи — имеют значение! Притирка одного к другому в ходе объединения, приведение к единой стилистике, — совершенно естественный процесс. Но главное — осознание реального этнического единства (в отличие от Египта). Независимо от формы правления.

Бесспорно, вавилонские тексты — настоящая литература. Но грубоватые шумерские — намного поэтичнее, они из самого сердца народа. В них мотивы будущей европейской культуры.

* * *

Философия не вписывается в рамки искусства или науки — но она использует все возможности. На уровне мифологического сознания — философия воплощается в миф. Когда античное искусство начинает обособляться в самостоятельную область культуры — философия принимает форму искусства. Иногда это выглядит грубо, далеко от художественности (как у Платона). Куда больше изящества предлагает эллинистический роман: вполне серьезные темы Татий, Лонг и Апулей трактуют тоном сказки, заимствуя элементы тысячелетней народной традиции. Разумеется, вполне совместить мудрствование с искусством пока не удается, и рассуждения выпирают из текста инородной тканью; однако налет сказочной наивности гармонирует с простодушием фольклора, где обобщающие сентенции рассказчик запросто вставляет в произвольное место повествования.

Точно так же, первые представления о научном методе наталкивают на мысль о формальном построении философии — или хотя бы о частичном упорядочении, когда единство сводится к единообразию схем. Отсюда многочисленные наукообразные трактаты: от Аристотеля до Спинозы, Канта, Гегеля, — и далее, вплоть до наших дней. Смотрится такое философствование грубовато — ему тут же начинают возражать всякие "постмодернисты" и мистики... Однако пока нет отношения к философии как необходимому уровню рефлексии, в дополнение к искусству и науке, возражения оказываются шагом назад — бегством от сложности в синкретизм.

Для художника любовь — образ, для ученого — иерархия понятий. Философия делает любовь всеобщей категорией, показывает как неотъемлемую часть и основу всякой духовности. Но все это — лишь тени любви, которая в полной мере раскрывается лишь в способности человека разумно действовать: не мечтать о других мирах, а сделать этот, единственный, — другим.

* * *

В XIX веке, и в начале двадцатого, — разговоры о нескольких людях в одном органическом теле могли навести наводили на мысль о психической неполноценности... Единая личность, распределенная по нескольким телам — чуть менее экзотично: хотя бы метафорически приемлемо.

XXI век все меняет. На одном и том же железе — десятки виртуальных компьютеров. Сервисы и виртуальные рабочие станции — разбросаны по узлам всемирной сети. Искусственный интеллект изначально нелокален. Так почему один мозг не может обслуживать очень разные индивидуальности? Синхронизация разных — даже не требует вживленных устройств: достаточно социальных сетей. Для разума биология не важна — ее можно придумать, или полностью перейти на неорганические носители.

До каких пор мы будем цепляться за фотографии и паспорта?

* * *

Свобода не абсолют. Это общественное отношение.

* * *

Идеал потому и идеал, что так в жизни такого бывает. Это наш измерительный инструмент, при помощи которого мы проверяем практическое действие на разумность, соответствие намерению, — учитывая, конечно, уместные допуски и посадки. Можно, конечно, шагать наобум, уповая на русский авось. Но если стоит задача укрепления разума — то и двигаться к цели следует разумно, выверяя планы по осознанному идеалу. Принцип нерыночного планирования — от главного к частностям, свобода в деталях реализации, а не догма цифири.

* * *

Начинать освобождение труда (человеческого духа) приходится с рефлексии: пока производство недостаточно развито, материальных ресурсов на всех не хватит — а идеи тем значительнее, чем шире круг знакомства; делиться духовном богатством — значит преумножать его.

* * *

Всякий труд — соединенные усилия человечества в целом, и продукт труда — общее достояние. Идея собственности — изначально неразумна, это форма животности. Человек будущего — ничего не делает по указке извне. Но он не вправе замкнуться в себе, ибо разумные существа призваны создавать миры. Отсюда отношение к труду: осознание его общественного характера предполагает и стремление обобществить результат.

Например, стихи, научный или философский трактат — не ради чего-то, а по велению души, — потому что нельзя иначе. Нет никакой надобности предъявлять это окружающим, изображать из себя поэта, ученого или философа. Не для чего рекламировать продукт; но сделать его общедоступным — святая обязанность творца, неотъемлемая часть творчества. Не столь важно, как именно текст будет опубликован: пойдет по рукам, появится в печати, или будет валяться на пыльных задворках интернета; важно, чтобы другие могли, хотя бы в принципе, это заметить — и были свободны это использовать.

* * *

Мир воспроизводит себя через (посредством) субъекта. Именно поэтому возможно целенаправленное изменение мира. Элементарный акт рефлексии (воспроизводства мира) предполагает мир как источник и основу (исходный пункт); с другой стороны — тот же мир как назначение, как продукт деятельности. Важно не просто сделать — привести в единство с остальным, сделать всеобщим, обобществить.

Окультуренные вещи связаны между собой не так, как природные. Субъект снят — но мы чувствуем его дух. Человек как совокупность вещей — проявляет себя закономерными переходами одного в другое: регулярность и воспроизводимость воспринимаются как природный закон; необходимость воспроизводства строения культуры, способа производства — органический уровень. Единство единичностей — деятельность, активное связывание одного с другим, "открытие" новых законов и перестройка производства в целом. Только все вместе вещи обнаруживают атрибуты мира вообще; особенно это важно для разума: коллективность. Точно так же, самосознание — организует наше сознание, а разум — сознательное самосознание.

* * *

Вероятно, допустимо сформулировать принцип опережающего развития духа, по сравнению с материальным производством. Дух подвижен: его достаточно слегка подтолкнуть — и он улетает под облака, и потом приходится в чем-то приземлять его. Когда способ производства дорастает до определенного уровня — уже ясно, во что все выльется; дух нового времени витает над миром. Это повод помечтать, отпустить на волю смутные предчувствия. Но у человека не бывает беспочвенных фантазий — и он стремится любую сказку сделать былью. Духовное развитие прямо влияет на материальное производство, вмешивается в постановку практических задач.

В этом великая сила образования и воспитания.

* * *

Принято считать, что переход от кочевого образа жизни к оседлости связан со значительным изменением общественной организации, — это своего рода исторический этап, граница эпохи. Точно так же, возникновение городов — как возникновением цивилизации в узком смысле слова (этимологически: городская культура). Искони деревня боялась и презирала скотоводов-бродяг — а город на всех глядел свысока. Первый рубеж — прослеживается в шумерских легендах, тогда как вавилонский эпос — гимн городу...

Но чем, собственно, отличается оседлая жизнь от кочевой? Что дает ей культурные преимущества (если таковые вообще есть)?

Устойчивый признак общности — собственная территория. Но такое разграничение возникает уже в ранней первобытности: оно прямо заимствует животные формы (от ареала обитания вида до меченой территории у хищников). Здесь мы не видим существенных различий: кочевники устанавливают границы своих владений, оседлые народы мигрируют и разделяются на ветви (как у древних греков: выведение полисов, колонизация, экспансия).

Говорить об относительной устойчивости оседлой экономики тоже не приходится: неурожай или разгул стихии запросто может выкосить население сотен сел; но и у кочевников нет гарантий от эпидемий и падежа скота.

Есть, правда, привязка ремесел к природным ресурсам, из-за чего кочевая жизнь ограничивает разнообразие, оставляет лишь самое необходимое для поддержания быта, а в остальном полностью зависит от оседлых рудокопов. В каком-то смысле это примат индустрии, равно обуславливающей и земледелие и скотоводство, — но не вопрос взаимоотношений села и степи.

Стабильность условий в любом случае способствует развитию трудовых навыков — и оседлая жизнь благоприятствует созданию крупных инфраструктур. С другой стороны, подвижность кочевья делает его своеобразным разносчиком технологий — и создает предпосылки товарного обмена, включая транспорт сырья, и тем самым ослабление локальности ремесла и промышленного производства. Налицо дополнительность двух древних миров, противоположность которых снимается цивилизованным (городским) государством.

Однако помимо собственно экономических факторов — есть еще и вопрос материализации духа. Теоретически возможно перевозить награбленное с места на место. Ставка кочевого вождя подвижна, и располагается где угодно. Однако концентрация богатств неизбежно ведет к оседлости, как только само понятие богатства расширяется на все потенциальные предметы обмена, а не только стада и табуны. Завоевывая чужие страны, кочевники разрушают чуждую им культуру; и все же они вынуждены использовать старые поселения, как минимум, в качестве опорных баз — поскольку иного средства удержать завоеванное просто нет. Чем обширнее власть — тем больше она нуждается в символах. Такими символами становятся единство права (воплощенное в городах) и единство религии (материализованное в культовых сооружениях). Нематериальный дух оказывается достаточно сильным, чтобы намертво привязать кочевника к земле, а село (включая крепости местных князьков) поставить в зависимость от крупных городов, центров цивилизации.

* * *

Рефлексия по поводу рефлексии легко упускает из вида исходный предмет и подменяет его частными представлениями. Так, начиная с древнейших форм классового расслоения, воспитание и обучение тесно увязаны с потребностью воспроизводства общественного неравенства, так что каждый член общества определен лишь в его отношении к наличным (уже осознанным) общественным структурам — и видится всего лишь совокупностью общественных отношений. Отсюда крен всех без исключения моралистов и строителей разного рода утопий в сторону полезности личности для общества; индивидуальные вкусы и склонности приемлемы лишь в плане потенциальной пользы (хотя бы в качестве следования культурной традиции и возможности влиять на характер общения). Античная философия делает идеальную личность зеркалом полиса; средневековье закрепляет разнообразие сословной иерархии; капитализм все сводит к рыночной конъюнктуре... Свобода личности начинается там, где она ценна сама по себе (в том числе и в собственных глазах), — так чтобы не только общество воспитывало достойных его личностей, но и личность стимулировала общество стать равным ей.

* * *

Распределение деятельности — основной механизм связывания людей в общество. Но он же меняет само понятие действующего лица, отделяет продукт деятельности от деятеля. Когда одно и то же делают многие — мы не можем определенно сказать, кто сделал то, чем мы пользуемся в данный момент. Когда продукт требует соединения усилий тысяч и миллионов людей — вопрос об авторстве вообще снимается с повестки дня.

В промежуточном варианте — мы можем соотносить продукт с деятельностью некоторой группы, с коллективным субъектом (границы которого, впрочем, довольно расплывчаты). В частности, поручая дело коллективному субъекту, мы не интересуемся деталями внутренних взаимодействий: для нас это распределенный субъект, виртуальное образование в некоторой сети. Мы можем назвать эту виртуальность каким-то именем — и для нас она совершенно неотличима от обычного субъекта, привязанного к биологическому телу. Когда несколько таких субъектов могут делать одно и то же, они в свою очередь объединяются в субъекте более высокого уровня, которого тоже можно как-то поименовать. В пределе, когда субъектом любой деятельности станет общество в целом, выделение индивидуальностей потеряет смысл, и имена будут не нужны. По любому вопросу мы обращаемся не лично к кому-то — а к обществу целиком, и для этого у нас есть специальные (общественные) органы.

Возможна ли в таком мире любовь? Безусловно возможна. Однако ее формы станут принципиально иными, почти непредставимыми для выросших в недрах цивилизации.

* * *

Если субъект деятельности становится всего лишь состоянием сети, ресурсы, используемые для реализации этого состояния находятся в общем пользовании. Другими словами, общественным становится не только производство, но и потребление. Одно и то же биологическое тело (или физический компьютер) используется для разных задач — и представляет разные индивидуальности. Разумно устроенное общество обеспечивает возможность такого распараллеливания, при занятости одного ресурса оперативно подключая другой. Здесь особенно важна универсальность, возможность передать функцию от одного другому, достигать цели разными путями.

Особенность духовного производства — идеальность продукта, реализуемость в самых разных материальных носителях. Потребление такого продукта есть фактически производство материальной системы, представляющей ту же идею, — это материальное производство. Потребление продукта этого производства — духовное производство, развитие идеи, обогащение ее опытом всевозможных реализаций.

Потребление субъектом продукта материального производства, ограничивает возможность потребления того же продукта другими субъектами (поскольку индивидуальные субъекты вообще различимы в контексте какой-то деятельности). Выход из положения состоит в предоставлении каждому аналогичного продукта — реализации той же идеи. Границы аналогии зависят от культурных установлений, от истории формирования субъекта. В частности, дефицит продуктов одного типа ведет к перестройке отношения к потреблению, к обращению иерархии идей.

Считается, что одна и та же идея — никак не ограничивает совместного пользования; но это возможно лишь при условии, что материальные ресурсы для ее различных реализаций имеются в изобилии. Например, если художественный образ требует воплощения только в каррарском мраморе — его реализация вообще невозможна, поскольку месторождения давно истощены. Аналогично, если проект требует соединения усилий многих миллиардов людей — придется подождать с его реализацией до прихода более экономных технологий. Тем не менее, рост возможности разделения ресурса по мере удаления от материальной основы — явление обычное, и самые абстрактные идеи теоретически могут разделяться вообще всеми; обратная сторона такой всеобщности — абстрактность самого разделения, поскольку невозможно понять, что же у нас есть, пока мы не приспособили это к живому делу.

* * *

Наша суета — от животности, от привычки к единичному телу.
Космическому человеку некуда спешить: у него другие масштабы.

* * *

Если мы милостиво разрешаем собеседнику иметь свое мнение, но каждый раз, когда его мнение не согласуется с нашим, даем ему по морде, — через некоторое время окажется, что мы с ним полные единомышленники, — при полной свободе мнений!

* * *

Слова, вырванные из контекста, означают вовсе не то, что автор имел в виду, — но они означают именно то, что должны означать.

* * *

Разум требует не только интеллекта, но и чувств, и умения мечтать. Он не равнодушен, ему нужно не просто что-нибудь — а нечто вполне конкретное, — и ему важнее творить свои потребности, а не только потреблять.

* * *

Глобализация — другая сторона размежевания, всеобщего разделения труда: чем единичней единичность, тем шире границы общности. Поскольку же общее отделено от единичного (обособлено), между единичностями пропасть, непроходимые барьеры. Классовое общество абсолютизирует любые противоположности, и возможность превращения одного в другое представляет скачком, изменением качества. Снятие противоположности, наоборот, означает отсутствие необходимости превращаться в другое — и возможность просто быть этим другим, оставаясь собой. Это и есть свобода.

* * *

У духа нет массы покоя — и он движется в любой системе отсчета.

* * *

Достойный по природе — по природе недостоин быть человеком.

* * *

Признание принципиального отличия разумного существа от животных равносильно утверждению о необходимости уничтожения цивилизации и строительства разумного, бесклассового общества.

* * *

Не бывает человеческой природы.

* * *

Материя, конечно, задает духу жесткие рамки — но это не границы духа, а ограниченность способа духовного производства. Где поселится дух — трудно сказать. Одно и то же действие бывает формальным — или творческим. Разглядеть дух в продукте — дело не менее творческое. Строчки на бумаге — еще не стихи, их только предстоит оживить читательским неравнодушием. И это зачастую не зависит от намерений автора. Играть гамму можно по нотам — или с выражением. Упражнения на гармонизацию или полифонию — могут для кого-то стать ключом к собственной духовности. Да, задания по латинскому стихосложению в старых гуманитарных школах редко рождали шедевры — но, может быть, просто некому было искать?

* * *

Результаты работы — отличаются от плодов труда.

* * *

Когда у человека что-нибудь отнимают — он уже не совсем человек, а полуфабрикат, заготовка, каркас. Когда отнимают очень много — остается голая схема, абстракция.

* * *

По Гегелю, вещь в себе (сама по себе, an sich) становится вещью для других — а через это и вещью для себя. Для объективной логики этого достаточно.

Но в том-то и суть, что человек не только объективен — он еще и субъект, дух! Поэтому для других он будет не только вещью, но и духом. И точно так же, через общение с другими он замечает собственную духовность.

Дух, конечно же, не существует сам по себе — он всегда представлен движением вещей. Чтобы заметить духовность другого, придется посмотреть на вещи его глазами — поставить себя на его место, примерить на себя его деятельность, проникнуться его духом. Только после этого возможно обнаружить свою тождественность с другим — и одухотворенность собственного труда, как если бы видимого глазами другого. Мы приходим к себе через любовь.

Следовательно, исходную логику

следует дополнить ее субъектными обращениями:

Это серьезное расширение логики — и над этим предстоит поработать.

* * *

Неправда — вовсе не то же самое, что ложь. И сказать другому: ты не прав! — не то же, что: ты лжешь! Вопрос о соответствии истине тут не стоит — что есть истина? Как и во всякой деятельности, важнее усмотреть — для чего. Ложь корыстна: лгут ради достижения низкой цели. Неправда возможна и с благородными намерениями. Хорошо это или плохо — вопрос о другом: почему человек поступает именно так, что вынудило его покривить душой? Значит, что-то не так с обществом, и надо снова переделывать мир.

* * *

Французские слова для того, что мы называем духом сами собой выстраиваются в замечательную триаду:

Передать это в других языках не получится — только с большой натяжкой, насилуя словарь. Общая идея: у разума две стороны — объективная и субъективная; поэтому разумным быть можно очень по-разному, в зависимости от соотношения рационального и чувственного, направленного на объект — или идущего изнутри. Это внутренне "расслоение" разума вполне соответствует внешнему, по Гегелю:

Дух как вдохновение — обычен для просвещенческих философий; дух как воодушевление — открытие Дидро и романтиков. Но для разума важно и то, и другое — и только так дух делает себя продуктом деятельности.

По-русски можно было бы говорить о разуме как единстве ума и гения — но слова это настолько размыты в языке, что под такую схему возможно подставить вообще что угодно...

* * *

Когда человек приступает к деятельности, он исходит их имеющихся ресурсов и планирует работу так, чтобы в итоге все-таки получить нужный продукт. Могущество разума в том, что практически в любых обстоятельствах он умеет найти приемлемое решение — действовать по обстоятельствам, не отступая от разумности. Иногда приходится выражать себя в уродливых формах — но было бы глупо отказываться от разума на том основании, что для разумного действия нет подходящих условий, что общество не созрело — и время не пришло. Если не получается творить в благоприятствующем этому формате, мы включаем новую программу: уложиться в заданный формат; и это тоже творчество — а вовсе не отступление от идеала.

* * *

Разумное не ждет воздаяния. Оно никогда не ждет.

* * *

Производственные отношения — материальная основа духовности, но эта материальность сама по себе идеальна, поскольку речь о не о том, что есть само по себе, а о связи вещей. Возникает соблазн ограничиться производственным общением — и считать характер и поведение всего лишь следствием. Но точно так же, как совместная деятельность не сложится сама по себе, в силу чисто технологических требований, — взаимодействие личностей не только не вытекает из производства и быта, но и активно влияет на свою материю, одухотворяет ее. Когда людей сводит вместе внешняя сила — производство остается только возможностью духа, но не его действительностью. Это касается и духовного производства — поскольку его продукт не более чем абстракция субъекта, идея деятельности — безразличная к стремлениям и мечтам. Собственно деятельность начинается там, где идея соединяет один дух с другим.

* * *

Глупо судить о других по себе и только для себя. Мы можем не любить кого-то — это не значит, что он недостоин любви. Нас не устраивают дела и поступки — но они по-своему уместны и логичны в другом контексте. Странности окружающих не дают нам застаиваться в себе, вырождаться в центр индивидуалистической вселенной, забыть о разнообразии мира. Признавая других людьми — мы преодолеваем животность.

* * *

Сказка не ложь! — это просто выдумка. Человек сознательно говорит о том, чего не было, и не могло быть. Тем самым он освобождает себя от природной необходимости, готовится переделывать мир наяву. Однако фантазии далеко не всегда превращаются в мечты: иногда это лишь игра, условность, без конца воспроизводящая один и тот же навык, подобно движениям удивленного себе ребенка. Абстрактное искусство, абстрактная наука. Тупая педагогика, состарившаяся любовь.

* * *

Человек всегда что-то делает. Например, он делает ошибки. Наши ошибки — такой же общественный продукт, как и все остальное, и мы просто обязаны их совершить: иначе в мире останется незавершенность, неполнота.

Классовый человек боится ошибиться — и предпочтет лишний раз не влезать в рискованное дело. Свободному человеку бояться нечего: никто не будет расценивать неудачу как вредительство, сторониться и упрекать. Все понимают, что жизнь сложна, и провалы неизбежны; когда не смог стать достойным любви — любимому достаточно знать, что любовь есть, и никаким нелепостям биографии этого не заслонить.

* * *

Начало и конец пути — а между ними что-то очень извилистое. Можно ползти по этой дикости, вписываться в любые повороты. Кто слишком стремительный — вылетает на обочину, и приходится тратить силы не поиск продолжения, не возвращение в колею. В итоге — и те, и другие приходят одинаково. Но по-разному. Для одних достижение глубоко прочувствовано, пережито, — другие нахватались сторонних идей, видят результат в широком контексте. Человечеству нужно все — и нужны все.

* * *

Мы размышляем только о том, чего еще нет. Мы граним образ, выводим формулы, строим схемы... Разновидности мечты. Когда сбылось — будем мечтать о другом.

* * *

Формальность — не цель, а средство. Когда надо что-то уяснить, можно манипулировать абстракциями. Как только идея выросла — от этих подпорок можно отказаться и дальше мыслить (и жить) не по правилам, а по идее. Теоремы превращаются в аксиомы — но мы помним, что ничто не навсегда, и всегда готовы развернуть себя в неожиданном направлении.

* * *

Всевозможные теоретики пытаются убедить нас в правильности изобретенных ими абстракций — разумеется, не из любви к истине, а потому что кому-то выгодно, чтобы мы поступали именно так (оставляя действия законодателей на их собственное усмотрение). Спрашивается: почему не иначе? Почему надо обязательно заводить ваши порядки, а не какие-то еще? В принципе, хороший ответ: а почему бы и нет? Для определенности. Но это хорошо только там, где есть альтернативы, когда можно пробовать варианты и подбирать подходящий для себя. Если же всех под одну гребенку и в одну (прокрустову) постель — это уже не забава, и не мешало бы привести разумные доводы. Хотя вряд ли огульная стандартизация может быть действительно разумной — только временно, в исторически ограниченных масштабах.

* * *

Отличие материальных отношений от духовных подобно различию опосредованных и косвенных связей. Два субъекта могут обмениваться продуктами деятельности:

Эта опосредованная связь в классовом обществе приобретает форму обмена. Такой обмен продуктов выражает строение деятельности — это производственная кооперация: продукт одного становится условием (объектом) деятельности другого. Снятие опосредования ведет к идеальному связыванию субъектов

Такие (производственные) отношения субъектов направлены: у каждого партнера в них своя роль. На более высоком уровне (в рамках иной деятельности) обмен продуктами снимается иначе, и деятельность выглядит как совместное производство или совместное потребление:

Звенья S → P и S' → P (а также их обращения) здесь равноценны — это разные выражения одного и того же. Так между субъектами S и S' возникает косвенная (духовная) связь — их единство в деятельности. Тем самым также образуется духовное отношение каждого из субъектов к себе — основа личностного роста.

Легко заметить, что одно не бывает без другого: общественное производство ведет к духовному единству — а духовные связи всегда представлены производственными. Опосредования и косвенные связи по-разному выглядят на разных уровнях деятельности: они переходят друг в друга при обращении иерархии.

* * *

Мы много говорим о свободе. Иначе и быть не может — ибо жить нам приходится в несвободном, классовом обществе. Когда свобода станет обычным состояние общественного бытия — у философии будут другие темы. Точно так же, где все любят и любимы — там незачем размышлять о любви.

* * *

Когда нет вариантов — есть разные варианты... Например, может быть разумным следование необходимости; да, это внешняя сила, подчиняться которой разуму не подобает, — но поскольку поведение намеренно, обстоятельства лишь подталкивают — но не определяют. Потому что есть и другой выбор. Какой? Их много. Иногда нельзя даже на поверхности примириться с навязанным — и разумнее сделать паузу, прекратить всякую деятельность — не существовать. Крайности тоже должны быть уместны — но разум свободен, и он не исключает ничего.

* * *

В отношении к материалу всякой вещи, ее форма — идеальна: это заведомо не материал, а способ его организации. Когда мы говорим о появлении разумных существ, мы имеем в виду, что какие-то вещи (движущиеся по природным законам) становятся носителем разума, исторически конкретной формой его существования; но это означает, что в качестве формы разума природа идеальна — то есть, в ней уже предполагается дух, и называть природу ("объективную реальность") материей — это вульгарный материализм.

* * *

Как только человека поместили в ряду животных — общественный прогресс останавливается. Невозможно критиковать то, что от человека не зависит. И тогда, вместо уничтожения морали, права и религии как форм существования классовой экономики — недовольных уводят на поиски "естественной морали", "естественного права", "естественной религии". Но в природе нет свободы — поэтому "естественность" не только ничего не меняет, но и усугубляет бедствия страдающих масс. Бить морду просто так или "естественно" — это одинаково больно; "незыблемое" и "априорное" — лишь придают унижению оттенок безысходности. Поэтому эмпирионатуралистические учения даже не претендуют на защиту интересов угнетенных — они обращены к элите, их задача укрепить единство хозяев против разобщенных рабов.

* * *

Эстетика, логика, этика — вспомогательные средства, подготовка деятельности. К ней можно подходить по-разному — и потому разные люди могут трудиться сообща, несмотря на противоположности. Любая схема — строительные леса; после завершения строительства они ни к чему. Важно, что мы решили — а не как подошли к решению.

Однако человек — не просто умная зверушка, которая придумывает хитрые способы достижения цели — но тут же забывает о них, когда цель достигнута. Люди обращают внимание на собственные поступки — и делают каждый из них логической схемой, эстетическим взглядом или этическим принципом. Строитель разбирает леса — и складывает про запас, чтобы при случае собрать заново, по-другому, по форме будущего творения. Это называется рефлексией, духовным производством. И этим можно заниматься столь же осознанно, как и удовлетворением телесных потребностей, — и для человека граница между тем и другим становится зыбкой и условной. Для изготовления орудий труда тоже нужны орудия. Использование орудий — тоже творчество.

Но не бывает орудия ради орудия. Инструмент не сам по себе — он задуман как инструмент, он предполагает определенные способы использования. Наши орудия — это мы сами. Можно найти иные применения уже готовым вещам; но приспособить вещь к чему-то — это тоже производство, поиск себя. Изготовление орудий труда заставляет применять их — и становится планом, направлением дальнейшего развития. Так человек порождает свое будущее. Каждое орудие — мечта о будущем. А значит — и память о прошлом.

Когда орудия труда становятся универсальными — и предназначены также для изготовления самих себя, — они пропитывают духом, приобретают черты субъекта деятельности. Но, в конце концов, и человек — лишь орудие мыслящей вселенной.

* * *

Совершенно не важно, как что называется. Бог, самосущая идея, способность ощущения... Можно сколько угодно объявлять все это мистическим и потусторонним — но поскольку оно не является продуктом человеческой деятельности — это всего лишь природа, то есть мир, противопоставленный субъекту деятельности как объект. Другими словами — то, что человеку предстоит использовать в своей деятельности. Как только мы научились к чему-либо это приложить — мистические абстракции становятся продуктом, элементом культуры, предметом потребления. Мы производим не богов вообще — а тех, которые нужны нам для достижения определенных жизненных целей. Идеи нужны не сами по себе — они позволяют упорядочить труд, соединить усилия многих. Точно так же, о материи мы говорим лишь в том смысле, что нам всегда есть чем заняться — из чего строить свой мир.

* * *

Превращение людей в живые существа и неживые вещи в сказках и мифах — пережиток первобытного синкретизма, когда человек уже не вещь по своему положению во вселенной — но еще не успел это осознать. Современные эмпирионатуралисты, пытающиеся затащить человека назад в природу, — рудименты и атавизмы первобытности, любители анекдотов с бородой. Синкретическое сознание — гораздо глубже и продуктивнее; например, мы видим в нем проблеск марксовой идеи о неорганических телах — и предвестие освобождения человека от всякой органики, за исключением продуктов человеческой деятельности намеренно организованных по форме живого (но сохраняющих при этом и собственно культурную определенность). Человек не превращается в вещи — он консервирует в них свою историю, и это позволяет свободно замышлять будущее. Для академической науки — есть только одна история. Разумное существо развивается сразу во всех направлениях — в суперпозиции историй, с веером перспектив.

* * *

Для буржуа — счастье остается чисто природной категорией: оно есть или нет само по себе. Предел мечтаний — богатство; оно так и называется: состояние. Богатство не сделать никакими усилиями; его источник — рыночная удача (то есть, стихий, игра случая). Можно долго копить по грошику — и все потерять под очередным кризисом; повезло, если успел округлить капитал (или занять хорошее место, или хотя бы обеспечить пути отхода) до того.

Человек разумный — счастлив, когда удается свободно творить, — независимо от результата. Его счастье в том, что можно быть всем — но не надо оставаться ни в чем. Эта универсальность в извращенной форме обнаруживается в абстрактной всеобщности капитала, в его способности превращаться во все: все купить и все мерить по себе.

* * *

Буржуазная философия трубит о свободе воли — подразумевая под этим лишь односторонний характер права: закон только для бедных — богатые могут поступать как им заблагорассудится. Точно так же, наука устанавливает связи в природе — и освобождает от них человека, позволяет ему заняться поиском того, что этой необходимости не подчиняется. Точно так же художник добивается совершенства — чтобы освободиться от навязчивых форм, подняться выше. Такие частичные свободы — типичная черта классового общества. Когда человека сводят к профессии (или иной единичной определенности) — его свобода выглядит как свобода профессии, абстрактной категории, — а человек прикован к ней, и заведомо не свободен.

Не может быть свободной абстракция. Свободен человек. Целиком, а не какими-то отдельными (отчужденными от целого) сторонами. Разговоры о свободе воли прикрывают неприглядность классового бытия: воля человека — уже не его воля, она свободна, она представляет некоторую внешнюю силу... Нетрудно догадаться, что это за сила. Свободным человек станет только в обществе без классов, где никакое отчуждение разумности от разума — в принципе невозможно.

* * *

Свобода — это возможность быть собой. Счастье — возможность быть другими, чувствовать себя неотъемлемой частью целого.

* * *

В Капитале процесс материального производства (экономика) Маркс рассматривает как производство товаров (предметов обмена) — как это характерно для классового общества. При этом предполагается, что доклассовое производство было непосредственно ориентировано на потребление — и лишь возможность присвоения продукта частными лицами ломает эту установку, заставляет обменивать излишек одного на излишек другого. Здесь много сложностей; например сама идея частного лица связана с возможностью присвоения — и логический круг курицы и яйца приходится как-то преодолевать, выходя за рамки классической логики. Но в любом случае общая направленность развития налицо — поэтому общество будущего должно в какой-то форме восстановить примат потребления.

В субъектном плане, воспроизводство субъекта материального производства в бесклассовом обществе есть прежде всего производство потребностей, — тогда как при капитализме на первом плане воспроизводство способностей — так что даже потребность выступает обращенным образом, как покупательная способность. В контексте товарного производства субъект воспроизводится как рабочая сила — или как потребитель; в этом (сугубо экономическом) качестве он становится субъектом прежде всего производственных отношений (правовых, моральных и т. д.) — и все остальные отношения между людьми берут только с этой, вещной стороны. При этом мы всегда подходим к субъекту извне — и видим в нем вовсе не то, что делает его субъектом, отличает от природного существа (независимо от "номера" природы). Конечно, на словах, вроде бы, признают, что существует еще и духовная сторона — но заявляют, что она вторична по отношению к материальным связям. Как только заходит речь о производстве (культурных) потребностей — одного указания на материальной основу мало: надо еще и осознать внутреннюю необходимость такого движения, вывести его из самого субъекта. Только так возможно говорить о духовном производстве — то есть, о воспроизводстве субъективности как таковой.

К сожалению, сколько-нибудь внятных указаний от экономического трактата ждать не приходится; единственный разумный вывод — неизбежность отхода от диктата экономики в бесклассовом обществе будущего. То есть, главным мотивом станет не производство организмов и вещей, а производство идей — универсальных отношений между вещами и телами, которые могут по-разному представляться на практике; тем самым уже не материя определяет сознание — а наоборот, наш дух заставляет материю принимать нужные нам формы, чтобы обеспечить дальнейшее развитие духа. Собственно, этим мы (по словам Маркса) и отличаемся от пчел, муравьев и прочей живности.

Что охватывается категорией "духовное воспроизводство"? В учебниках тупо перечисляют "формы общественного сознания" — ничего кроме голой эмпирии за эти не стоит. Без минимальнейших попыток систематизации. Большая часть этого (право, религия и т. п.) — принадлежит сфере материального производства — это лишь формы производственных отношений, идеальная сторона экономики. Даже традиционная психолого социологическая абстракция личности — относится, скорее, к субстрату духовности, к ее воплощениям: любая статистика — это неживая природа, а психика — из биологии. Область тел (включая неорганические).

Но где та элементарная клеточка, с которой надо начинать? Какие противоречия анализировать? Следуя методу Маркса.

Есть подозрение, что говорить о духе надо как-то иначе. Потому что его суть — единство, а не различия; в духе вообще нет противоречий. Впрочем, и экономика оказывается противоречивой лишь в классовом обществе, и метод Маркса не обязательно окажется уместным при исследовании бесклассовых обществ. А может быть, само различение материального и духовного окажется излишним — и на первый план выйдет нечто вообще невообразимое.

В любом случае, самого общего представления о субъекте деятельности недостаточно: это, конечно, нужно и правильно — но для практики почти ничего не дает, не поддается осмыслению. Вопрос — в каком качестве мы воспроизводим субъекта, в каком отношении. От этого зависит, что станет центральной категорией, вершиной иерархии.

Например, воспроизводство субъекта можно понимать как товарное производство — создание работника, способности возобновления деятельности, рабочей силы. Это имеет отношения к духовности — субъективности как таковой; но в определенных условиях духовность невозможно без этого.

Что еще имеется?

Деятельность? Да, субъект тождествен деятельности — но он лишь представляет ее. Скорее, нас интересует воспроизводство способов деятельности — но как соединить это с универсальностью, основной характеристикой субъекта?

Культура — слишком широко. Это единство экономики и духа — но не вообще, а как исторический этап, или уровень. Культура — всеобщий продукт; в качестве второго отрицания, она ближе к объекту.

Личность — слишком узко, привязываемся к одной из сторон субъекта, к внешности; но если дух становится продуктом, в нем есть и объектная сторона, и надо ее воспроизводить вместе с субъектностью.

Сознание — еще уже; уход внутрь субъекта, на один из его уровней (вместе с самосознанием и разумом); нет продуктивности.

Так что же мы духовно производим?!!

Вероятно, все вместе — но особым образом, духовно.

Надо думать, присматриваться. И главное — не застаиваться в чем-то одном. Всякое суждение — исторически ограниченно. Одна линия из многих. А мы хотим сразу всего!