Про телепортацию все слышали. Когда хочется куда-то побыстрее и без дорожных неудобств, — самое оно перемещаться чисто мысленно: представил себе, что уже побывал в точке назначения — и поди докажи, что тебя там отродясь не было! А с другой стороны — может быть и вправду был? Почему обязательно присутствовать везде в облике руконогой зверушки? — есть места, куда в таком виде никак не попасть! Мы знаем, что происходит на далеких звездах — и внутри нашей домашней звезды; мы представляем себе, как молекулы гладят друг дружку электронными облаками; наконец, мы можем вообразить себе кванты пространства-времени — или глянуть со стороны на вселенную целиком. В конце концов, чтобы куда-то попасть, человек должен это "где-то" уже иметь перед мысленным взором как сознательную цель; иначе (по меткому замечанию некоего Карла Маркса) как-то не по-человечески получается... Вне зависимости от того, собираемся мы путешествовать осязаемо — или задействуем творческое воображение.

Бурные события XIX века во многих пробудили желание оказаться там, где не все так печально — и люди таки умеют относиться друг к другу по-человечески, а не грызутся, как бешеные звери по каждому поводу и без повода. Но в действительности — триумфальное шествие капитализма, она победа за другой, — и даже самые упертые смекнули, что без индустриальных кошмаров просто невозможно обеспечить относительно сносное существование тем, кто по классовому статусу достоин заниматься рефлексией. Поэтому решили так: пусть это мир кривой и поганый — мы изобретем себе чистый идеал и будем носить его в себе назло занюханным будням: мы уже там, и незачем что-либо по жизни предпринимать — руки марать. Такие господа назвали себя романтиками, и принялись усиленно продвигать означенный тезис в искусстве и философии, вызывая в публике широкий спектр чувств — от восхищения до отвращения. Восхищались те, кому по должности положено хранить покой господствующего класса: кто гонит волну — у того просто недоразвитое воображение, и надо не экспроприировать экспроприаторов, а блюсти моральную чистоту, возлюбить не только ближнего — но и тех, кто на той стороне бездонной классовой пропасти. Дескать, железную дорогу в будущее пусть строят — но господа будут ездить отдельно, первым классом (хотя все, вроде бы, едем в одну сторону). А у кого совсем с финансами худо (или укачивает в пути) — кто вам мешает романтически телепортироваться?

Легко догадаться, что без попов не обошлось. Дескать, у нас есть сведения, что один таки телепортировался прямехонько на ту сторону, а перед этим пообещал всем, кто согласен жить по понятиям, похлопотать насчет теплого местечка. Поскольку любить окружающих сложновато, есть вариант делегировать любовь мифическому персонажу — и самым невинным образом продолжать грабежи да убийства, потому что грех — это когда не любят начальство, а все остальное автоматически простят.

Но у идей есть очень неприятное для властей свойство: даже в очень уродливой форме они сохраняют духовность — и значит, делают даже очень дурного человека человеком, а не тупой скотиной, — позволяют ему самостоятельно решать, кого и как любить, или не любить. Потому что любовь — это и есть свобода, в переводе с экономического языка на общение разумных существ, личностей. И поэтому идеологические баталии начала XIX века проходили под знаком любви: как ни кинь, чтобы строить добротную дорогу, нужно определиться с пунктом назначения — и только тогда станет ясно, как обходиться со складками рельефа.

Интуитивно догадываясь о масштабах того, к чему они робко прикоснулись, романтики пугаются и начинают искать точки опоры — которых, конечно же, в эфемерных мирах нет; так строительство идеала дополняется партийным строительством, реальным (хотя и не всегда формально документированным) участием в классовой борьбе. Ну, с революционными романтиками все нормально: они плавно перетекают от романтизма к социализму, и далее по инстанции. Мы сами выбираем направление — и сами же туда строим. Противоположная партия — реакционный романтизм, который против уродств капитализма — однако устранять их предлагает путем возврата в чей-нибудь золотой век. Где начальство тоже было — но держало всех в страхе божием, и порядок блюли во благо всем, включая неразумных тварей. Понятно, что эти чистоплюи своими силами ничего делать не собираются: их задача разъяснить руководству принципы истинной религии, после чего массы железной рукой развернут на угол π — и никакая железная дорога не нужна!

По счастью, к этим радикальным ветвям дело не сводится. Были те, кто предпочитал не отворачиваться от будущего — но и не разменивать его на соблазны буржуазной демократии, на торг. Однако беспартийные романтики оказываются заведомо в проигрыше, когда речь заходит о популяризации идей: на фоне преувеличенной озабоченности прессы и публики по поводу текущей политики — они кажутся существами не от мира сего; обыватель этого не понимает, левые обзывают мистиками, а правые пробуют сыграть на беспросветном идеализме — но сразу же замечают неукротимую чужеродность и открещиваются от мечтателей, сны которых невозможно монетизировать.

С другой стороны, сами неприкаянные вне экономических структур остаются и без духовной опоры; они бесконечно одиноки, им просто не с кем общаться — а идеи не могут без любви. Остается ждать на выдуманном перроне выдуманного вокзала на еще не построенной железной дороге иллюзорного поезда, предположительно следующего в лучшие времена. Или в лучший мир. О котором, вроде бы, кто-то когда-то кому-то уже рассказывал... Вот и давайте назовем это христианством (или еще как-нибудь) — но очистим от всякой религиозности, от культа, и мистически (напрямую) приобщимся к тем, кто способен нас понять.

Да, конечно: ожидать от христианствующего мистика и нелепого романтика полновесной идеологии, вроде бы, не приходится: сплошь эклектика, нагромождение предпочтений, персональная кунсткамера. Но вспомним, что Франц Баадер выстраивал свою философию во времена, когда едва вышедший из младенчества Маркс тоже крепко косил в романтизм — и еще не успел подхватить брошенное Баадером слово: пролетарий. Читать Баадера — сплошное déjà vu наизнанку: все это мы уже видели у известных людей, которые (прямо или через третьи руки) передрали кому что ближе у блаженного Франца...

И Баадер, и Маркс, — и многие другие, — выросли из великих прозрений последнего энциклопедиста Гегеля, после которого стало ясно, что философия (а также наука или искусство) не может быть построена раз и навсегда — и начинается философия как раз там, где она выходит за рамки философских систем, снимает их. В этом философия подобна миру в целом — для которого всякое различение и движение возможно лишь как внутреннее, как взаимодействие его "органов":

Здесь Маркс почти согласен с Баадером: мир только один, и нет ничего потустороннего, и надо честно выводить множественность из того, что ей (логически) предшествует, из единственности. Нет никакого смысла в идее мира как такового, безотносительно к способам его становления, вне какого бы то ни было "расчленения": без всех этих частностей целого тоже нет. Различия начинаются, когда от слов переходят к делам: коммунист Маркс бросается с головой в вихри истории, хочет лично во всем участвовать — и в этой действенности видит человеческую суть; напротив, романтик Баадер брезгливо обзывает политическую возню "перистальтикой кишок" — и предлагает таки не упускать из виду целого — того, что именно представляют любые явления, и к чему все происходящее в итоге обязано прийти. Отсюда различия в постановке "основного вопроса" философии. Для Маркса все упирается в четкое отделение материи от сознания, угнетателей от угнетенных, правых от левых, — и так далее, чтобы всегда можно было с гордостью заявить: мое представление о счастье — борьба! Баадер на первый план выводит отношение частей к целому — и философия как раз и нужна, чтобы привести любые различия к единству; здесь он гораздо ближе духу Гегеля — но выразить это немецкий (да и любой другой) язык XIX века может только в мистических, религиозных терминах — которые религия на самом деле лишь узурпировала, противопоставила языковой массе — как господствующий класс узурпирует рефлексию, присваивает себе право решать за других. В пылу борьбы Маркс усматривает у Баадера только это, поверхностное, формальное следование абстрактно взятому (в проекции на партийные программы) философскому идеализму; что отказ от действия также может быть деянием — юристу по образованию почему-то в голову не пришло.

Баадер (совершенно справедливо) полагает, что за борьбой партий (в том числе в философии) стоит банальный рыночный интерес, и ехидно выражается по поводу партийных "мыслителей":

Это очень зло! — буржуи корчатся, как в аду на сковородке, — и Марксу тоже не отбиться голыми лозунгами. Тем более, что камень в его огород совершенно недвусмысленный:

На этом месте воинствующий материалист плюет в сердцах и дальше читать не собирается: на фиг нам еще один поповский прихвостень, проповедник примиренчества? А зря. Потому что более внимательный взгляд обнаруживает, что слово "религия" у Баадера — в совершенно буквальном (изначальном) понимании: клей, средство восстановления утраченного единства. Вы можете сколько угодно бороться против — но в какой-то момент вам придется определиться, за что вы боретесь. Сама по себе борьба не дает ни малейшего повода предпочесть одно или другое; поэтому победа одной партии — лишь начало новой борьбы, еще один виток того же самого; в этом суть буржуазной демократии. Только выходя из борьбы, рассматривая ее лишь как путь к будущему единству, можно снять саму идею борьбы (что Баадер, забывая о Гегеле, неуклюже называет "примирением").

Дом — не просто груда стройматериалов, и не крепеж сам по себе; из всего этого дом вырастает следуя идее дома, творческому замыслу, без которого любое "натуралистическое" объяснение "возникновения, существования и восстановления" дома оказывается "поверхностным и негодным". Между прочим, о том же писал и Маркс в своей главной книжке [23, 189]. Но развить идею не успел — или не решился? Представьте себе, что строители, вместо работы по проекту начинают качать права и выяснять, кто из них в этом деле главный, — куда такая стройка заведет? Чтобы созидать — надо трудиться вместе, сообща:

Между прочим, то же самое говорит Маркс: всякое производство есть общественное производство — и продукт его возникает как соединение усилий всех людей; поэтому всякое присвоение есть насилие, узурпация, отчуждение, экспроприация, — грабеж. Следовательно, не может быть никакой собственности — ни частной, ни общественной: все для всех, а не для частных лиц или общества в целом. Но развить идею Маркс не успел — или постеснялся? А первый марксист Энгельс вовсю кроет Дюринга с его теорией первоначального накопления — и выдвигает контртеорию о "естественном" происхождении собственности; что может быть пошлее?

Если же признать, что клей таки нужен, — надо честно искать, чем клеить будем. Заслуга Маркса: в классовом обществе представителем духовного единства человечества становится господствующий класс — который при капитализме представлен уже не конкретным лицом, а безличной (или надличной) силой, капиталом [23, 341]:

Рабочие на производстве так же конкурируют между собой, как и любые другие рыночные агенты, — но поскольку их труд куплен хозяином, они вынуждены уступить его воле, чтобы не лишиться доступа к средствам производства (без которых им просто нечем будет конкурировать).

Однако Баадера (и любого разумного человека) такое разъяснение не удовлетворяет: оно годится только для разодранного противоречиями классового общества — и совершенно никак не намекает на то, что будет потом, в обществе без классов. Социалисты заявляют о консолидации пролетариата в класс в ходе борьбы с господами всех мастей; допустим, господ поставили к стенке — что тогда сохранит единство? Теория молчит — а практику мы видели: распад победителей на враждующие группировки, террор — и контрреволюция. У Баадера перед глазами был свежий пример французов — болезненной реакцией на который и стал европейский романтизм:

До признания извращений единственно возможной нормой (у Фрейда с компанией) было еще очень далеко... А пока — Баадер ищет иное, более разумное основание для соединения всего со всем, для восстановления единства мира; в отношениях человеческих такой силой становится любовь, которая выводит человека из единичности, отчужденности, — стирает любые границы:

Заметьте: здесь не христианнейшая любовь к богу — а свободная, человеческая любовь, которая делает человека богом — который и есть любовь, и никакие другие боги не нужны. Потому что любовь не просто безрассудный порыв — она всегда разумна:

Да, груз тысячелетних предрассудков с плеч не сбросить:

Идея великолепна — ибо для человека мир не сам по себе: мир становится всеобщим объектом, природой, только в отношении наших замыслов и намерений, когда мы уже знаем, во что мы хотим его превратить. Однако если (подобно воинствующим материалистам) ограничиться лишь тождеством материальной и духовной природы — ни о каком миротворчестве речи быть не может; надо решительно выходить за рамки природности как таковой, заметить в себе то, что заведомо не природно, — стать субъектом, а не объектом деятельности. Баадер не сумел — но хотя бы заметил, что природа одухотворена человеком: это не только предпосылка деятельности, но и ее продукт:

То есть, мы божественны — когда мы творим мир, воплощаем себя в нем. А тем самым пересоздаем и самих себя. Проблески такого, деятельного отношения к миру — есть и у Маркса. Но только в узко-партийном понимании, как решение насущных задач. Здесь же принципиально другое: разумным считается лишь то, что ведет к единству мира, и всякое творение соотносится с задуманным нами целым. Мы не абстрактно созерцаем (или познаем) мир — мы все в нем видим с точки зрения деятельности (усматривая в вещах "бога"). Мимоходом — универсальность как важнейшая (определяющая) черта разума: нем ничего в мире, что мы не смогли бы пропитать собой, втянуть в орбиту совместного труда — и любви.

Остается сделать один шаг: творчество начинается там, где только там, где человек проникнут культурой, где она часть его личности — и внешнее от внутреннего практически не отличается. Тогда Маркс вполне совпадает с Баадером — тем более, что последний вовсе не против революций и (как позже Маркс) считает их локомотивами прогресса:

Подозрения у Баадера вызывает лишь чрезмерная озабоченность революционеров наведением революционного порядка: когда интересы одной партии поставлены выше других — это как-то не вяжется с баадеровским "примирением" (то есть, снятием противоположности как таковой, ее уходом в тень других реалий, за рамки исторического процесса). Но для действенного решения проблемы сроки еще не подошли — и Баадер вынужден отвергать догматический порядок в пользу беспорядка:

Тем самым он попадает в логический капкан, снова противопоставляя одно другому, а не добиваясь единства. Баадер проходит мимо (чисто гегелевской!) дополнительности: не только целое осуществляется в единичном — но и единичное способно представлять целое (пусть даже неполным, односторонним образом). Поэтому, несмотря на то, что в столкновении враждующих сил должны погибнуть обе, раствориться в приходящем на смену, — полюса вовсе не равноценны и представляют разные стороны всеобщности. Коль скоро мы ставим перед собой задачу пересоздания мира на основах разума и любви — мы обязаны отличать близкое нам по духу от пережитков классовой разобщенности; форма этого различия в классовом обществе есть классовая солидарность: мы сознательно принимаем сторону одних против других там, где одна партия представляет магистральное направление развития — хотя бы эскиз будущего пути. Форма расходится с содержанием — это обычное явление в обществе всеобщего разделения труда, где свобода вынуждена пробивать себе дорогу сквозь необходимость и случайность, а любовь порой превращается в ненависть.

Таким образом понятая партийность вовсе не означает безусловного соблюдения партийной дисциплины: где партия перестает представлять всеобщую объединяющую силу, — мы вправе искать более полного выражения идеи, ломая установившиеся (и потому условные) границы. Человек преодолевает свою природность путем отказа от животной борьбы всех со всеми — но он обязан пройти через эти природные воплощения, чтобы, как минимум, осознать свое отличие от них, свою духовность, разум:

За мистическим жаргоном — гениальнейшая суть, которую Маркс выплеснул из романтической купели вместе с поповщиной; отнимите у человека дух — и нет человека, и останется только тело, в котором некому быть. Производством бездуховных тел, послушных рабов всю дорогу занимаются классовая педагогика и буржуазная пропаганда. Гипертрофированный экономизм социалистов, рабское упование на природу ("естественно-исторический процесс") вместо преобразования природы (в том числе духовной), — делает их соучастниками буржуазии в ее стремлении увековечить (совершенно естественное!) общественное неравенство — и вносит свою лепту в работу по промывке мозгов, оболваниванию масс. Буржуазная модель "примирения" — общество классовой гармонии, признание неизбежности классового господства и великой мудрости начальственных (они же божественные, природные) установлений. Но баадеровский человек не вписывается в эту тишь да благодать! Да, ему приходится удовлетворять телесные и духовные потребности — и вписываться в границы исторически сложившейся культуры; но собственно человеком он становится только там, где выходит за рамки условностей — и даже свое тщеславие ставит на службу разуму:

Человек — продукт деятельности, а не отражение какой-либо природы. Маркс прав: невозможно изменить себя, не изменяя мир; но Маркс забывает, что невозможно облагородить природу, не облагораживая себя: и то, и другое у разумного существа (субъекта деятельности) есть сознательное намерение и цель. Только так возникает направленность исторического времени — и времени вообще. Природе не нужно ничего менять, она может до бесконечности вариться в собственном соку:

Но человеку не все равно — и он делает природных индивидов своими орудиями, заставляет их вести себя неприродным образом — чтобы в конце концов прекратить дурное самоуничтожение и заняться чисто человеческим делом — любовью.

И вот тут Баадер даст сто очков вперед любому мистику или марксисту. Потому что для него любовь — синоним разума: одно определяется через другое.

Именно так! Убеждения не предмет веры, а любовь — не восторг и влечение. Такие светотени — предвестие разума; но идти к разуму таки надо, долго и трудно, преодолевая рецидивы классовой разобщенности.

Оставим этот длинный пассаж почти без комментариев. Тут бездна открытий — и океан заблуждений. Гениальна мысль о развитии любви по универсальной (гегелевской) схеме: синкретизм → анализ → синтез. Не хватает лишь иерархичности — воспроизводства этого движения на разных уровнях (иногда в очень непохожих проявлениях). Мы приходим к синтезу не для того, чтобы почить на лаврах, — это завершение одной истории и начало другой, когда прошлое снимается — остается как этап и предпосылка, как скрытое, виртуальное движение. Но главное — все это не о любви как таковой, а о ее телесности, о каждом из единичных проявлений через отношения личностей (общество в единичном, квант духовности); речь, конечно же, не о физической близости — хотя и о ней тоже, — но прежде всего о совокупности общественных отношений, неорганических телах (Маркс где-то рядом). Такое, идеальное тело все еще остается "природой человека" — хотя и это любовь, "свободная от природности, но природности не чуждая". Когда же речь заходит о любви как духовном единстве, уже нет места сравнениям, и всякие различения теряют смысл. Не потому, что не существуют, — а потому что неуместны, сняты, содержатся в любви возможностью воплощения, но никоим образом не влияют на суть происходящего. Вспоминаем уроки школьной физики: если вам нужно найти угол — ищите угол, а не массу. И если вы говорите о любви (а лучше: делаете любовь!) — не отвлекайтесь на физику тел: любовь сумеет воплотиться в любой. Гениальность Баадера и здесь не подвела:

Круто! Мы любим лишь сознательно выстраивая свою любовь, разумно воплощаем ее в заведомо конечных вещах — чтобы подчеркнуть ее вечность, невещность. Но точно так же, мы существуем в мире лишь поскольку мы его творим. В частности, мы коммунисты — пока мы строим коммунизм (но мы вовсе не обязаны при этом забывать о всяком прочем строительстве). Именно этой многоплановости, подвижности, универсальности не хватает партийным политикам: при жестком (классовом) противопоставлении одних другим, примиренчество есть абсолютное зло, сидение на двух стульях...

Баадер высвечивает самую суть деятельности: это не просто производство конкретного продукта, а расширенное воспроизводство его конкретности, уточнение прежних и постановка новых проблем. А значит, полный букет сомнений, страданий, неожиданных открытий... Все как у людей.

Это уже не скучный мистический романтизм, а самая что ни на есть революционная романтика: человек — кузнец своего счастья. Сравните с пошленькими фразами о любви у марксистов (включая Маркса), где на каждом шагу мещанское "наслаждение". До представления о любви как способе преобразования мира они не доросли.

К сожалению, не дорос до себя и Баадер. Штампы эпохи, привычки обывателя... Великим прозрениям нет призрения — и нет пророка без порока. Как только мы переходим к раздаче слонов и заявляем, что "опосредующая акция, или посредник, всегда выше опосредуемых", — начинается выдумывание богов, которые выше всех — и на кого при случае легко спихнуть ответственность. Но, в отличие от христианства, у баадеровского бога — женский облик; романтически наивно, Баадер называет христианством культ женщины, "хранительницы любви", — неуклюжей игрой слов причесывая официоз под фантазию:

И совершенно фонарный тезис — который потом на все лады повторяют изобретатели все новых "христианств":

То есть, по факту, речь не о боге, а о любви: товарищи женщины! примите на себя миссию вывести человечество к свету, избавить от вражды и всеобщей отчужденности; если мужики не умеют любить друг друга — пусть они любят женщин, и это будет любовью к богу, ибо женщина и есть бог. Половая любовь становится как бы мостиком к любви всеобщей, разумной — духовной (а в хорошо промытых мозгах духовность целиком относится к ведению религии):

Вспоминаем, что слово "религия" Баадер использует этимологически, как "связывание", "объединение". Снимая противоположность полов, половая любовь уже способствует общественному единству:

Замечаем: семья здесь установление сугубо общественное — и ее надо чистить от всеобщего разлада ("греха") вместе с остальными сферами человеческого бытия. Как всеобщая духовная связь, половая любовь не привязана к отдельным сторонам культуры — она охватывает общество в целом, а семья — только один из аспектов ассенизации. Это ново — это богатейший пласт для разработки. Однако продолжение мысли утоплено в уступках традиции: половую любовь Баадер мыслит только в браке — который тогда приходится освобождать от (церковных и светских) формальностей и считать чисто духовным ("религиозным") союзом:

Понятно, что без мистики превратить торг, грабеж и рабство в нечто возвышенное никак не получится. Но даже здесь Баадер нетривиален: общность имущества он (хотя бы в принципе) допускает и для любви вне брака — предвосхищение идей о телесном единстве любящих, когда тело одного является также и телом другого, и каждое из тел в равной мере представляет их личности; разумеется, такие отношения не нужно "узаконивать" — они заведомо неформальны.

Наивная утопия — и предвосхищение совершенного мироустройства, где нет "частных лиц" — а есть всесторонне развитые личности, вместе радующиеся и вместе страдающие — вместе идущие к единой (но не одной!) цели. Важно, что и снятие разобщенности — наш совместный труд, и никто не приведет нас в уже готовенький рай. Буржуазный атавизм — считать, что ради единства приходится отказываться от себя, подчинять личное общественному; суть в том, что именно любовь дает каждому его личное совершенство — только в составе целого человек и может быть совершенным. Противоположность единичного и общего снята — одно представлено через другое, одно становится другим.

Классовый человек привык выживать в атмосфере враждебности и конкуренции; любая уступка для него — оторвать от себя, лишиться навсегда. В любви мы нечего не отдаем и ничего не получаем — у нас все общее, совместное, равно присущее каждому. Свободный человек не может пойти против себя — в нем все от любви. Классовое общество подавляет личность, навязывает ей всевозможные границы — заставляет смиряться и терпеть якобы во имя любви. Баадер возражает:

Возражение по существу — но требует существенной поправки: в любви вообще нет боли и унижения! — все муки от того, что против любви, что не дает любить.

Филистерские представления о различии полов проникают во все уголки баадеровской философии — заставляют приспосабливать слог к убогим стереотипам:

Здесь, по сути, констатация характерного для того (а во многом и для нашего) времени рабского положения женщин, которых считают лишь вещами, игрушками, инструментами — собственностью мужчин, для которых любовь — рыночная сделка, а удачная сделка — высшее блаженство. По Баадеру, женщина привносит духовность в рыночный разгул, делает мужчину человеком пробуждает в нем разум. Ниточка тянется с античных времен — но особое звучание приобретает на заре Нового времени; вспомним, например, у Шекспира, о превращении мальчишки Ромео любящего и любимого. Слова о "неспособности" женщин к абстракции — дань суеверию; по смыслу, речь об обратном: женщина способна любить — и передает эту способность мужчине, вылечивает его от убогой природности. Но заменить одну природность на другую — перевернуть песочные часы — не отменяет конечности отведенного на любовь времени: все снова сводится к абстрактной противоположности. Чтобы снять различия, надо заметить, что наши способности и предрасположенности — общественный продукт, и все люди (женщины, мужчины, и прочие) таковы как их воспитывают — чем их делают в условиях наличного способа производства. Различное отношение к собственности — очерчивает духовные горизонты, придает форму любви — в том числе половой. Чтобы изменить формы — надо менять общество, направить поезда (или караваны ракет) в далекое бесклассовое будущее. Дело не в намерениях сегодняшних женщин и мужчин, а в ежедневно и ежечасно воспроизводимой классовым обществом бездуховности и тех, и других — в растаскивании человечества на части по половому, возрастному, этническому или религиозному принципу. Баадер вязнет в этой (навязанной сверху) разделенности, природности:

Насчет "дать наслаждение" — банальнейший мужской шовинизм: то есть, если мне в кайф — то и глупая баба должна быть в восторге... Чтобы на самом деле ублажить — большая редкость; но дамы терпят — по разным причинам. Хорошо, если по любви. Или хотя бы в надежде на что-нибудь. Чаще — от безвыходности, или по традиции, или просто не зная ничего другого. Даже в наше сексуально просвещенное время оно так — что уж говорить про двести дет назад!

Гениальность Баадера отделяет таки любовь от плоти — и объявляет заведомо лучшим. А заодно делает женщину носителем лучшего, своего рода источником света (при всей почтительности к главному начальству, богу, — до которого на практике все равно не достучаться). Конечно, живи Баадер в другую эпоху, он бы догадался, что большой разницы между полами нет — но любовь тогдашние мужчины выдумали для женщин, и еще не сообразили, куда ее по хозяйству приткнуть. Беседы с Гегелем не прошли даром: диалектика любви в том, что давать любовь приходится сразу на двух уровнях, — любить самому и пробуждать любовь в другом, уметь и учить. А значит, и в себе открывать умения, и учиться быть собой — и становиться достойными любви:

Здесь суть любви: не заманивать обещаниями, а открывать человеку дорогу к подлинно человеческому, разумному состоянию — предлагать новые пути, выводить на просторы вселенной, выстраивать себя по ее образу и подобию — чтобы строить новый, разумный мир. Любовь не дает удовлетворенности — она дает удовлетворение. Творчество, труд, свобода, духовный рост — синонимы любви.

Можно только порадоваться, что в жизни Баадера были такие находки, и что нам посчастливилось их с ним разделить. Это тоже о любви. Если что-то не сложилось — на то и любовь, чтобы не застаиваться в болотах, выкарабкиваться (или взлетать) к вершинам.

В Евангелии от Луки (7.47) продолжение: "а кому мало прощается, тот мало любит". Но в любви не бывает много или мало: она просто есть — этого достаточно. Значит, уже не нужно никого ни в чем винить — или прощать.