Эвальд Васильевич Ильенков — наше все. Не побоимся громкого слова. По сути, это единственный (после Маркса, Энгельса и Ленина) философ, не только разбирающийся в тонкостях диалектики, но и сумевший существенно продвинуть разумное человечество к новым горизонтам. Разумеется, речь идет о развитии марксизма — а не о его антимарксистских ревизиях. Нет, конечно, отдельные дерзкие прозрения рассеяны по просторам советской (и несоветской) художественной (и не очень) литературы в большом количестве — вперемешку с полчищами тараканов... Но чтобы со всей определенностью поставить вопрос о сознательном и целенаправленном применения методологии марксизма к марксизму — тут требуется много чего. Как внутри, так и снаружи. Но что требуется — то (рано или поздно) грянет; все необходимое удалось собрать под одной фамилией — и даже опубликовать кое-что. Не так чтобы свободно на каждом углу — но кому надо встретиться, мимо друг друга не пройдут. К моменту встречи у нас уже были какие-то свои наработки — и главное, ясное сознание необходимости привести накопленные за столетие кучи мусора к пригодному для разумного бытия уровню обустроенности. Но самое главное — за плечами жизненный опыт: у каждого свой — но подвигающий к далеко идущим выводам. Когда встреча таки состоялась — сразу стало ясно: вот то, чего так не хватало нам, — и вот мы, кого так не хватало Ильенкову! Любовь с первого взгляда.

Как это часто бывает, любить пришлось издалека и в разные эпохи. Ну и пусть. Важно, что без него наших деяний быть не могло, — и пора определиться с тем, без чего ильенковской личности в будущее хода нет. Вот и давайте хотя бы краешком коснемся этой нескромной темы.

Что же такое личность? Статья с этим названием появилась в пестром сборнике С чего начинается личность (М.: Политиздат, 1979). Год смерти. Своего рода философское завещание. Заметно, что текст сыроват — но авторской редакции уже не дождаться (а прочие нам не интересны). Понятно, что разговариваем мы не ради того, чтобы заимствовать друг у друга готовое и исчерпывающее; скорее, общими усилиями предстоит наметить направления, развиваться в которых каждый будет соответственно своим соображениям, преследуя сугубо личные цели.

Что впечатлило и обнадежило? Прежде всего, констатация факта: невозможно строить коммунизм, не имея ни малейшего представления, кто в нем будет жить. Более того, именно производство личности нового типа "стало ныне практической задачей и прямой целью общественных преобразований в странах социализма" — а без этого дальше не продвинемся ни на шаг. Что прямо противоположно установкам Ленина и его партии: при всей идеологической пестроте, коммунисты исходят из приоритета экономических преобразований — а всяческие духовные штучки, якобы, сами произрастут. Не произрастут. Более того, если дух остается неухоженным пустырем, его заполонят зловредные сорняки, в которых завязнет сколько-нибудь коммунистическая экономика, — и реставрация капитализма неизбежна. Что мы и наблюдали дюжину лет спустя после Ильенкова.

Если по-простому: менять способ производства никто не будет просто так; поскольку мы действуем как разумные существа, мы просто обязаны осознавать зачем. Буржуи хотят нас превратить в животных, растения, или бездушные стихии, — а мы туда не хотим. Схематически, продукт всякой деятельности есть единство объекта и субъекта: любое производство порождает не просто вещи, но и способы их культурного употребления, и люди специально подстраивают технологии, чтобы полученное на выходе было удобно потреблять. Изменение способа производства предполагает поэтому не только иначе организованные вещи, но и новые формы культурного поведения; то есть, в этом производстве (строительстве будущего) мы производим также новых себя, как субъектную сторону продукта. Нет духовной составляющей — вещи будут воспроизводиться по форме прежнего субъекта, во всем его классовом уродстве. Дикаря можно научить пользоваться компьютером; но использовать он его будет для прежних надобностей — и отсюда классический кошмар, техзадание для программиста: сделайте мне такую кнопку, чтобы я нажал — и все получилось! А в рыночной экономике куда денешься? — делают кнопки для дикарей...

Но Ильенков идет дальше. Он настаивает, что для разговора о духовности вовсе не нужно изобретать какие-либо особо духовные учения: все необходимое в классической формулировке марксизма уже есть — и нужно только разумно распорядиться этим наследием, ни на йоту не отступая от фундаментальных философских и экономико-политических принципов. Давайте читать умные книги с умом.

По сути, это другая сторона того же единства: если бы у Маркса и Энгельса (а потом и у Ленина) не сидело где-то внутри принципиально иное, не буржуазное представление об идеальном — их материализм ничем не отличался бы от прочей вульгарщины, опошляющей идею материи на радость олигархам и попам. Да, прямо высказать и ткнуть мордой слепых кутят — не успели. Значит, надо ловить намеки, догадываться — творчески развивать. Собственно, этому великому труду Ильенков и посвятил десятилетия академической карьеры — плюс "сократическая" струя, личное влияние на многих, через кого (при всем недопонимании) его личность перевоплотилась в миллионы личностей.

Вот это последнее обстоятельство и требует обстоятельной беседы. В новом веке интерес к Ильенкову — все время по нарастающей, что, конечно же, говорит о достоинствах первоисточника — о его духовном потенциале. Но есть и другая сторона: попытки укротить Ильенкова, причесать под буржуазную философию (как Маркса на Западе выдают за буржуазного экономиста — и судят о его трудах только с этой стороны). Модернисты блистают эрудицией, сближают сколь угодно разных философов. Чисто абстрактно — почему бы и нет? Вопрос — для чего все затеяно. Разумеется, Ильенков опирается на философскую традицию многих веков — и развивает ее в русле современных ему идей. Но если считать это лишь игрой ума, философствованием вообще, — утрачивается главное: требование привести мир в соответствие разуму, хотя бы в той мере, в которой мы свою разумность осознаем. Дело не в том, чтобы предложить очередную (сколь угодно глубокую) концепцию личности, а в том, чтобы

И тут вдруг обнаруживается, что идейный посыл слабо подкреплен собственно философскими доводами: предъявить что-либо помимо личной убежденности так и не удалось. Задача построения марксистской философии духа поставлена со всей определенностью; но пути решения Ильенков пробует нащупать как раз там, где раскинулась самая непролазная топь — где классики марксизма путались сами и путали других, подменяя твердую почву творческих исканий зыбкими кочками авторитета. Дальше дело техники: якобы почтительные интерпретаторы отодвинут в сторону суть — и будут играть на слабостях... Похвалить беззубость — оставить в тени злобу дня. Заметим: не прошлого — а нашего, нынешнего. Типичный прием буржуазной "аналитики" — упор на внутреннюю логику учения, будто бы существующего само по себе, безотносительно к мотивам нашего обращения к этой философии здесь и сейчас, в ином историческом контексте. Живого человека превращают не в личность, а в голую схему, мертвую абстракцию.

А что такое личность? И что такое живой человек? Кого во что мы собираемся превращать? Наконец, чем реальность взаимоотношений социальных отличается от реальности всех прочих взаимоотношений, от нереальности того и другого, а также от отношений между не совсем людьми? Вопросы больные — и отделаться рассуждениями на пальцах, на уровне обиходной лексики и фразеологии, никак не получится. Парадокс: философ, профессионально занимающийся диалектической логикой, — переходя на личности, оставляет логику в стороне и почти ничем не отличается от прочих "теоретиков", столь же расплывчато трактующих никому не ведомое. Но мы не случайно оговорили: почти. Достаточно сравнить статью Ильенкова с включенными в тот же сборник статьями Косолапова, Толстых или Араб-Оглы, чтобы заметить разницу. К сожалению, между "заметить" и "понять" — разница тоже немалая. Придется вытаскивать что нам ближе — а остальное для остальных.

На поверхности: есть нечто, чем единичный человек отличается от всех остальных единичностей этого мира. То есть, он заведомо от них отличается — и с этого надо начинать. Принцип нетривиальный — свойственный далеко не каждому философскому учению. В частности, "ортодоксальный" марксизм (плехановско-деборинского толка) с такой постановкой вопроса не дружит: движение человеческого общества для таких "марксистов" есть явление того же порядка, как и все прочие материальные движения, — ну, может быть, чуточку посложнее... Ильенков настаивает, что никакие вещи, организмы или составленные из них системы — не могут сами по себе обеспечить присутствие разума, и становятся лишь необходимой предпосылкой, вещной оболочкой, носителем разума, — но сущность его в чем-то другом. Следовательно, чтобы выделить разумное существо из природы требуется нечто иное, существенно неприродное — и надо его как-то назвать и осмыслить.

И тут визжат тормоза. Убежденный материалист пугается призраков и не решается заимствовать терминологию у мистиков и попов, давно узурпировавших право говорить о всяческих неприродностях, для которых они изобрели универсальную категорию: дух — и дальше уже возможно говорить о частных вариантах (душа, идея, бог, и прочее).

Спрашивается: почему мы не можем взять уже готовое (что отнюдь не с потолка взято, исторически сложилось, — а значит, выражает нечто, требующее выражения), и приспособить для нужд последовательного марксизма, очистить от идеалистической шелухи — и тем самым показать ее классовый характер, необходимость и историчность? Почему мы не стесняемся вслед за Гегелем твердить о развитии и становлении, о противоположностях, взаимопревращениях количества и качества, о снятии противоречий и т. д. — но никак не можем материалистически истолковать диалектику духа, понять его как особый уровень движения мира в целом? Нет такого, всеобщего видения — не будет материализма. Чему мы собираемся противопоставлять материю? По отношению к чему она первична? Сопоставлять надо чему-то столь же всеобщему — а не единичному сознанию, как в схоластической формуле, которую студенты послушно заучивали наизусть... По логике, говоря о движении материи, мы уже предполагаем, что это движение — не есть материя (а значит, может быть и еще что-то отличное от материи, и надо честно искать все возможности и соединять все это в целостности мира, где все обязательно становится всем). Почему мы не можем честно признать: выделение материальности как атрибута мира в целом предполагает и нечто противоположное материальности, без чего целое никак не склеится? Кто мешает нам назвать это нематериальное идеальным — и признать, что сама эта противоположность всплывает в философии лишь в каком-то историческом контексте, а изменение способа производства может вывести на первый план какие-то иные аспекты целостности, о которых, быть может, мы пока не догадываемся? Почему мы должны навсегда запереть себя в категориях классовой эпохи, не смея мечтать ни о чем более возвышенном?

В таком, всеобщем понимании, идеальное как раз и позволяет нам отличать живое от неживого, а разум от жизни. Это не надуманная классификация: так устроен мир на самом деле. Но тогда нам уже не надо ограничиваться формами разумности, наличествующими на планете Земля в данный момент — и мы можем не только предвидеть иные возможности, но и творить их, делать продуктом деятельности.

Было такое у классиков? Однозначно. Энгельс допускает далекие от земных воплощения разума [20, 363] — несмотря на злой сарказм по поводу таких же допущений у г. Дюринга. Следующий шаг — признание возможности сознательно производить собственную разумность.

Далее. Ленин заметил-таки у Гегеля великую идею относительности различия объективного и субъективного [29, 90] — что автоматически отвязывает идеальность от присутствия разумных существ, допускает ее различные проявления на разных уровнях — так что человеческое сознание оказывается лишь одной из возможных реализаций. Ленину же принадлежит гениальнейшая идея об отражении как универсальной категории: само по себе отражение не есть материя — но без материи отражать нечего и не в чем; та же логика заставляет признать, что и материя без отражения — фикция, что материальное и идеальное всегда ходят вместе — и вопрос лишь о том как именно эта неразделимость реализуется на каждом уровне мира в целом, в его единстве — невозможном без (всегда относительных) различий. В частности, философская категория дух позволяет говорить о разуме как таковом, безотносительно к местным способам воплощения: дух в человеке лишь поскольку он ведет себя как разумное существо, и он не только в человеке — он существовал задолго до появления первых людей как особенность движения вещей и организмов, неизбежно приводящая к известным человеку проявлениям разумности. Последовательность марксизма — доведение представлений о строении мира до признание необходимости и неизбежности возникновения сознания в какой-нибудь из возможных форм — в полном соответствии с указаниями Энгельса. Только в такой постановке вопроса возможно говорить о природных предпосылках сознания и необходимой сложности его носителя.

Для советских марксистов, всеобщность идеального — злостная ересь. Они уперлись в единичное сознание, намертво прикрученное к органическому телу, — и все вообще уровни и формы идеальности сводятся к движению этой органики. Но тогда и разум представляется чисто природным явлением, свойством биологического индивида (чисто формально помещенного в культурную среду, и мы даже не можем толком объяснить, что это такое) — а место философии духа занимают вульгарно-психологические (псевдонаучные) метафоры:

Идеальное есть только там, где есть человеческая личность, индивидуальность. Поэтому дальнейшая разработка проблемы идеального впадает, в частности, в психологию, в исследование процесса становления личности и процесса личностного действия в идеальном плане действительности.

С одной стороны — неизвестно что под кличкой "идеальный план действительности"; с другой — сведение идеальности к психологии личности, вместо категориального, философского освоения.

Психология — это не о человеке. Психика есть и у животных. Изучать психологию личности возможно лишь при условии, что идея личности у нас уже есть — и мы знаем, как влияет это (принципиально неприродное) образование на психические процессы каких-то зверушек. Это влияние совершенно того же рода, что и перестройки процессов внутри организма под действием социальных факторов — о которых Ильенков не устает напоминать в самых разных местах (и за что мы его очень уважаем):

Остается сделать еще один шаг: социальная суть (но не "природа", а именно неприродность) личности изменяет и направляет не только физиологию индивидов, но и их психологию, — и личность лишь осуществляется в психологии человеческих индивидов, делает и ее своим орудием.

Быть может, главная заслуга Ильенкова перед материалистической философией — учение о неорганическом теле человека, которое другие марксисты предпочитают у Маркса не замечать:

Очень горячо! Живой организм — это, по сути, симбиоз разных организмов, превращающихся в составе целого в его органы и ткани и способные жить лишь в качестве таковых. Но точно так же, единство движения вещей и организмов в процессе человеческой деятельности (разумное, целесообразное и осмысленное преобразование природы) — делает эти вещи и организмы компонентами целого, воплощением духа; это не организм, а культурное образование — которое использует природные качества вещей и организмов для поддержания заведомо не природного движения — движения духа. В этом плане, культура в целом есть воплощение духа на уровне разумного человечества; точно так же, разумность отдельных сообществ и единичных культурных ансамблей воплощается в коллективном субъекте и в индивидуальности (внешние проявления которой мы и называем личностью). Тем не менее, речь не о животных — а о людях, и разумных существах, о субъекте деятельности. Строение субъекта не вытекает из природных свойств его плоти — даже если эти свойства искусственно созданы в ходе деятельности; для разумности нужен еще и особый характер объединения — что мы и называем духом, подобно тому, как отличие живого тела от мертвого мы называем душой. Плоть без духа — не может быть субъектом деятельности (и личностью); субъект — единство плоти и духа, как организм — единство тела и души. Если мы пугаемся слов и начинаем подыскивать политкорректные эвфемизмы — мы тем самым наделяем слова мистическим содержанием и вместо того, чтобы делать язык орудием труда, становимся орудиями нами же созданных абстракций. Это не имеет ничего общего с марксизмом. А у Ильенкова:

И так каждый раз: начинаем за здравие — кончаем за упокой... Гнильца заметна в самом начале предыдущей цитаты: личность пытаются запихнуть в тело — пусть даже не органическое, а всеобще-культурное. Но никакие "предметные" и "телесно-вещественные" отношения ни при каком раскладе не дают оснований говорить о личности, о субъекте; наоборот, только в контексте специфически духовных связей мы можем заметить субъектность в отношениях тел — и осознать именно такую их взаимосвязь как строение плоти, выражение неприродного единства. Физиологию мозга Ильенков соглашается выводить из организации деятельности (и только тогда возможно говорить о высшей нервной деятельности); однако отношения между людьми в ходе совместной деятельности (то есть, по сути, производственные отношения) — у него выглядят самосущей абстракцией, атрибутом личности как таковой, вне культуры. Тогда как разум (по Марксу — и в отличие от буржуазных воззрений) не пассивно следует за общественным производством, а наоборот, определяет его направленность и строение (включая и отношения людей по поводу вещей).

Как бы ни расширяли мы тело человека, какие бы неорганические компоненты не включали в него — любые отношения внутри этого тела остаются сугубо телесными! Да отношения материальных вещей — тоже идеальны; однако эта идеальность иного рода — и для перехода к субъекту нужен еще один уровень: характерная взаимосвязь таких, предметных идеальностей, — так сказать, идеальность идеальности — отрицание отрицания, которое делает разум реальностью. То есть, именно помещение предметно-телесных отношений между людьми в контекст особых, духовных отношений — позволяет характеризовать единичного субъекта как личность; человек как разумное существо — не "содержит" личность внутри себя, а наоборот, разумен он лишь поскольку является представителем совокупного разума человечества, и разума как одного из уровней мира в целом. Вместо того, чтобы противопоставить идеалистически ориентированным воззрениям на личность материалистическую философию духа в контексте единства мира, Ильенков продвигает сугубо индивидуалистическую идею — тем самым и категорию "материя" опошляя до всего лишь материала, сводя отношения личностей к отношениям тел. Личность у него присутствует в телах совершенно мистическим образом, как невесть откуда взявшаяся особенность психологии (и ничего кроме!). Что делает ильенковскую теорию личности лишь разновидностью той самой "идеалистически ориентированная психологии", против которой он (по видимости) возражает. Стоит ли говорить, что за такого Ильенкова буржуазная пропаганда уцепится всеми конечностями? — и заодно марксизм причешет под какой-нибудь пост-модерн.

Как все понимают, мы, конечно, сгущаем краски. Речь не о том, что Ильенков понимал дело криво, — а о том, что его тексты очень легко (при желании) истолковать самым извращенным образом. Когда еще не придумана удачная фразеология — приходится выражаться неудачно. Большие люди — и лажают по-крупному. Но даже в академически выхолощенном состоянии — они опасны для власть предержащих. Пусть Ильенков на каждом шагу путает сознательную деятельность с животным поведением, валит в кучу весь лексикон, относящийся (или не относящийся) к личности, походя отождествляет науку с философией (и наоборот), — и грешит десятками иных, столь же смертельных способов; но когда он обращается к собственно философскому, категориальному пониманию всеобщности как целостности, когда он показывает, что сущность вещи глупо искать внутри нее — ибо вещь становится сама собой лишь в отношении к миру, как единичное выражение всеобщего, как такое отношение ко всем остальным вещам, которое и делает ее именно этой, определенной вещью, — он тем самым неявно следует не вульгарно-психологической трактовке идеальности — а добротной философии, согласно которой материал вещи отличен от ее формы, а единство этих (материальной и идеальной) сторон составляет собственно предметное содержание — то, зачем эта вещь в мире нужна, каково ее место в составе целого. Отсюда прямо следует, что и личность (как единичность духа) определена ее местом в общечеловеческой культуре, на каждом из ее уровней. А это уже прямая отсылка к Марксу, со всеми вытекающими отсюда политическими последствиями.

Вернемся к ловле глюков.

Поскольку дух (как культурное явление) отождествлен с душой (как единством метаболизма) — (философскую) идею идеальности Ильенков пытается спихнуть в ведение частной науке, психологии. Поскольку же никакая наука заниматься собственно философскими вопросами не может (и не обязана) — всеобщая идея разваливается на метафорические иллюстрации, каждая из которых по-своему ущербна. В основе этого извращения — популярная среди марксистов (начиная с Маркса), но совершенно бредовая мысль о божественной сути научного познания, которое представляется главным (и высшим) предназначением рода человеческого, ради чего все вообще в мире и затеяно... Классовый характер этой идеи — как на ладони: само ранжирование разных сторон целостной деятельности по уровням "престижности" — процедура сугубо рыночная; в разумно устроенном обществе, одна деятельность ничем не главнее (и не ущербнее) другой. Поэтому искусство, наука и философия — не обязаны равняться друг на друга, вольны идти своим путем, и даже претендовать иной раз на самоопределение. Все это уровни одного и того же, что у нас принято называть аналитической рефлексией: рефлексивность — как разглядывание себя со стороны; аналитичность — в смысле отделенности отражения от отражаемого. Искусство как особая культурная сфера складывается раньше других; становление капитализма выделяет науку в особую отрасль (духовного) производства. Философии с самоопределением не повезло: она долго пыталась диктовать свою волю искусству и науке — но когда ей (не очень вежливо) указали на дверь, философы принялись примазываться к тому и другому, с целью сохранения хотя бы мнимого авторитета — который можно было бы затем исчислить в денежных эквивалентах. Вместо того, чтобы поискать собственную сущность (и тем самым стать сущностью чего-то еще), вульгарный марксизм ухватился за фразу о научности философии как за утопающий за соломинку: марксовому тезису о деятельном характере философии — противопоставлен (тоже выкопанный из Маркса, и особенно из Энгельса) тезис о познавательном отношении человека к миру (чем, якобы, дело и исчерпывается). Больше семидесяти лет советским вбивали в головы штамп о философии как науке — и всем было очень смешно, а особенно тем, кто к науке реально причастен. Западные идеологи умело обыгрывали эту бредовость, так что тамошних ученых при слове "философия" (да еще диалектическая!) начинало тошнить — и какое уж тут взаимопонимание!

Если бы Ильенков сумел сбросить чары наукообразия и осознал, что есть у философии такая суть, которой ни науке, ни искусству не дано, — ему бы и в голову не пришло сводить философию к психологии (которая всего лишь наука и на всеобщность никак не тянет). А тогда пришлось бы честно искать категориальное определение личности, несводимое ни к каким психологиям. Научные понятия — совсем другое; образы искусства — еще одна разновидность аналитической рефлексии. Напрямую сопоставлять один уровень с другим — чисто логическая ошибка. Если я захочу отождествить козу с барабаном — я обязан указать, в контексте какой деятельности такое отождествление будет оправданным, каковы пределы подобной вольности. Соответственно, мы вправе размышлять о человеческой личности в связи с одним из биологических (или неорганических) тел — но по здравом размышлении оказывается, что такая трактовка полностью вытекает из реалий классового общества, и тем самым никак не способствует поиску черт и условий для рождения личности нового типа, свободной от ужасов сугубо вещного отношения одних людей к другим.

К сожалению, с наукой у Ильенкова особо не сложилось. Очень поверхностные представления из десятых рук. Типичный пример:

Любой физик (а сегодня и любой компьютерщик) тут же заметит, что принцип эквивалентности — сама суть квантовой теории, в которой одна частица настолько не отличается от других, что приходится впихивать в каждую формулу операторы симметризации, перестановки частиц во всех позициях; возникающие из-за этого обменные эффекты (как будто одна частица мгновенно перепрыгнула на место другой, сколь угодно удаленной) — не просто теоретическая фикция, а реально измеримая величина, без учета которой невозможны практические применения квантовой науки. Лишь при наложении внешних связей частицы иногда становятся различимыми. Отсюда можно бы делать метафорические выводы о свободе и равноправии личностей в бесклассовом обществе — сравнивая с грубой механистичностью классического капитализма...

Но Ильенков одержим бесом "научности" — и при всей своей любви к искусству, отказывает ему в праве выражать нечто значимое для разумного человечества в целом:

Казалось бы: какая разница, на каком языке я что-либо выражаю? Так можно договориться о правомерности мировой гегемонии английского языка — записывая все остальные в заведомо ущербные! Одно и то же можно (и нужно!) выражать разными способами: было бы странно всегда и со всеми разговаривать одинаково — не учитывая характера и предпочтений собеседника. Уродство буржуазной философии не в том, что она привлекает к делу художественные образы — а в однобокости, преимущественном использовании одних форм в ущерб другим. Но перекос в сторону наукообразия — не меньшее уродство. Ни искусство, ни наука (поскольку они остаются в рамках искусства или науки) не могут быть идеалистическими или материалистическими; постановка вопроса о первичности чего бы то ни было возможна лишь в контексте единства мира; поиск такого, всеобщего единства — целиком в ведении философии. Но и философия ни к чему не годна сама по себе, в отрыве от других уровней рефлексии; только все вместе, разнообразно, гибко, универсально, — вот разумное отношение человека к миру.

Материалистическая концепция личности — это философия. Если психологию личности развивать на этом фундаменте — она примет определенные формы, но по своему содержанию ничем не отличается от психологии, исходящей из какой угодно мистики: в науке решает не интерпретация, а соответствие предмету. Ученые-мистики и верующие художники — обычное явление в классовом обществе; это ничуть не мешает им совершать великие открытия и создавать нетленные образы. Но если ученый или художник начинает философствовать — он делает уже не науку или искусство, а какую-то философию — судить о которой мы будем в сугубо категориальном плане, без оглядки на прочие заслуги. Как правило такая доморощенная философия оказывается совершенно беспомощной и компилятивной, рабски следует вбитым в подсознание классовым установкам — и великие вне своей профессии остаются всего лишь резонерствующими обывателями. Это относится и к философам-профессионалам, которым остро не хватает практического опыта — той самой материи, без которой никакой дух существовать не может. Буржуазному философу — сойдет и так: ему, собственно, и платят за пропаганду недоразвитости, однобокости и ущербности. Материалист без живого дела — чахнет, утрачивает идейную почву; его прозрения превращаются в иллюзии. Замечательный диалектик Ильенков вдруг забывает о диалектике и всеми силами старается запихнуть личность в каркас какой-нибудь единичности. А потом вынужден признать, что

Но почему все обязательно сводить к науке? Есть искусство — которое как раз и призвано ввести в рефлексию всяческие уникальности — без чего науке просто нечего было бы обобщать. С другой стороны, есть философия — и кому как не Ильенкову знать о взаимосвязи категорий единичного, особенного и всеобщего, со всех сторон обсосанной самым материалистическим идеалистом Гегелем! Личность как философская категория (в отличие от частных понятий каких-либо наук) есть лишь особый способ соединения единичного с всеобщим — где на вершине иерархии может оказаться как индивидуальность, так и общекультурная суть, место человека среди людей и вещей.

Психология личности — никоим образом не исчерпывает идею личности; это всего лишь проекция (одно из ильенковских словечек!) личности на психологию поведения вообще, изучающую самые разные природные явления. Собственно, такая проекция и дает одно из возможных для данной личности представлений о своем "Я" — и ничто не запрещает личности в разных условиях (или в разных отношениях) выступать в иной роли, в другом воплощении. Поскольку же любые воплощения напрямую зависят от строения культуры и наличного способа производства (включая способы использования органических тел) — мы неизбежно приходим к идее о личности как единичному выражению всеобщности, одному из возможных обращений иерархии общества в целом, когда на вершину выходит одно — при сохранении всего остального где-то в глубине.

Легко видеть, что в этом, иерархическом понимании всякая личность равна любой другой: это разные представления одного и того же — поскольку любую целостность возможно рассматривать с разных сторон. У Ильенкова мы находим как общекатегориальное различение личности вообще и данной личности — так и замечательнейшее рассуждение о том, что все люди так или иначе оказываются связаны со всеми в силу единства человечества в целом. Остается вспомнить, что и производственные отношения столь же иерархичны, и не бывает изолированного производителя — поскольку каждая производственная операция предполагает определенные общественные условия, продукт совместных усилий миллиардов людей (включая прошлое и некоторым образом даже будущее). Следовательно, нет разумных оснований для присвоения продукта труда кем-то одним (или общественным слоем): всякий в равной мере является изготовителем каждой вещи и автором каждой идеи. Классовая экономика тем самым заведомо неразумна: она противоречит самой сути деятельности — совместного труда.

Отсюда один шаг до последовательно историчной трактовки личности: узко-психологические (и даже механистические) воззрения, оказывается, связаны с классовым характером общества, когда одни противопоставлены другим — а не трудятся сообща. Ограниченный доступ к средствам производства, культурное размежевание, — причина перекосов в строении личности, утраты каких-то компонент, за счет которых человек оказывается связан с другими людьми. Если кого-то общество воспринимает лишь в качестве типового винтика в одном из производств — его единичность вырождается в нечто абстрактное, типовое, навязанную извне роль; это уже не личность, а ходячий штамп, стереотип, маска. Следовательно, в классовом обществе мы не можем говорить о личностях как таковых — но лишь о том, в какой мере человек ведет себя как личность — а в чем неотличим от общественных животных, обладающих достаточно развитой психикой. Строение каждой исторически сложившейся культуры воспроизводится в строении личности — и это воспроизводство, в русле всеобщего разделения труда, становится особой отраслью производства в целом, системой образования (обучения и воспитания).

Ильенков подробно говорит о личности как уникальном "ансамбле" общественных отношений; казалось бы, отсюда прямо следует, что такие ансамбли, относительно независимые от телесных реализаций, могли бы существовать и без привязки к конкретной совокупности вещей; тем более личность не требует увязки с каким-либо живым организмом, — и следовательно, рождается не вместе с биологическим телом, индивидом, а независимо от этих тел, как продукт культурного развития, — и может (но не обязана) соотноситься с органикой внешним образом, как результат особой деятельности — социализации. Грубо говоря, рождение ребенка — лишь возможность проекции на это тело уже сложившихся "духовных" связей — или тех, которые сложатся много позже, в процессе социализации. Поскольку дух не существует вне своих воплощений, какие-то проекции всегда нужны; однако собственное движение духа связано не с частичными воплощениями, а с тем, что их объединяет — представляет образами того же самого. Именно поэтому мы способны отнестись к новорожденному не как к глупой зверушке, а как к личности — к субъекту, а не объекту деятельности, — и задача наша не в том, чтобы построить личность на данном материальном основании, а чтобы "предложить" дух телу, создать возможность такого поведения, которое воплощало бы именно этот дух, а не какой-то другой. Разумеется, никакая плоть не может в полной мере представлять дух — но в этом самое интересное: мы вдруг обнаруживаем, что наши прежние представления о личности (связанные с другим воплощением) не отвечают новым направлениям ее развития, и воспринимаем это как "взросление", способность самостоятельно творить самого себя.

И тут вульгарно-индивидуалистические предрассудки дают о себе знать. Говоря о личности, Ильенков догадывается, что

Логический вывод — вообще отвязать рождение личности от индивидов, искать истоки духовности в отношениях между людьми, а не в

Не могут никакие церебральные структуры с этим справиться — даже если их закавычить десять раз! Но по Ильенкову,

До этого — перед нами всего лишь заготовка, болванка, сырье... Да, конечно:

Однако

И потому, дескать,

В чем путаница? В некритически заимствованном у буржуазных "теоретиков" отождествлении человека с биологическим индивидом — которого мы быстренько натаскиваем на что-нибудь культурное... Дескать, если оснастить это биологическое тело искусственными органами и приучить правильно передвигать вещи — зверушка войдет во вкус и станет самостоятельно прикручивать к себе что-нибудь новенькое, и учиться этим пользоваться.

Смеем утверждать: не станет. Организму все это даром не нужно. Сам же Ильенков вполне определенно говорит:

Предоставленный самому себе, организм ребенка так и остался бы чисто биологическим организмом — животным.

Но дальше — совершенно утопическая фантазия:

То есть, предполагается, что достаточно "встроенные" физиологические процессы заменить другими — и от этого физиология, как по волшебству, перестанет быть физиологией, а станет чем-то еще, чему и названия нет... Человеческое поведение походя сводят к функциям единичного организма — а человечество в целом оказывается лишь стадом, животным сообществом, движение которого всецело остается в рамках морфологии и физиологии.

Ничего подобного! Включенная в деятельность человека природная вещь не утрачивает свою природность — и движется в соответствии с законами природы; человек лишь использует способность вещей двигаться определенным образом для того, чтобы приводить в движение другие вещи — и таким образом потихоньку перестраивать всю совокупность наблюдаемых движений. Точно так же, человек вовсе не "вытесняет" природные возможности органики, не заменяет тем, чего нет в природе, — человек использует обычные биологические движения (включая психические процессы) для синхронизации их с другими такими же движениями в ходе сознательной деятельности. Только на этом, более высоком уровне (а вовсе не в организмах как таковых) существуют люди как разумные существа — и как личности. И остаются таковыми лишь поскольку сохраняется эта неприродная среда, единство природных движений, самой по себе природе не свойственное.

Печальный опыт показывает, как быстро дичают, оскотиниваются люди, оказавшись в нечеловеческих условиях. Не все. Мы знаем тех, кто прошел через кошмары мировой войны — и не утратил высочайшей духовности. Один из них — Эвальд Ильенков. Но других — много. Поскольку же классовые реалии к человечности не очень располагают, практически у каждого за душой что-то не очень достойное, о чем время от времени напоминает совесть — рудимент разума.

Человек существует как личность лишь там, где его считают личностью — в культурных условиях, предполагающих именно такое отношение. Если (по Ильенкову) ребенок остается лишь объектом для взрослого — это никак не тянет на "человеческое отношение"; более того, в таком взаимодействии и ребенок считает взрослых лишь объектами — способом удовлетворения насущных потребностей или источником вредных воздействий. О чем тот же Ильенков дает знать.

Но в том-то и штука, что еще до рождения ребенок уже включен в деятельность людей не как объект, а как субъект — как возможность деятельности, и как деятельность! Поведение родителей (и прямо или косвенно связанных с ними других людей) радикально меняется, если предполагается рожать детей, — а это и есть ансамбль общественных отношений, реализующий личность задолго до зачатия ее будущего органического тела — которое, кстати, утрачивает в силу этого свою природность, ибо оно заранее предназначено стать чьей-то плотью. Личность ребенка общается с любыми другими личностями до биологического рождения — и даже если по каким-то причинам родиться не удалось. Новорожденное тело — объект социализации; но это никак не отменяет уважительного отношения к личности, запросы которой тело обслуживать пока не умеет — и настраивается на это лишь в ходе человеческого общения, в ходе совместной деятельности, а вовсе не методом дрессировки. Если взрослые этого не понимают — они сами не вполне личности, и причиной тому — уродство классовой культуры.

Можно сравнить это с тем, как человек задумывает нечто, готовит проект и подбирает необходимые ресурсы — и только потом приступает к реализации, к производству как таковому. Разумная деятельность как раз и отличается от биологического метаболизма или физического движения тем, что продукт труда идеально существует задолго до его материализации. Подчеркнем: идеальное существование вещи вовсе не означает отсутствие всякой материальности — это не самосущая идея, а всего лишь иная материализация (например, в проектном задании; или хотя бы в воображении каких-то людей — которое, в свою очередь, реализовано через состояния органических и неорганических тел). Производство духа ничем не отличается в этом плане от материального производства: это две стороны одного и того же. Каким образом мы производим дух — это особый разговор; в рамках натуралистического подхода — даже поставить проблему толком не получится.

Привязка духа к единичному биологическому телу — типично классовое явление. Сама эта связь — никоим образом не биологическая! Чтобы вот это тело представляло вот эту личность — надо фиксировать отношение документально (поначалу — лишь в форме представлений о принадлежности семье, роду и т. д.; позже — с выдачей официального свидетельства, в соответствии с принятыми юридическими нормами). Достаточно переехать в другой город, сменить род занятий и паспортные данные — и вот вам другая личность в том же теле; если память о прежней жизни обществом утрачена — превращение завершено, и вам никакой силой не убедить окружающих, что в каких-то громких делах отличились именно вы, — и вы постепенно сами начнете считать эту фантомную память бредом, или сном. А иногда человеку просто нужно стать другим — перечеркнуть прошлое.

Вообразите теперь общество без разделения труда, где никакой привязки тел к областям деятельности отродясь не было. Каждый вправе заниматься чем угодно, общаться с кем угодно и как угодно. Заверять это документом — чудовищная глупость; а мы таки люди разумные... Какое отношение единичный организм (индивид) имеет к совместной деятельности свободных людей? Лишь то, что его совместно используют в общих интересах. Никакого перехода на личности тут вообще не предполагается. Вещи и тела никому не принадлежат — и уж тем более дух не заперт ни в каких единичностях и свободен менять воплощения по мере надобности, совершенно сознательно.

Допускаем, что классовому человеку такое воображение не по карману — у него интересы приземленнее. Но мы-то тут философией занимаемся, а не доживанием до выходных. И можем позволить себе не стесняться собственной разумности — и мыслить мерками мира в целом.

Из этих возвышенностей — совершенно практические следствия. Например, осознание того факта, что (вопреки Ильенкову) личность вовсе не складывается в процессе социализации биологических тел, а наоборот, выступает организующим фактором их развития, начисто отвергает буржуазный тезис о предрасположенности людей к тому или иному роду занятий — что обычно принимает форму суждения о профессиональной пригодности или восторгов по поводу чьих-либо талантов и гениальности. Если общество потрудилось настроить тело на выполнение определенных культурных функций — тело будет работать как положено; если тело не умеет что-то делать — это вовсе не от его конструкции, а от неумения (а чаще — нежелания) антигуманного общества заниматься адаптацией производственных процессов к единичному телу. Чисто рыночная стратегия: побыстрее обделать дельце, получить эффект, с минимумом затрат, — то есть, соблюсти свою корысть, а не позаботиться о человеке. Воспитание превращено в бизнес, вопрос времени и денег. В качестве оправдания — пошлая сентенция: в здоровом теле — здоровый дух! У кого тело не очень — в утиль. Но великий дух возможен и в самом нездоровом материале; его величие как раз и состоит в преодолении кажущейся невозможности. Для индивидуалистической философии личности (включая Ильенкова), такие свершения выглядят личным делом каждого — в духе сказок буржуазной пропаганды о богаче, который якобы сделал себя сам...

Может показаться, что никакой силой не сделать из хромой и нескладной девчонки великую балерину. Но прикиньте: никакой силач не может ворочать многотонные глыбы — и однако люди это делали испокон веков, а в наши дни умная электроника позволяет управлять тяжелой механикой даже маленькому ребенку, инвалиду от рождения. Кто мешает выдумать порох непромокаемый? Протезы и экзоскелеты — робкие шаги в нужном направлении; так почему нельзя дать человеку неорганическое тело, которое позволило бы ему танцевать при полном отсутствии внешних данных? Танец — не движение тела: это движение духа. Того самого, от которого марксисты шарахаются как черт от ладана.

Другой пример — воспитательное воздействие искусства. Почему буквы в книжке или бегающие картинки на экране вдруг меняют движение многих органических тел, вместе с их неорганическими расширениями? Почему мы способны принимать близко к сердцу удачи и страдания выдуманных персонажей? Почему такие фантомы кому-то ставят в пример в повседневной педагогической практике? Конечно, брать пример можно и с реально существующих людей — но что понимается под их реальностью? Об условном характере официальных биографий выше уже сказано; в качестве модели художественный тип даже удобнее: в нем уже выстроена иерархия личностных черт, и можно сразу примерять на себя (аналогия: костюм с чужого плеча не всегда сидит как влитой — зато в магазине мы можем подобрать подходящее по фасону и размеру).

С точки зрения философского "психологизма" — действенность искусства выглядит совершеннейшей мистикой. Спасти положение пытаются за счет якобы материалистического тезиса о сознательном использовании объектов внешнего мира (в частности, произведений искусства) для саморазвития личности — но в таком случае искусство ничем не отличается от природной стихии, остается внешним по отношению к человеку — и пропадает самое главное: намеренность художественного творчества, изначально социальная направленность. Продукты разумной деятельности — не просто вещи; они заранее для чего-то предназначены. Искусство производит не книги, картины или кинофильмы — у него особый (культурный) продукт, предназначенный способствовать духовному росту человечества. Помимо всего прочего, таким духовным орудием становится и выдуманный автором (или фольклорный) персонаж — личность, существующая лишь в форме коллективного представления о ней. Чапаев как биография — это одно; совсем другое — фурмановский Чапаев или герой популярной серии анекдотов (и никакие ревнители нравственности не уничтожат этой анекдотической личности — ее дух). Ребенка воспитывают по образу и подобию некоторой духовной модели — и одна виртуальная личность может воплощаться в очень разных индивидуальностях...

Вот и еще один бонус философского, категориального подхода: личность и индивидуальность — вовсе не одно и то же! Личность — характерное в индивидуальности; индивидуальность — способ бытования личности. Ильенковское различение личности вообще и данной, конкретной личности встает на твердую почву.

Учитывая, что иерархии в каждом обращении развертываются, начиная с верхнего уровня вглубь, мы можем обсуждать разные уровни личности — или, что то же самое, иерархию личностей. Как вообще, так и в каждой индивидуализации. В любом из своих проявлений, личность прежде всего высвечивает какие-то главные черты — расцвечивая их переливами оттенков. Однако никакая иерархия не будет развертываться просто так, сама по себе: для этого нужно поместить ее в какой-то контекст, сопоставить с другими. Для личности таким контекстом становится то, что в психологии называют ведущей деятельностью; общефилософский подход рассматривает историю конкретных воплощений личности как жизненный путь; по-простому, мы говорим о смысле жизни. Классовое общество всячески пытается ограничить личность чем-то одним, загнать в сословные и рыночные рамки. Однако подлинная духовность начинается там, где личность свободна от любых биографий — и может по-разному проявлять себя в разных отношениях, свободно менять жизненные линии, перестраивать себя как угодно, переходить в собственную противоположность — и возвращаться к себе... А для этого надо научиться не путать дух с плотью, видеть их несводимость друг к другу — и только так возможно усмотреть их единство. Отождествлять материальное и идеальное — вульгарность; но именно так поступает Ильенков, сводя личность к ее (пусть даже неорганическому) телу:

Органы — это об организме, а не о субъекте деятельности. Как ни дрессируй зверушку — она останется зверушкой, существом сугубо природным. Домашняя кошка ведет себя совершенно иначе, нежели кошка дворовая — и тем более дикая; домашние кошки умеют общаться с людьми и выглядят иногда человечнее человеческих детенышей. Кошки обнаруживают яркий характер — и одна не похожа на другую; разумеется, речь не о внешности, а о способах общения. Более того, если бы люди озаботились организацией кошачьего быта и оснастили ее всевозможными приспособлениями — животное могло бы гораздо активнее участвовать в человеческой деятельности, тем самым изменяя и круг потребностей. Однако тело кошки никоим образом такого поведения не предполагает — и если дикие люди выбросят домашнюю кошку на улицу, она (возможно) попробует найти нормальных людей — но, нарвавшись на пару мерзавчиков, быстро перестроит образ жизни, и от былой личности не останется и следа.

Точно так же, человечья органика — всего лишь живой организм, так что вариации возможны лишь в пределах видового метаболизма; как индивиды, люди мало отличаются в способах отправления естественных надобностей — и только включение в исторически сложившуюся иерархию производства и общения создает уникальную проекцию культуры на организм, которую мы обычно воспринимаем как личность. Поместите человеческое тело в иную среду — и прежней личности в нем уже не будет; органы останутся — но работать будут иначе.

Отсюда два далеко идущих вывода.

Первое — возможность строить индивидуальность, исходя из любой совокупности тел, а не одного животного вида; каждое воплощение личности — задействует обширнейший круг различных организмов и неорганических тел, а в идеале — охватывает материальную культуру целиком, организует ее особым, только этой личности присущим способом. Ильенков (следуя Марксу) много и правильно говорит о неорганическом теле человека; но забывает о том, что и такое тело — всего лишь тело, и в отрыве от движения духа никакая личность там не поселится. Сколь угодно неорганически расширенный производитель — всего лишь природный процесс, который никогда не организует сам себя и не станет субъектом деятельности.

Второе следствие — иерархичность телесности каковой. На сколь угодно высоком уровне субъекта по-своему воспроизводится различие плоти и духа: органический тип движения возникает и как плоть коллективного субъекта — и на уровне общества в целом, как органичность исторического процесса. В классовом обществе — это связано, прежде всего, с образованием формальных коллективов (на производстве, в школе, в быту): как только люди становятся органами целого — они возвращаются в природу, в дикость, в бездуховность. Напротив, иерархия духовности не предполагает никакого разделения функций — и единичный дух оказывается тождественным духу целого, и обществу в целом; речь не о составлении из частей, а о совместной деятельности, когда каждый (прямо или опосредованно) причастен ко всему.

Из этих двух следствий следует третье — своего рода синтез. Эмпирионатуралистические теории личности трактуют ее строительство по аналогии с изготовлением вещи: мы строили, строили — и, наконец, построили. По Ильенкову, личность "возникает" (слово повторяется снова и снова),

Грубо говоря, личность по Ильенкову — хорошо выдрессированное животное, которое не только реагирует на команды извне, но и настолько привыкает к зависимому положению, что само стремится действовать по каким-то "эталонам и нормам" — причем "заданным ему извне"! Вроде собаки, которая предлагает хозяину снова и снова бросать палку — чтобы с наслаждением бежать за ней и приносить обратно. Возможно ли больше оскорбить разумное человечество? Подлинная духовность — когда деятельность не следует указаниям свыше, а вырастает изнутри личности, свободной отменять любые правила и нормы, если так нужно для творческого преобразования мира. Ильенковская личность — лучший подарок капиталистам, которые (по Энгельсу [20, 305])

А после этого нам торжественно вещают:

Так и тянет крикнуть: не верю! Тем более, что в конце лозунга — подлое уточнение: в том числе. А личность — не "в числе"; она потому и личность, что исходит из личного, ведет себя так, как положено разумному существу, а не кирпичу культуры. Чтобы это стало важно всем — забота общества в целом! Когда интересы личности расходятся с интересами коллектива и человечества в целом — это индикатор недоразвитости общества, корявости способа производства (включая производство духовности). Разумеется, в недоразвитой культуре и личность будет недоразвитой — но мы, по крайней мере, способны поставить перед собой задачу: надо расти!

И вот тут самое место вернуться к разговору о строительстве. Личность никогда не "возникает" — она становится. Постепенно, везде и всегда, достраивая все новые этажи иерархии духа. Кому кажется, что он уже готов — тот еще и не приступал к делу. Личность, собственно, и есть становление, способ развертывания иерархии культуры — и это не единомоментный акт, а непрерывное возникновение и уничтожение, перетекание из одних материальных форм в другие, переход от одной исторической линии к другой. Таково всякое движение духа — но в идее "личность" мы подчеркиваем сознательное, намеренное творение себя. Стоит успокоиться, принять собственную завершенность — и вместо личности перед нами всего лишь индивид, член биосоциального сообщества, реализующий ограниченную рамками этого сообщества "природу человека" — но не его сущность. И совершенно без разницы, будем мы изучать органическое тело — или ансамбль общественных отношений понятый как "совокупность человечески-функциональных органов". Согласно Ильенкову:

Про материал — очень правильно. Будет это кусок мрамора, кусок мяса, область человеческих отношений, или рыночная конъюнктура, — не имеет ни малейшего значения: в любом случае мы имеем дело с вещами разной природы — но одинаково природными. Чтобы все это стало плотью — нужно прикрутить к ним дух: указать, для чего именно мы собираемся (но не обязаны!) наличный материал использовать. Личность тоже продукт деятельности — и можно намечать направления саморазвития, строить планы на будущее, мечтать. Но суть — в свободе, возможности как быть, так и не быть; что действие, что бездействие — это уже деяние, поскольку они осознанны и намеренны. Собственно, потому у человека и есть будущее — в отличие от зверушек. Благодаря способности не следовать самому себе, деятельность оказывается универсальной связью мира с самим собой, и человек (поскольку он становится разумным существом) просто обязан преодолевать любые границы, отказываться от любых тел.

И тогда она, рано или поздно, перестает интересовать и волновать другого человека, всех других людей, превращаясь в нечто повторя-ющееся и привычное, в нечто обычное, а в конце концов и в нечто надоевшее, в нечто для другого человека безразличное, в нечто безличное — в живой труп. Психическая (личностная) смерть нередко наступает в силу этого гораздо раньше физической кончины человека, а бывшая личность, сделавшаяся неподвижной мумией, может принести людям горя даже больше, чем его натуральная смерть.

Как всегда, заздравное начало кончается отпеванием... Существование личности как личностный рост, распространение индивидуальности на весь окультуренный мир, — это здорово. Личность — не то, что уже освоено; личность — это горизонт, к которому можно стремиться и который мы тем самым отодвигаем все дальше и дальше. Чем выше личность — тем шире горизонт. Но эта количественная сторона отнюдь не исчерпывает личностной истории; есть еще и качественные скачки, переход к иной индивидуализации, другим воплощениям. Великому диалектику изменяет обычная, классическая логика: если личность "лишь в постоянном расширении своей активности" — тогда "однажды достигнутые способы жизнедеятельности" уже не относятся к личности как таковой, и в личностном плане они действительно мертвы; однако это никоим образом не означает смерти личности: дух лишь обретает иную плоть, пригодную для дальнейшего творчества. Следуя классовой традиции, Ильенков насильственно привязывает личность к чему-то одному (например, органическому телу) — а потом удивляется, что личности в этой плоти, вроде бы, уже и нет. Конечно нет — поскольку личность как раз в освобождении от таких пут, в преодолении собственной ограниченности. Горе окружающим несет не бездуховная плоть сама по себе, а попытки отыскать духовность там, где ее и быть не может. Разумеется, относиться по-человечески можно и к последней скотине; но разумный человек не будет путать это с человеческим отношением к человеку.

Дух бессмертен; это прямое следствие принципа материального единства мира. Однако единичные формы духовности — возникают и растворяются, по мере того, как в мире создаются условия для одной определенности и больше нет предпосылок для другой. Но личность не умирает, не исчезает, — она снимается в духовности нового уровня, встраивается в собственное будущее в качестве его прошлого. Такую постановку вопроса большой знаток Гегеля элементарно проглядел. Ильенкову достаточно было распространить рассуждения о связи всех со всеми в каждый момент (в каждом цикле воспроизводства) на историческое время — и заметить присутствие формально умерших в наших современниках, и осознать собственное присутствие в людях будущего. Так в Ильенкове продолжается личность Маркса; в нас продолжается личность Ильенкова. Не пассивно, не просто следами чего-то внешнего; нет, мы общаемся с Ильенковым как с живым — и его личность развивается через нас, сверкает новыми гранями, перерастает ограниченности другой эпохи.

Навязчивое биологизаторство — одно из идейных ограничений. Тело конечно — и любая попытка запихнуть личность в тело есть реликт капиталистического разделения труда, когда производство — чтобы поделить, — а не чтобы совместно использовать. Как только одних противопоставили другим — начинается сравнение, перетягивание одеяла, базар-вокзал... Вместо того, чтобы открывать человеку любые направления духовного роста — и дать возможность самому решить, чем или кем стать, — предлагается загнать его в жесткие рамки и заставить быть человеком, вколотить в него разум:

Можно ли представить себе большую нелепость? Вместо помощи — принуждение; вместо свободного труда — призыв догнать и перегнать. Почему я должен быть лучше кого-то? Лучше — для кого? За кулисами сценической патетики — рыло барина, буржуа, который будет решать, кто из нас правильнее. Какое мне дело, как то же самое делают другие? Лично мне — вот так нравится, и не смейте меня ни с кем сравнивать! Но у господ так не принято: им надо навесить на каждого ярлыки, и прописать на каждом какую-нибудь цену. А кто не хочет участвовать во всеобщем базаре — заставить, придушить личную свободу, затянуть в омут конкуренции. Вместо человеческой личности — животное умение распихивать всех локтями (или более весомым вооружением). К этому себя и нужно готовить — и гордиться профессиональным кретинизмом:

Уродская цель: догнать и перегнать, — уродует личность узкой специализацией, которую мы в конце концов обязаны выбрать; при этом "всестороннее образование" сводится к ознакомлению со спущенными сверху вариантами выбора, а "совместность" деятельности — к диктату социальных ролей, к превращению в орган коллектива. Там, где людям просто незачем выбирать, когда они свободны поступать как считают нужным (вести себя как личности), — никому не нужно никого перегонять, и не нужны никакие специалисты, и образование не вписывается ни в какие формальные системы, становится не только по-настоящему всесторонним (то есть свободным!), но и непрерывным, не знающим временных границ становлением — а это и есть определение личности (даже по Ильенкову). Такой личности тесны любые рамки; здесь неуместны разговоры о "масштабности" и "значительности":

Вздор! Личность представляет отношение общества к себе — но ей безразлично, кто и как к ней относится: личность действует без оглядки на мнения со стороны, по внутренней потребности (которая на самом деле выражает общественную, культурную необходимость). Это у нас называют призванием, смыслом жизни; только в этом качестве человек есть личность — и никакие количества тут ни при чем. А Ильенков (при всей своей гениальности) снова путается:

Центральная идея верна: личность как выражение всеобщего субъекта в единичном. Но именно в единичном! — и потому ценна в личности как раз "индивидуальная ее неповторимость" — которая, конечно же возникает не сама по себе, и не стоит ее преувеличивать, — но не следует и отрекаться от нее! Личность не для того, чтобы кому-то что-то открывать; личность действует из личных побуждений, безотносительно к тому, кто и что об этом подумает. Нет у нее задачи кого-то поучать, открывать кому-то глаза... Если достижения одной личности новость для другой — это лишь свидетельство неравномерности общественного развития (а значит, недостаточной универсальности субъекта, что надо решительно искоренять). Межличностные отношения — это не обмен информацией, и никто в них не "лучше", не "значительнее", и не "полнее" других; иначе — это уже не общение свободных людей, а рыночная стихия. Соответственно, другие воспринимают личность как одно из возможных выражений всеобщего — прекрасно сознавая, что сама способность усмотреть его выражение в другом есть другая сторона способности представлять то же самое самому, как-то по-своему. Всеобщее рождается сразу во всех; как оно будет проявляться в каждой индивидуальности — историческая случайность. А Ильенков опять путает труд с базаром:

Речь-то как раз о том, чтобы все не только умели, но и реально могли делать все — и тогда совершенно без разницы, кто и что делает, и в каком виде; при любом раскладе, это совместный труд, в котором вовсе незачем различать индивидуальные вклады — и тем более сравнивать их в какой угодно валюте, выискивать самого богатого, который "лучше всех". Забыть про кошмар соревнований! Думать только о том, как надо изменить мир, чтобы дикая природа уступила место высокой культуре. Вот эта духовность и становится достоянием всех — и не может умереть. Последняя фраза — просто шедевр: вопреки себе, Ильенков утверждает бессмертие духа, его относительную самостоятельность, несводимость к любым телам. Или наоборот: именно здесь Ильенков поднимается до подлинного себя, вытаскивает из-под буржуинских напластований свою настоящую личность. И мы уже не удивляется логичному развитию той же идеи:

Остается только добавить, что свобода — категория исключительно человеческая: неживая природа — игра случая; жизнь — царство необходимости; и только сознательная деятельность универсальна, способна охватить любые стороны мира — и направлена на выявление этой всеохватности. А это означает, что разумность человечества напрямую связана с общедоступностью средств производства, включая способность личности к ничем не ограниченному творческому труду. Следовательно, устранение классового размежевания — переход от животности к разуму, из царства необходимости в царство свободы (простим классикам монархические метафоры).

Но вернемся к идее о рождении личности "в создании такого продукта, который становится достоянием всех". Через не самую удачную фразеологию просвечивает фундаментальная мысль: дух не может существовать сам по себе — всякое отношение между вещами предполагает прежде всего существование этих вещей. Соответственно, один человек воспринимает другого как личность лишь по следам его деятельности, восстанавливая субъективность из продуктов труда, в которых субъект снят, скрыт под оболочкой природности. Чтобы производить дух, надо производить вещи. Но этого недостаточно: кроме вещей, требуется воспроизводить (то есть, производить регулярно, систематически) совокупность человеческих отношений по поводу вещей; только тогда вещь становится представителем этих отношений, носителем идеальности, субъективности, духа, — элементом духовной культуры. То есть, у исторического процесса (развития культуры) всегда есть две взаимно рефлектированных стороны: материальное и духовное производство. Одно не ходит без другого; иначе вместо сознательной деятельности — чисто природный процесс, и никаких личностей в нем не предусмотрено. Но если все-таки предусмотреть — оказывается, что всякий предмет, помимо своей предметности, представляет человеку другого человека — становится его символом, знаком, именем. Но это означает, что человек видит перед собой не вещь, и как-то относится не к вещи, — а видит другого человека и как-то относится к нему. Именно такие отношения, в которых снята предметность, вещное опосредование, мы и называем духовными — и личностными.

Ильенков смутно что-то подозревает — и приводит эпиграфом ко третьему разделу (без точной ссылки) цитату из Маркса:

Мы, конечно, знаем, что это Святое семейство [2, 47]; но суть не в номенклатуре. Здесь Маркс намечает как раз то, чего все последующие марксисты (включая Ильенкова) панически боятся: человеческая деятельность есть одухотворение природы, превращение природных вещей в наличное бытие духа. Общение, опосредованное вещами, превращается у людей в общение, опосредованное другими людьми — субъектно опосредованное общение. А значит, человек воспринимает другого уже не как внешнее, не как объект, — а как часть себя, инобытие своего духа. В ходе такого общения личность неограниченно расширяет свою универсальность, становится по-настоящему бесконечной, равной миру в целом. И это мы называем любовью. Когда же продукт труда представляет это единство, эту совместность общественного бытия, — возникает новый уровень духа, новая личность, плод любви. Потом можно проецировать эту личность на какие угодно тела; но рождение личности не во взаимодействии тел (или общественных структур) — нет, это движение духа, независимое от частностей воплощения.

При капитализме — все чужие друг другу; общество свободных людей — это любовь. Как только мы забываем о духовности и сводим дело к отношениям по поводу вещей — мы неизбежно скатываемся в эмпирионатурализм, отождествление природы и духа, оскотиниваем человека, сводим его поведения к физиологии (хотя бы и с включением "общественных" органов) и психологии (хотя бы и в условиях общего труда, со всеми возможными взаимовлияниями). У Ильенкова:

Насчет "еще не была" — это, конечно, из области юмора: такой науки до сих пор нет, и не может быть, пока мы не разберемся, чем душа (про которую говорит само название: психология) отличается от духа (как собственно человеческого бытования идеальности). Однако даже поверхностное знакомство с Марксом заставляет сомневаться в его озабоченности исключительно предметной стороной человеческого поведения, в отрыве от всеобщего, категориального понимания деятельности как принципиально неприродного движения, которое лишь накладывает отпечаток на всякую природность (см. выше про подвешенный в пустоте эпиграф). И действительно, в рукописях Маркса читаем нечто совсем иное [42, 123]:

Нам говорят открытым текстом, что человеческую психологию (в отличие от всякой другой) следует развивать, исходя из (вовсе не психологической, а реализованной во "всеобщем бытии человека") сущности человека, и что "материальная промышленность" — лишь "часть всеобщего движения", предполагающего еще и воспроизводство самой человеческой сущности (без эвфемизмов: духа). Непосредственно видимая, вещная оболочка этой сущностной основы — ее внешнее, отчужденное существование, и сводить человека к этому — лишь въевшаяся в нас классовая привычка, поскольку "вся человеческая деятельность была до сих пор лишь работой, промыслом, отчужденной от самой себя деятельностью". Ильенков выкидывает главное — и причесывает Маркса под Шопенгауэра.

Здесь мы немного подкорректировали неточности официального русского перевода — следуя духу Ильенкова, который жестко высказывался о некоторых переводческих вульгарностях и предлагал свои, более разумные варианты. Нельзя переводить по словарю — надо сохранить дух оригинала, передать (или придать) смысл — но лексико-грамматическими средствами другого языка, с другой идиоматикой, в реалиях другой культуры. Например, в английских переводах Гегеля один и тот же термин снятие (Aufhebung) передают разными словами, в зависимости от контекста, — и это правильно, поскольку ни один из английских "эквивалентов" не отвечает исходной категориальности в полной мере. Переводы Маркса (или Аристотеля) на русский язык — не исключение: глупо сводить философию к номенклатуре, когда даже в науке (а философия не наука!) разнобой в терминологии — обычная вещь. Нам важно не обозначить нечто словом "личность" — а понять, в чем суть, что это такое безотносительно к возможным именованиям.

Поэтому мы вполне согласны с Ильенковым, когда он ругает "социально-биологический дуализм", руководствующийся логикой "разложения конкретности на неспецифичные для нее составляющие части", — и решительно не согласны с ним, когда он впадает в тот же дуализм, рассуждая про "совокупность человечески-функциональных органов" личности:

Нет уж! У организмов — органы. У разумных существ — орудия труда. Которые производятся и совершенствуются в деятельности, как ее продукты, представляющие отдельные стороны способности человека универсальным образом преобразовывать мир — то есть, субъектности, духовности. Если потребуется — человек свободен избавиться от одних организмов и построить другие (на какой угодно материальной базе). Личность свободна воплощать себя в любых продуктах труда — или не воплощаться ни в чем (что означает лишь другой уровень телесности, переход от актуального бытия к возможности). Животные рождаются и умирают — единичные тела, биологические виды, биоценозы и экосистемы, экономические и социальные организмы... А личность не просто возникает при каких-то обстоятельствах — это продукт особой деятельности, работы над собой. Нельзя "привнести" личность в органическое или неорганическое тело — она сама себя реализует в каких угодно телах. В частности, образование всех уровней — это не закачивание способов культурного поведения в некультурную биомассу; это всегда самообучение и самовоспитание. А не как у Ильенкова:

Там, где это действительно так, — мы говорим об ущербности, уродливости общества: оно не дает своим членам (независимо от возраста!) свободно творить, духовно расти. Животные — усваивают предоставленное окружающей средой; в отличие от животных, человек не "усваивает" — а использует и творчески преобразует. То есть, неклассовое воспитание предоставляет ребенку (или взрослому) не "способы деятельности", а возможность участвовать в деятельности; подходящий для себя способ каждый найдет сам. Грубо говоря, если мы относимся к кому-то по-человечески — он, она или оно так или иначе будет на это реагировать, перестраивать поведение, очеловечиваться. Можно сколько угодно приводить примеры "черной неблагодарности", "подлости", "хамства" и "свинства" — но не будем забывать, что все они взяты из практики классового общества, в котором людей уродуют задолго до рождения каких-либо тел. С другой стороны, задумаемся: ожидая какой-то "благодарности" или еще какого-то прогиба под наши ожидания, мы тем самым превращаем другого в объект — и ни о каком человеческом отношении речь больше не идет.

Ильенков замечательно говорит об отсутствии специализации как необходимой предпосылке возникновения разума. Чем лучше животное приспособлено к одному поведению — тем сложнее ему вписаться в среду, требующую иных привычек.

Конечно, здесь опять бельмом в глазу пошлое представление о личности как правильно вышколенной зверушке — так что, с одной стороны, органы биологического тела сами по себе якобы превращаются в "органы человеческой личности", а с другой стороны, личность — как набор органов, (пусть даже специально настроенных) кусков мяса. Стоило бы задать вопрос: а чем, собственно, отличаются те же органы у воспитанного и невоспитанного человека? Ответ: ничем! Нет в живом организме никаких "человеческих" органов — это по-прежнему чисто биологические приспособления, а работают они не так, как в природе, лишь потому, что они помещены в принципиально неприродное окружение, которое ставит им задачи, отличные от поддержания метаболизма (и даже иногда для метаболизма вредные).

Но за корявостями выражения стоит гениальная идея: генеральное направление биологической эволюции — подготовка предпосылок разумности: животность изживает (отрицает) себя, перерастает в свою противоположность. Биологические виды — всего лишь ветви эволюционного древа; ствол его — масса неспециализированного биологического материала, переходные и неустойчивые формы: их много больше — но мы о них почти ничего не знаем как раз в силу их "одноразовости", эфемерности, мимолетности. Именно там, на стволе, где-то ближе к верхушке, пристроились и предки человека. Суть как раз в том, что их нельзя подвести ни под какую таксономию: их органика и физиология все время меняется; а как только органические формы застывают — тупиковая ветвь, собственно биологический вид. Уже после Ильенкова мы пытались продвигать эту идею — и каждый раз нарывались на возражения в грубой форме. Только в XXI веке мысль становится достоянием широких масс, включая академические круги.

Однако у эволюции человеческих тел есть одна существенная особенность: их "неприспособленность" не может быть следствием собственно биологической эволюции — в живой природе господствует специализация! Случайно возникающие "дефектные" организмы не могут образовать устойчивых сообществ: с точки зрения биологии, это вовсе не "морфологическое преимущество" — и такие особи обречены на вымирание. Преимуществом это становится лишь с точки зрения иного, небиологического типа движения — совместной деятельности. Почему? Да потому что продукт деятельности возникает идеально — как общественная потребность и намерение — до начала производства; заставить узко специализированные органы (и орудия) прогнуться под неприродные планы — задача не из простых; поэтому человек начинает целенаправленно изменять собственную телесную организацию, чтобы обеспечить максимум универсальности. Органическое тело и его органы перестают быть органами в биологическом смысле — становятся орудиями труда. Тело человека не само по себе приобретает какие-то специфические функции — в нем вырабатывают новые способности, производят (как и всякое орудие труда) под конкретную общественную задачу. По форме — живой организм приспосабливают к неживым вещам (инфраструктуре производства); Ильенков правильно замечает, что сам по себе организм к этому вовсе не стремится — и предпочтет откосить при малейшей возможности. Следующий шаг — признать, что никакой тренировкой органы биологического тела не превратить в "органы личности": они остаются просто живыми существами, рабами своего метаболизма; их общественное существование требует не только особой (культурной) среды — но и регулярного воспроизводства материальной и духовной культуры, вещей и универсальных связей между ними. Только в контексте такого воспроизводства возможно говорить об организме более высокого уровня — неорганическом теле человека, в котором живое накрепко спаяно с неживым.

Человек общественный занимается селекцией человека природного, подобно выведению новых сортов растений и домашнего скота. Однако, в отличие от окультуренных организмов, гипертрофирующих одну природную функцию, в себе человек культивирует как раз отсутствие специализации, заведомую неоптимальность и неэффективность — за счет чего и становится существом универсальным, способным на все. Если органическое тело не обеспечивает нужной гибкости — его оснащают внешними органами, искусственными приспособлениями; вполне возможно представить себе ситуацию, когда эти неживые части тела уже не будут нуждаться в органике прежнего типа — и без индивидов homo sapiens мы сможем обойтись. Разумеется, это означает, что созданные нами вещи взаимодействуют друг с другом необходимым образом — порождая метаболизм другого уровня, искусственную жизнь. Выход человечества в космос указывает на неизбежность такого развития: существование белковой жизни возможно лишь в очень узком диапазоне природных условий — а нам надо освоить вселенную! Разумеется, там, где органика удобна — будем работать с органикой; разум не привязан ни к одной из телесных форм — он сам производит их, выбирая в каждом случае приемлемое решение.

Для теоретика, воспитанного в традициях естественнонаучного (вульгарного) материализма, тезис о том, что человек не возникает как побочный эффект природных процессов, а активно вмешивается в их протекание и направляет к универсальности (и разумности), звучит полнейшей мистикой: нечто не от мира сего умеет вмешиваться в отношения вещей, заставлять их двигаться иначе... Затык возникает из-за (классовой) привычки отделять одно от другого и противопоставлять друг другу раз и навсегда. Но стоит вспомнить об иерархичности мира, когда любое различение возникает лишь на одном из уровней иерархии, а на другом противоположности прекрасно дружат, ничем друг от друга не отличаются, — и ничего сверхъестественного в активности духа вовсе нет. И здесь нам Ильенков опять служит указующим перстом:

Заметьте: по отношению к "индивидам" — их сущность есть нечто другого рода, "потустороннее"; на более высоком уровне — это закон собственного движения чего-то еще, а каждый элемент верхнего уровня оказывается особым способом объединения всех индивидов низшего уровня (их всеобщим, их сущностью). Отсюда вывод: таких сущностей столько же, сколько элементов высшего уровня — и каждый из них задает свой "закон", правила жизни низкоуровневым индивидам. Так и получается, что одинаковая органика позволяет воплотить самые разные личности. И то, что станет этапом исторического развития сначала присутствует как тенденция, возможность, направленность — идеально, но на вполне осязаемом материале.

С точки зрения иерархического подхода, мы добавляем, что, в силу единства мира, строение всех иерархий оказывается в чем-то подобным. То есть, в природе мы на каждом уровне наверняка найдем проекции структур более высокого уровня — и таким способом можем косвенно судить о скрытых закономерностях развития. Действительно, в мире живого мы обнаруживаем, например, иерархию животных сообществ: несколько (иногда очень много) организмов образуют устойчивые группы, внутри которых каждый из участников остается индивидом того же вида — и сохраняет относительную самостоятельность, так что отношения между членами сообщества остаются чисто внешними, не затрагивая их собственную физиологию. Тем не менее, поскольку в таких группах существует этологическая иерархия, члены сообщества ведут себя как органы этого коллективного организма, который как целое взаимодействует с окружающей средой и можно говорить о метаболизме более высокого уровня. Но это означает, что рождение нового индивида происходит параллельно (как минимум) на двух уровнях: органическое тело вырастает следуя видовой программе размножения; однако полноценный представитель вида должен еще и вписаться в какие-то из сообществ — родиться как носитель типично видового поведения, что предполагает какие-то переходные процессы, притирку почти готового тела к существующим этологическим структурам — "обучение" и "воспитание". У низших организмов это задействует разного рода химические медиаторы и т. п.; поскольку всякий живой организм есть единство тела и души — это уже некое подобие психики. Однако обычно мы говорим о психологии лишь применительно к высшим организмам, с достаточно развитой нервной системой. Традиция проистекает из (идеологически нагруженного) отождествления животных сообществ и человеческого общества — что есть такая же вульгарность, как и поиск сознания где-то в мозгу.

Для нас тут важна мысль о том, что психология — это вынесенная вовне физиология: метаболизм, внешний по отношению к отдельным телам, но внутренний по отношению к виду в целом. Эволюция, как ей и положено, ведет к специализации, к закреплению определенной этологии — что ограничивает физиологию индивидуальных тел и приводит к постепенной ее адаптации к установившимся системам внешних связей (точно так же, как ткани в организме при том же геноме становятся функционально специфичными). Отсюда различие между врожденными и приобретенными формами поведения — провести четкую грань тут невозможно, да и не нужно. Принципиальный момент тот, что становление индивида (как представителя вида) завершено лишь тогда, когда определилось его место во всех сообществах, — и это вовсе не связано с моментом "телесного" рождения. В честности, пока детеныш не в состоянии самостоятельно питаться — он, по сути, еще не отделен от тела матери (или иного сообщества, поддерживающего его формальное, физиологическое существование); пока он не умеет жить вместе с сородичами — он не может участвовать в групповых актах (вроде охоты или полового размножения) и вынужден оставаться частью организма низшего уровня (детство). Обратная сторона этого — забота сообщества о своих членах (подобно тому, как организм питает органы). Мать заботится о детенышах не из любви к ним — она просто не отделяет их от себя: для себя и для нее — они еще не родились. Акт такого рождения зачастую связан с перестройкой взаимоотношений в животном сообществе — что может быть не менее болезненно, чем родовые муки.

Нетрудно догадаться, что все эти рассуждения не лирическое отступление, а по существу; без Ильенкова здесь не обошлось:

Заскобоченное замечание — пальцем в небо; до сих пор во многих местах про хирургов ничего не знают и рожают как попало — но от этого ровным счетом ничего не зависит, поскольку само такое рождение вообще ничего не говорит о рождении личности (или даже просто члена общества). Личность вообще не из природы.

Пардон за повторное цитирование — но фраза уж больно хороша! Если отделить от вульгарных физиологизаций:

У личности не "органы", не "тело"; у нее орудия труда — в числе которых могла бы пригодиться и неведома зверушка.

Но сказанное мимоходом насчет тела матери — это гениально. Отсюда бездна удивительнейших следствий! Развивать идею автору было недосуг; но на то они и гении, чтобы накидать намеков — и пусть человечество разгребает еще тысячу лет...

Вернемся к иерархии животных сообществ. Казалось бы, у человека очень похоже: личность тогда становится личностью, когда она перерастает рамки коллектива и начинает действовать самостоятельно. Продолжение цитаты про нож хирурга:

Товарищ не понимает, насколько это в духе оговорок по Фрейду: дайте ребенку самому перерезать пуповину! Мы можем запросто вывести отсюда, что человек становится личностью, когда он начинает влиять на свои воплощения, на рождение и смерть, подчиняет их нуждам духовного развития. В первобытном обществе — это, как правило, после физиологического рождения. Как у животных. Но уже с первых шагов классового общества рождение личности все чаще предшествует рождению подходящей плоти — и наши потомки оказываются продуктом наших представлений о них. Осталось только осознать этот факт и положить его в основу духовного производства — но это возможно лишь среди свободных людей, забывших о классовых различиях...

Животное становится индивидом (представителем вида) по мере того, как оно избавляется от привязанности к группе — и может (хотя бы в принципе) играть любую роль в любой этологической иерархии. Это внутривидовая проекция общей направленности биологической эволюции: отказ от специализации, переход к универсальности. Личность начинает представлять человечество в целом, когда она не отождествляет себя ни с одной из его частей. В чем таки отличие?

Как раз в том, что всякий биологический вид — лишь боковая ветвь, и его внутреннее строение не допускает радикальных подвижек; это мы и называем видовой специфичностью. Поэтому животное может (хотя бы в принципе) освоить все уровни видового метаболизма (от биохимии до сложнейших поведенческих программ). В этом конечность живого; потому мы и можем говорить, что душа в теле — а тело одушевлено. Напротив, универсальность человеческой (разумной) деятельности означает, что всякий субъект в своем полном развитии совпадает с миром в целом — он существенно бесконечен, и ни в каких конечных воплощениях поместиться не может. Личность стремится отделиться от любых тел, никакие исторические рамки ей не указ! Ее дух заведомо неспецифичен — и потому органические тела людей всегда остаются лишь временным прибежищем духа, и, с точки зрения биологии, надо вновь и вновь переползать выше по стволу. Поэтому нельзя говорить об "органах" личности — это вовсе не организм, это как раз то, что отличает человеческую плоть от организма! На самом высоком уровне, дух — не есть нечто природное (и тем самым нечто вторичное по отношению к материи); дух и природа — стороны одного целого, взаимно рефлектированные, пропитанные друг другом. Именно эта универсальность — главный критерий суждений о поступках людей как "духовных" или "низменных", разумных или неразумных, творческих или рутинных. Душа — то что уже есть; дух — то, чего еще нет.

Затянувшийся экскурс в дела животные — повод еще раз напомнить о несводимости одних уровней единства мира к другим — при всем их взаимопроникновении, неотрывности друг от друга. В природе мы находим множество форм, по виду совпадающих с какими-то чертами человеческой культуры; более того, при научном изучении культурных явлений мы используем подсказанные природой формальные модели — и они прекрасно работают в приложениях, позволяя лучше обустроить быт и организовать деятельность. Но не следует забывать, что всякая наука ограничена ее предметом — и заимствование теорий возможно лишь в узком диапазоне, где формальное (поверхностное) сходство действительно имеется. Возникает такое подобие не потому, что сопоставляемые области в чем-то родственны, — нет, мы сначала выстраиваем совершенно разные стороны общественного бытия по единому принципу — а потом с удивлением обнаруживаем, что они на одно лицо! Пока мы будем рулить обществом по образу и подобию неживых механизмов — оно будет выглядеть механизмом и двигаться совершенно механически. Пока мы ведем себя как животные — мы животные, и наука биология — это про нас. Пока мы общаемся с себе подобными как организм с организмом — это общение не выходит за рамки психологии, и надо очень потрудиться, чтобы усмотреть в ней несвойственную животным духовность. Но именно в этом пункте — Ильенков идет на уступку буржуазной идеологии, сводит дух к психике, а философию к психологии. И чем тогда его пример лучше его же иллюстрации про великого физиолога Павлова, вульгарно выводящего рыночную экономику из "рефлекса коллекционирования"? Серьезных возражений против "бихевиористов, фрейдистов, неофрейдистов и откровенных расистов" мы так и не увидели.

Вот тебе, бабушка, и юрьев день! Все без разбору в одной куче. Допустим, бихевиоризм еще можно свести к Павлову (хотя на самом деле это психологическая теория, опирающаяся на физиологические предпосылки). Но, пардон, какое отношение фрейдисты имеют к физиологии? Уж кто-кто, а они-то занимаются как раз ильенковским коньком — психологией. И ни на что другое не замахиваются. Зато расисты — вообще не от науки: они "о проблемах, завязывающихся (а потому и развязываемых) в сфере экономики, в сфере нравственности, в сфере политики" — совершенно по Ильенкову! Принцип расового господства вообще не касается строения тел — и дискриминация по языковому, образовательному, или религиозному принципу ничем не отличается от дискриминации по цвету кожи, по полу, — или по комплектности конечностей. Известные всем властители мира, сборище оголтелых расистов и фашистов, просто обвиняют любых конкурентов в недемократичности — прекрасный повод засадить целые страны за железный занавес!

Мы допускаем, что "отношения человека к человеку" можно рассматривать с разных сторон (экономика, нравственность, политика, психология...); но все это лишь частные аспекты — среди которых вполне есть место и физиологии: так, анализ ДНК используют для установления отцовства — и взыскания алиментов (тут вам и экономика, и нравственность, и психология); выявление генетического родства полезно для отслеживания социально-экономических процессов в первобытном обществе — и даже для проектов сознательного изменения генома человека с целью изготовления более пригодных для развития разума тел. Но отношения человека к человеку — это еще и духовные, личностные связи. Которые, конечно же, не вытекают из физиологии — равно как и из психологии, политики или морали; скорее наоборот, человеческую психологию и нравственность следует определять по уровню духовности. Про что мы тут и толкуем.

От "физиолого-биологической интерпретации", в этом плане ничем не отличаются психологизаторские трактовки, религиозные откровения, или вульгарный экономизм. Если (уподобляясь Ильенкову) сводить личность к психологии — это зародыш расизма: предполагается, что люди разного психического склада (интроверты или экстраверты, невротики или психастеники, альтруисты или аутисты) заведомо не равны перед обществом, и можно (по предложению Н. К. Крупской) расставлять всех по ответственным и безответным должностям, пользуясь мудрой наукой психотехникой — и тогда "на каждой должности будут стоять соответствующие люди". Круто? Не то слово... Классовый кошмар.

Это Ильенков явно про себя.

Справедливости ради, следует отметить, что с супругой советского вождя и учителя Ильенков согласен далеко не во всем. В частности, приверженность Крупской древней теории "общественного инстинкта", который, якобы, заставляет людей искать общества друг друга и помогает воспитывать истинных коллективистов, — это, по Ильенкову, тоже "натуралистическое объяснение", несовместимое с марксизмом:

Ничуть не менее реакционную идеологическую роль играют и приписываемые человеку "благородные" инстинкты, такие, как генетически наследуемый "инстинкт альтруизма" (любви к ближнему), "инстинкт творчества" и "самоотверженности" и др. Никакой границы выдумыванию все новых и новых "инстинктов" логика натуралистического объяснения социальных феноменов не ставит и не может поставить. А роль социальной "среды" при таком объяснении личности сводится лишь к тому, что она одним "инстинктам" мешает проявиться в полную силу, а другим — способствует. Вот и все, что остается на долю "социальных факторов".

Ядовито — и по существу. Однако товарищ забывает, что понятие "инстинкт" относится вовсе не к физиологии — это психологическое понятие, описание поведения индивида, а не его метаболизма. Инстинкт противопоставляется приобретенным навыкам — но в физиологическом плане и те, и другие реализованы в виде особых функциональных систем, устойчивых схем взаимодействия органов; связь поведения с органикой изучает особая наука — психофизиология (в частности, нейрофизиология и нейропсихология). Тем не менее, ничто не мешает нам описывать врожденное и приобретенное поведение без апелляций к органике, оставаясь в рамках психологии. Психологизаторские теории личности (включая ильенковскую) — все тот же эмпирионатурализм. Как бы ни открещивался Ильенков от "неправильных" психологов:

Из каких источников черпал свои психологические познания Ильенков мы знаем — и очень уважаем Выготского, Лурию, Леонтьева-старшего, Давыдова... Но это никоим образом не устраняет различия между психикой животных и психикой человека — а чтобы последовательно провести это различие, требуется нечто совсем не психологического свойства — идея духовности (включая духовное производство); на этом уровне, а вовсе не в психологии возникает категория "личность" — и надо честно описывать возможные психологические последствия присутствия духа — подобно тому, как психика проецируется на физиологию. Можно сколько угодно намекать

Но реально никакого исследования и нет — пока нет ясного сознания, что психологические явления и накладывающие на них отпечаток общественно-исторические процессы принадлежат существенно разным уровням мира — и никакие аналогии не в счет. А Ильенков презрительно фыркает по поводу буржуазных психологизаторов:

Глупость несусветная! К какой "анатомии и физиологии" (в кавычках или без) личность ни своди — получится все равно не человек, а зверушка. "Общественный организм" — это уже не общество, а лишь сообщество, неотличимое от биологических сообществ. Обществом его делает как раз то, что не похоже ни на какую органику, у чего вообще нет никаких органов. Что животные как-то относятся друг к другу — это безусловный факт; проблема именно в том, чтобы усмотреть отличие этого, природного взаимодействия от человеческого общения, от актов духовного порядка. Психология любви возможна только там, где уже есть идея любви; более того, эта идея позволяет говорить и о физиологии любви — что никаким боком не сводится к репродуктивным функциям, а наоборот, высвечивает тонкие отличия человеческого секса (по любви) от животной копуляции.

Вульгарное сведение духовности к физиологии органического тела характерно, главным образом, для естественнонаучного материализма, (подобно Ильенкову) не умеющего отличить науку от других (столь же необходимых) уровней рефлексии; напротив, идеалистические течения обычно выискивают аналоги природных явлений в материальной и духовной культуре — и возводят эту животность к априорным законам, обязательным как для бессловесной твари, так и для человека-творца. Заметьте: ход мысли в точности совпадает с ильенковским (якобы взятым из Маркса): сущность как закон движения, как формальное единство. Если мы будем таким манером определять сущность человека, не останется в человеке ничего, кроме его природы — понимаемой как абстрактная (а потому вечная и неизменная) идея. Ильенков чувствует слабость позиции — и пытается увернуться, ссылаясь на какую-то неимоверную сложность и подвижность общественных процессов — так что устойчивая органика просто не успевает сложиться:

Ошибочность подобной аргументации заключается в том, что в одну кучу валят разноуровневые явления — и потому не замечают внутренней иерархичности каждого уровня. Есть глобальные факторы, которые меняются относительно медленно, и адаптация к которым возможна как в природе, так и в обществе. Постоянство климата и рельефа — факт бытия биологической популяции; сотни и тысячи лет в условиях одной общественно-экономической формации — факт человеческой истории. С другой стороны — есть сиюминутное окружение, быт, где все может меняться стремительно — но в этом жизнь животных не отличается от общественной жизни ровно ничем. А Ильенков сравнивает паровоз с бабуином — и торжествует: они же разные! Диалектик мог бы еще и усмотреть относительность различий: природные катастрофы (вроде извержения вулкана, падения метеорита — или социальной революции) меняют устоявшуюся среду обитания практически мгновенно; обратно, взаимоотношения внутри сообщества или между сообществами легко становятся регулярными и глобальными (отсюда пословица: нет ничего более постоянного, чем временное). Поскольку исторический процесс связан не с воспроизводством индивидов, а с воспроизводством способа производства, у человека как части общественного организма возможна ускоренная адаптация — как в смысле приспособления к условиям жизни и деятельности, так и в плане превращения бытовых случайностей в органы общественного целого. Но по сути это ничем не отличается от животного мира — только циферблат градуирован не в десятках тысяч лет, а в десятилетиях.

Смехотворность ссылок на быстротечность общественных коллизий бросается в глаза, если вспомнить о неживой природе — где бесконечно много интерферирующих квантовых переходов умещается в каждом мгновении, происходит "за нулевое время". По логике Ильенкова, физический вакуум (где в каждой точке пространства-времени сняты все мыслимые и немыслимые процессы рождения и уничтожения частиц или миров) есть идеал вышей духовности, суперличность, до которой человечеству никак не дорасти! При чем тут психолог Фрейд, честно (хотя и с переменным успехом) исследовавший влияние общественных установлений и конфликтов на индивидуальную психику (чем и должна заниматься психология человека) — остается только догадываться...

Вот, снова про себя, любимого... Трудно лучше охарактеризовать ильенковскую эклектику, помесь марксизма с происками буржуазии.

Незрелость идеологии, абстрактность диалектики — местами ведет к длинным эмфатическим пассажам, где все правильно — но страшно как раз тем, что в принципе неспособно нарваться на возражения. Эдакое растекание по древу, в стилистике какого-нибудь Косолапова — не к ночи будь помянут! Критика экзистенциализма — в его же идейном русле, его же средствами, по мелочам, — вместо решительного переноса дискуссии в иной категориальный контекст, противопоставляющий марксистскую философию духа жульническим махинациям буржуазной пропаганды, подменяющей принципиальное различие — разделением труда, единство — абстрактным подобием, историческое творчество  — безропотной эволюционностью. Прогибаться под вражеский дискурс и взывать к дурному наукообразию — это не наш путь. Но как бы мы осознали это без гениальных ошибок наших великих учителей?