Марина Цветаева предпочла застрелиться — только бы не попасть в лапы садистов из НКВД. Судьба ее мужа  — перед глазами, и тут уже точно дело не в сочувствии врагам и тем более, не в подрывной деятельности (как у большинства "репрессированных"). Буржуи поднимают истерические воплю по каждому такому поводу, под соусом изначальной порочности большевистской программы в целом, якобы несовместимой с цивилизованностью и гуманизмом. О собственных "достижениях" по этой части они предпочитают скромно умалчивать: зверства местных беляков и западных агрессоров в России по ходу гражданской войны, безжалостные расправы с восстаниями в Европе (например, в Ирландии и дореволюционной России) и в колониях (Индия, Китай, Африка), убийства и тюрьмы для латиноамериканских борцов за независимость, похождения французов и американцев в Индокитае... Обстановка в американских тюрьмах — отнюдь не веселее мифического Гулага; про расправы с индейцами, неграми и прочими меньшинствами — общее место. Однако разборки на уровне "дурак — сам дурак" далеки от (хотя бы предварительной) разумности. Есть мерзкие факты; задача исторического материализма — понять, как это стало возможным, и что требуется изменить, дабы не скатываться в скотство в обозримой перспективе.

События конца XX века наглядно показали, что кошмары советских застенков никак не связаны с советскостью как таковой: реставрация капитализма породила такие ужасы, по сравнению с которыми все прежнее детский лепет; если раньше бурьянилась природная дикость — нынешние "силовики" превратили дикость в систему и намеренно ее культивируют. Нечто подобное можно наблюдать в американской (или в любой другой) армии, где боевая подготовка намеренно включает "неуставные отношения", и новобранцев тычут мордой в грязь, добиваясь полной покорности и абсолютного остервенения. Аналогично в психиатрических лечебницах с больных сбивают "шубу", подавляя волю психотропными препаратами. Да и до советов — хватало опытных палачей; в исторических документах и мировой литературе тому тысячи примеров. Явление издревле привычное: разумеется само собой, — и даже смешно (в эстрадных обработках и кинокомедиях).

Вывод: дефицит человечности — характерная черта полудикого, классового общества, темная сторона цивилизации. Если советская власть не смогла избавиться от такого наследия — что-то не так в проектной документации, и строили не совсем то, чего хотелось бы.

Однако при попытке поднять исходники выясняется, что проекта как такового и нет: вроде бы, знаем, что не нравится в буржуинстве, — но как сделать, чтобы нравилось, — никаких намеков. Или почти никаких. А как оставаться идейными при отсутствии светлых идей? Здесь исток грязной реки, ниже по течению обросшей столь же вонючими притоками.

Поскольку теория коммунистического быта в указателях не числится, критиковать вождей можно только за это отсутствие. Молчание тоже бывает весьма красноречивым — но детали придется вытаскивать из практики социалистического строительства. Не слишком удобно — но мы-то не хотим уподобляться великим молчальникам!

Чтобы решать производственные задачи — надо, как минимум, их ставить. По всей видимости, у В. И. со товарищи имеется достаточно ясное понимание того, что формальная отмена власти капитала никоим образом не приведет к автоматическому просветлению изгаженных капитализмом (и крепостничеством) душ. То есть, человека будущего придется строить вместе с этим самым будущим: преобразования в экономике совершенно необходимо дополнять новшествами духовного производства, приводить воспитание и самовоспитание в соответствие с очередными задачами. Про материальную базу пока умолчим. Но даже теоретической базы культурного строительства у большевиков нет — поэтому направлять работу они просто не в состоянии. Не на что опереться. Не к чему звать. Когда нет ни прошлого, ни будущего — нет и настоящего. Единственное, что все еще возможно, — создать предпосылки, убрать формальные барьеры; а дальше утопающим предлагается выплывать кто как умеет.

А на практике? При отсутствии общего направления — остается суета, лихорадочная активность, вроде тремора конечностей. Поскольку каждое действие само по себе  — не удается ничего довести до конца: одни почины сменяются (и отменяются) другими.

Вот, отрезали церковь от школы. Но не отделили от семьи — и от общества в целом (поскольку легализовано финансирование, церковная экономика). Возможно при таком раскладе воспитать коммунистические убеждения? Разве что случайно, в редчайших обстоятельствах. Чего только не пробовали — а поп и ныне там, по-прежнему благоденствует. А как иначе, если одной рукой отбирают — другой взад дают?

Взять хотя бы календарную авантюру. Французская (буржуазная) революция — пример достаточно решительной реформы: перекроили вообще все — хотя и с кондачка, без какой-либо научной платформы или практической надобности. Потом была контрреволюция — и вернули всех на круги своя. Можно было уроки извлечь? Хотя бы один: сказавший "а" — да скажет "б". Шаг вперед и два шага назад — это не по-ленински. Но российская история вторична: сначала абстрактный (нелогичный и неудобный) календарь с "шестидневками" — потом откат на григорианский стиль (здесь, правда, на уступку пошли международному капиталу, а не местным попам, которые так и продолжают юлианскую жизнь). Казалось бы, если браться за дело, так с умом: просчитать структуру по науке, начать отсчет с дня революции (как у мусульман по хиджре) — и не возвращаться назад. Даже если западное летосчисление в данный момент экономически выгодно — зачем делать его основным? Почему не использовать только в международных расчетах (как принято и сегодня в некоторых странах)? А нет ресурсов — так и затевать не следует, другие дела найдутся, не менее революционные.

Другая сторона того же — календарные праздники. Зачем? Если нужно дать населению дни передышки — предусмотрите их в строении нового календаря. Предсказуемым образом, на регулярной основе. Не нужно абстрактных дат: почему одно увековечили, а другое нет? Помнить о выдающихся исторических событиях надо — но это память, а не экономическая дыра, срыв производственного графика. Можно предложить проект календаря, который позволил бы гибко нормировать рабочее время, сочетать разные схемы занятости без ущерба для производства и морального ущерба. Раз уж начали изничтожать уродскую седмицу — так давайте это делать с головой! Чтобы не пришлось откатываться при первом же нажиме из-за бугра.

Еще пример: всевозможные заимствования. Понятно, что когда нет своего, тянули со стороны все что можно. Но если буржуй позволяет вам стянуть у него морковку — значит, там внутри есть крючок, за который он вас из вашего коммунизма выудит. Или посадит на иглу. Тупо перенося в советскую действительность западные технологии, мы проникаемся их образом мысли. А в результате? Казалось бы, мелочь: советские дипломаты безукоризненно следуют буржуйскому протоколу, вместо того, чтоб ввести свой, идейно заряженный и не так напрягающий и без того слабую экономику. На фига вам фраки? Сгодится обычная тужурка, которая на все дни. Пышные приемы и церемониалы? Зачем? Я уже не говорю про дипломатические обеды, дорогие подарки и т. д. Нет уж, давайте по-деловому, без лишнего трепа, по существу. А то потом совесть грызет — и начинаем оправдываться [38, 158]:

Но для чего этот маскарад? На кой черт рукопожатия и комплименты? Подготовили необходимые документы в профильном ведомстве, подписали по принятой сегодня бизнес-схеме: каждый свой экземпляр, и обмен экземплярами (с простановкой второй подписи в чистое место). Не нужно личных встреч (техническое обеспечение которых встает в бешеные бабки). Формальность отношений лишний раз подчеркнет различие классовых позиций. Какие претензии? Это наш протокол — и мы ему следуем.

Да, буржуи кочевряжатся, отказываются иметь с нами дело — поначалу. Дескать, вам это нужнее — вот и идите на поклон. Надо нам кланяться мировому капиталу (а следовательно, и своему, внутри страны)? Факт в том, что не стали бы они вообще с нами разговаривать (ни в каком прикиде), кабы не было у них в том экономического интереса! Они будут изображать бесконечную снисходительность — но в конечном счете решает рынок. Они прекрасно сознают, что задержки с товарообменом не обрушат экономику партнера — а лишь заставят его украсть технологии, бесплатно получить то, за что он готов заплатить; значит — упущенный шанс обойти злейших друзей по части рыночных преимуществ.

Когда простой советский гражданин видит разодетого в пух и прах советского барина, мотающегося по заграницам, — ему становится не по себе и приходится выбирать: либо прибить барина — либо самому обуржуиться, урвать хотя бы символическую толику избранности. Заведомо подпорченное капитализмом большинство избрало второй путь. Но удавалось не всем — и в душах, не научившихся созидать, зреет жажда разрушения, ненависть к способным причаститься и урвать.

Добавляет огня и доморощенный антураж: сохранение в быту буржуазных увеселений. Кого не пускают за бугор и в породистые ассамблеи — тем есть-таки возможность устраивать смотрины уровнем ниже, свысока поглядывая на половых в доступном кабаке: как же, мы тоже имеем право! В отличие от буржуазного Запада, русская культура никогда не считала рестораны точками общепита: гульнуть во все тяжкие — это вопрос престижа, шанс состроить из себя эдакого калифа на час, тупо спустить заработанное — и терзаться похмельем вместо совести. Сюда же — литерные магазины, дорогие места в театрах, — даже бани... Советский быт тщательно разводит уровни быта: для быдла одно — "культурным" кругам другое. Кому-то машины и дачи — а другим и в коммуналке места нет, рассованы по баракам. А это предполагает и сословно-классовую организацию общественного производства, отвлечение ресурсов от насущных нужд экономики на обслуживание слишком высоко о себе думающих, — поддержание системы общественного неравенства. Будет в таких условиях царить атмосфера дружелюбия и товарищества? Теперь представьте себе винтик необходимой классовому обществу репрессивной машины: попадает ему в лапы один их тех, возомнивших себя, — самое то продемонстрировать ему бездну неинтеллигентности! Да, это дикость. Но задумайтесь: вы сами выстраивали отношения между людьми так, чтобы дать дикарям почувствовать свое убожество, — и когда у них просто нет ничего взамен, они будут гордиться хотя бы дикостью. Разумеется, есть интеллигенты — и есть разумные люди, которые искренне уважают всех, кто (по странному стечению обстоятельств) не имеет доступа к привычным для образованных слоев бытовым приятностям; многие ни о чем таком вообще не задумываются — и честно работают на благо трудящихся... Только, вот, трудно оттуда, снизу, разобраться кто есть кто: одного барина от другого по внешности не отличить.

Спрашивается: зачем сохранять и десятилетиями культивировать сугубо буржуазные технологии духовного самоубийства? Содержать потенциальные притоны и малины? Даже в войну, и в послевоенной разрухе, — кое-кто отсиживался по злачным заведениям; из похода в Европу рядовые бойцы возвращались (в лучшем случае) с медалью — а офицерье эшелонами тащило под себя что под руку подвернется. Не все, конечно, — а кто предприимчивый, и достоин выбиться в "новые русские". Те, кто следует завету Крупской (1926):

Когда на все это навешивают серпы и молоты — это опошление социалистической символики и дискредитация самой идеи социализма.

Поначалу оправдывали необходимостью покупать труд старых спецов. Но те, чей труд следовало покупать, — не шлялись по кабакам. Кивать на богемность художественного гения — это не по-нашему: пусть лучше вообще не будет поэтов, музыкантов и художников, — чем отдавать искусство на откуп моральным дегенератам; истинный творец найдет свой путь и вдали от недостойных порядочного человека излишеств. А вместо того, чтобы предоставить творческим массам средства духовного производства, — им впаривают идею элитарности и права на утрату человеческого облика. Нужен балерине ресторан? — нет, ей нужнее светлый класс с зеркалом и возможность хоть изредка выйти на сцену (что с дореволюционных времен было предметом подлой торговли — а при советах стало еще подлее). Хочет дилетант тиснуть вирши не самой высокой пробы? — черт с ним, пусть! предоставьте всем такую возможность — но тогда и настоящему поэту не будет смысла рекламировать себя идиотскими выходками по пьяной лавочке (которые разумная власть просто обязана пресекать). Когда же средства производства в руках не слишком чистоплотной номенклатуры — духовность в искусстве нормируется по остаточному принципу. Пусть лучше быт поэта или художника ничем не отличается от рабоче-крестьянского быта! — это хороший повод отсеять примазавшихся, — зато люди должны иметь возможность трудиться, творить. И не надо нам, что скрипач — существо иной породы, и его работа требует изысканности бытия! Работа слесаря — коль скоро он готов стать виртуозом своего дела — требует той же духовной самоотдачи и умения находить прекрасное вокруг себя. Хороший сантехник — такая же редкость, как гениальный скульптор или великий математик. Задача общества чутко откликаться на любые творческие искания — и в первую очередь заботиться о создании необходимой производственной базы. Не потакать дурным замашкам — а давить стремление выделиться, противопоставить себя другим. Даровой комфорт питает мещан; творческому человеку — главное, чтобы не мешали творить (а по возможности и подсобили кто чем может). Дворцы для этого без надобности — хотя и они для кого-то становятся рабочим местом: строители и реставраторы, историки, деятели искусства... А если философ ненароком забредет — это его право, лишняя искорка вдохновения. Хотя, вероятно, полезнее в парке погулять — а для этого нужны и садовники, и ландшафтные дизайнеры. Было бы только где на ночь приткнуться, да куснуть с аппетитом...

Разумеется, это не к тому, чтобы всем жить в хлеву. Украшать быт надо — но не ради демонстрации классовых привилегий, и не ради красоты как таковой, — а в качестве одной из компонент разумности. Другими словами, всякое потребление в разумно устроенном обществе есть вместе с тем и производство — и, как любое производство, это совместная деятельность, прямо или косвенно вовлекающая всех трудящихся без исключения, в глобальном масштабе. Следовательно, устройство быта не может быть частным делом — без регулирования в общекультурном масштабе тут не обойтись. Если же нет за душой ни малейшей идеи — каким местом будем регулировать?

Буржуазная пропаганда сотни лет вбивает в мозги: сделал дело — гуляй смело! Потребляй во все тяжкие. Поэтому большинство понимает коммунизм чисто потребительски — по Марксу [19, 20]:

У Маркса — игра в формальную логику [12, 714]:

То есть, мы заранее отказываем потреблению в праве оставаться всецело общественным, и впадаем в потребительский индивидуализм; именно поэтому появляется еще и распределение — способ связать воедино разодранную на всеобщность и единичность культуру. Если человек не противостоит обществу — то и распределять ничего не надо, поскольку уже на этапе организации производства предполагается обеспечить всем необходимым вот этого конкретного человека. Маркс осознает проблему и пытается избавиться от дурной противоположности [12, 718]:

Однако внимание читателя больше привлекает конец абзаца — и дело выглядит так, будто производство влияет на формы потребления, не меняя его индивидуалистической сути. А в таком понимании марксова теория в точности передает характер рыночной экономики: потребителю впаривают то, что кому-то выгодно производить, — и приходится покупать на свои кровные всякую дрянь, потому что ничего лучше на полках не найти. Или потому что иначе хуже будет (как в киноклассике: не будут брать — отключим газ). Примат производства при капитализме означает диктатуру капитала.

Но присмотритесь к первой фразе: производство завершает потребление. Это уже совсем другой коленкор: мы производим не что попало, а предметы потребления (в том числе производственного) — и значит, строение потребления (общественная потребность) диктует характер и цель производства. И оказывается, что рыночный вариант ни к черту не годен — что надо все перестраивать с точностью до наоборот. Есть потребность — мы ее удовлетворяем; мы производим не для обмена, не для распределения, — а для людей.

И вот здесь мы вспоминаем, что первая потребность человека разумного — творчество, созидание, преобразование мира. Его потребление целиком и полностью ради этого — и в этом смысле производство завершает потребление, становится его вершиной и смыслом. Но если производство не может не быть единством всех индивидуальных вкладов, если его продукт выражает общественную потребность, то и всякое иное потребление (как предпосылка производства и его неотъемлемая часть) обязано быть столь же общественным; индивидуальные потребности (склонности, вкусы, интересы) суть разные проявления единой, общественной потребности, и поэтому способ потребления обществу небезразличен: это другая сторона способа производства. В классовом обществе соответствие индивидуального потребления строению общественного производства складывается стихийно; бесклассовое общество устанавливает это соответствие сознательно, как норму жизни и критерий разумности.

Практически, это означает, что с самого начала, уже в переходный период, организация быта населения должна быть поставлена под общественный контроль. Доставшиеся в наследство от капитализма бытовые различия — никоим образом не предмет торга, не заманка для недостаточно культурных буржуазных интеллигентов (и совбуров), неспособных трудиться по зову сердца, а не ради мирских благ. Задача выравнивания условий быта и недопустимости противопоставления частной жизни задачам общественного развития — должна быть явно поставлена как предпосылка и условие перехода к новому способу производства. Несовместимость с индивидуалистическим пониманием потребления очевидна.

А что мы видим? На первых порах мысль о несправедливости капиталистической системы распределения пробуждает благородный позыв изъять излишки у богатых и раздать беднякам. Нормирование потребления прописано в программе партии наряду с плановостью производства. Но одно с другим никак не связано — а значит, все опять сводится к банальной уравниловке, чисто количественному равенству — вне зависимости от характера участия в общественном производстве. Конечно, рабочий паек какое-то время был весомей интеллигентского; однако формальная принадлежность классу — это не показатель, ее легко сфабриковать и выставить на продажу. Речь не о том, чтобы кого-то куда-то зачислить (типично буржуазный подход), а в том, чтобы обеспечить каждого тем (хотя бы только тем), что ему необходимо для выполнения порученной обществом работы. Рабочих надо обеспечить жильем — но если кому-то по характеру занятости нужен рабочий кабинет, мы не имеем права реквизировать эту площадь под жилье: даже если предполагаемый кабинет находится в жилом доме — это не жилфонд, а производственные мощности, которые будут переданы другому, если прежний работник уйдет из этого конкретного производства. Любые бытовые блага (движимые и недвижимые) подлежат не абстрактному распределению по количественным нормам, а выделению под конкретного носителя конкретной общественной функции. То есть, мы прежде всего ставим производственную (творческую) задачу — а потом просчитываем, какие для этого нужны ресурсы, подбираем кадры и выдаем реквизит. И спрос по результатам: не справился — заменить, растратил — расстрелять (пардон, закон военного времени). Ничего личного, сугубо по делу. Если же остановиться на буржуазной уравниловке — не подо что подтягивать сознание, и любые средства разворуют, территории загадят, оборудование испортят. Тем более глупо раздавать деньгами: даже сохраняя их как средство учета, мы обязаны каждый грошик выделять под конкретную задачу — и требовать результата, а не формальной отчетности. Это не благотворительность, а строительство нового мира.

По итогам массовой кампании уплотнения в крупных городах — издержки безыдейщины налицо. Большие квартиры превращены в коммуналки — а подселенные к прежним хозяевам кто попало (чаще не рабочие, а вовремя подсуетившиеся ловкачи) вовсе не радеют за доставшееся им ни за что благоденствие: пусть все рушится — а мы будем жить как жили, по свински, и гадить под себя. Ленин в полном отчаянии [53, 106–107]:

Заметьте: пишет человек, который очень далек от реального быта, которому обеспечены бытовые условия заведомо выше среднего и особых проблем со снабжением нет. Если до него докатилась волна — значит, дело совсем швах! И уж конечно, вопиющие безобразия не только в распределении и содержании жилья: есть проблемы и с коммунальными службами, с транспортом, с текущим и капитальным ремонтом, с доступностью продуктов питания, со здравоохранением, — и мало ли с чем! Вопрос о грязи, скорее всего вылез в связи с трудной эпидемиологической обстановкой, из экономических соображений, а не в контексте заботы о людях.

Но какие карательные меры способны изменить самими же большевиками выстроенный индивидуалистический быт? Не сажать надо — а переводить на общественные рельсы, соединять быт с производством, делать частную жизнь общественно полезным трудом. Пока же частное остается частным, противостоящим обществу, — ни о какой культурности быта говорить не приходится, независимо от уровня обеспеченности и традиций.

Единство производства и потребления — руководящий принцип, который равно приложим к материальному и духовному производству, к сфере производства средств производства — и к производству предметов индивидуального пользования (при том, что потребление все равно остается общественным)... Технологии планирования быта ничем не отличаются от планирования в прочих отраслях. Вопрос лишь о том, что считать производственной единицей. И тут большевизм ошибается с летальным исходом: элементарной ячейкой общества объявлена не свободная, творческая личность — а семья. И воспроизводит общество не общественных людей, а членов семьи. Участие в этом "трудовом коллективе" — отнюдь не добровольное: оно навязано формальным происхождением. И уволиться так просто не дадут. Тюрьма. Жесткая иерархия родства — и жизнь по понятиям.

Классовый характер такого общества — как на ладони. Всеобщая дележка по семейному признаку — прочная основа рыночной экономики. Неравномерность распределения общественного достояния по семьям, с одной стороны, предполагает отношения обмена, а кроме того — устанавливает и закрепляет общественные градации: очевидное неравенство стартовых условий, никакими талантами не наверстать. Неравенство в сфере быта, разительные контрасты роскоши и нищеты, клановые предпочтения при выборе рода занятий, сословная монополия на духовное производство... Все это уродует души, приучает людей быть скотами, культивирует ненависть вместо любви. Но большевики не только не разрушают всепроникающую семейственность — но и всячески ее насаждают: вместо универсальности развития и способности участвовать в любых культурных процессам — реклама "трудовых династий", культурной замкнутости, ограниченности круга интересов. Предпочтение большой патриархальной семьи — легализация той самой системы "блата", которая пропитывала советскую власть сверху донизу и разъедала любые прогрессивные начинания. На словах провозглашая отмену частной собственности на средства, отдают в частные руки самое главное — способность труда. Из этой семейной собственности неизбежно вырастает классовая экономика.

Теневая сторона семейственности — круговая порука. Член семьи обязан быть за своих — против остальных. Даже очевидное свинство — найдут оправдание. Аналогично — профессиональная солидарность (особенно у журналистов и прочих промывателей мозгов). Но это означает и сохранение средневековой системы родового искупления: если в немилость впадает один — гонения на всех. То же самое о корпоративной этике — и о борьбе партий. Например, угрозы поставить меньшевиков и эсеров к стенке — не по заслугам, а по партийности, без разбора [38, 136]. Таковы правила игры всех без исключения классовых обществ: зачистить арену после переворота, расправиться с бывшими союзниками. Диктатура Суллы в Риме, якобинская диктатура во Франции; позже — ночь длинных ножей в Германии. Демократический вариант того же самого: бывших начальников принято обвинять в коррупции и отправлять под суд; годятся и обвинения в изнасилованиях, предосудительных связях, злоупотреблении полномочиями...

Духовная сторона того же самого — отверженность всех, кто вне семьи. У кого некомплект родителей — люди второго сорта. Отношение к сиротам и беспризорникам — сверху вниз, заранее предполагая моральную испорченность и преступные наклонности. Теоретически, развод разрешен — но это разрушает семью! — и на пути к свободе выставляют тысячи рогаток: настойчивые увещевания работников загса и судей, сложности в оформлении и разделе имущества, давление разного рода "общественников" (вплоть до публичной "проработки" на собраниях, "общественные суды"). Разведенный мужчина — подлец, алиментщик. Разведенная женщина — разведенка, брошенка, — почти шлюха. Вторично выйти замуж — повесить детей кому-то на шею. Такова суровая советская действительность — и мало кто способен не сломаться в этой дикости, отстоять право на человечность. Люди устают, смиряются, начинают сами себя считать отбросами общества, — и о вдохновенном творческом труде можно забыть. Может это служить интересам построения бесклассовой экономики? Никогда.

Маркс говорил о всеобщей извращающей силе денег [42, 150]. Буржуазная семейственность извращает и революционное требование обуславливать удовлетворение личных потребностей личным участием в общем труде, в строительстве экономики и духовности будущего. Например, намеренно поддерживая дефицит жилья, советские власти включали в очередь на квартиру (или хотя бы комнату в коммуналке) только семьи репродуктивного возраста, от которых еще есть шанс дождаться потомства. Одиночка без богатых родственников может претендовать, в лучшем случае, на койко-место в общежитии. Да, недоразвитое общество нуждается в воспроизводстве биологических тел; но это не повод отказывать людям в праве (и практической возможности) становиться людьми.

Парадоксальным образом — двоякое отношение к пьянству и похождениям на стороне: публично осуждают, в душе завидуют. С точки зрения властей, это посягательство на экономические устои, подрывная деятельность. Убежденные защитники закона и порядка склонны подозревать "гулящих" во всех грехах и навешивать на них все, что не удается приписать другим; отсюда жигловская линия в известном кинофильме. С другой стороны, объективно, обществу позарез необходимо освобождение от (духовной и экономической) узости семьи: капитализм начинается с отмены крепостничества — когда каждый выходит на рынок труда сам по себе, и возможно гибкое перераспределение рабочей силы. Добавляя к этому тлеющее в каждой душе чувство человеческого достоинства и жажду настоящей любви — замечаем, что внебрачные связи (как и сугубо деловые знакомства) оказываются извращенной формой развития подлинной духовности, трудным путем становления разума. При том, что неспособность найти более человечные формы — верный признак отсутствия разума.

Ленин говорит о необходимости избавления семьи от бытовых проблем: широкая сеть предприятий бытового обслуживания призвана избавить (прежде всего женщин) от "домашнего рабства", оставить людям больше времени — для чего? Уберите из семьи ее хозяйственные функции — что останется? Общение с интересными людьми? — так их много и вне семьи, и незачем искусственно сужать круг знакомств. Воспитание детей? — оно должно стать полностью общественным, чтобы не зависеть от индивидуальных наклонностей предков. Выходит, что и деторождение — одна из тех бытовых мелочей, которые надо бы вынести за пределы семьи, сделать одной из отраслей общественного производства. Не ставя вопрос об уничтожении семьи как таковой — невозможно говорить о неклассовой экономике и зарождении новой духовности.

Совершенно логично, любые попытки поставить семейный быт на общественные рельсы обречены на провал: общественное производство с точки зрения семьи — это возможность что-то урвать для себя, поживиться за счет других. Если можно своровать — украдут. Поэтому качество общепита не идет ни в какое сравнение с домашней едой; стирка в прачечной — выброшенные на ветер деньги. Зачастую проще самому сготовить и постирать, потратить личное время — но не больше, чем придется угробить на переделку или исправление последствий. Пользоваться общественными бытовыми службами приходится лишь тем, у кого нет иной возможности; падение этого вынужденного спроса пагубно отражается на уровне услуг.

Есть страны, где рыночный сервис — давняя традиция. Но даже там одного лишь рыночного контроля недостаточно: государство дополняет рынок, устанавливая единые стандарты и наказывая за отклонения (когда виновных удается найти). Тем более сложно индустриально поставить бытовое обслуживание в условиях недоразвитого российского капитализма, издревле ориентированного на семью. Откровенно рыночное хозяйство отчасти ограничивает произвол и выводит потребительский сектор на уровень относительной приемлемости; сохранение рынка в социалистической экономике лишь усугубляет проблему: даже тем, кто хотел бы отдать бытовые заботы общественным предприятиям, приходится оплачивать это из своего кармана — сводить концы с концами, блюсти семейный бюджет. Если дома дешевле — остается домашнее рабство. И даже если удалось найти приемлемый внешний сервис — подспудное недоверие гложет все равно; держать про запас все необходимое на дому — это излишество и разбазаривание средств, но это и мера разумной предосторожности в резко меняющемся неуютном мире. Вот и получается, что общественное питание для нас — это дорогой ресторан (или кафе), куда можно заглянуть лишь по исключительному поводу, когда деньги накопил (или украл).

Сильные мира сего и в советской стране были выше бытовых тем. Они держали штат прислуги, использовали нерыночные рычаги для повышения собственной рыночной стоимости. Они могли позволить себе интересоваться последними веяниями с Запада — и мешать салонное жеманство с дикими привычками российского барина. Но в периоды относительной стабильности, когда борьба с разрухой начинала уходить на периферию общественного бытия, массе обывателей тоже мечталось о чем-то эдаком, — навести глянец на невеселую обыденность и продемонстрировать внешнюю культурность. Чисто мещанский вариант — выискивать заграничные картинки и обезьянничать. Более высокий уровень — эпизодические государственные кампании, походы в культуру, пропаганда "коммунистического быта". Однако по факту все снова сводилось к западным стандартам. Например, в 1950-х и в начале 1960-х активно переводили книги, заполненные абстрактными советами и правилами — введенными неизвестно кем и неизвестно зачем. Внешность, одежда, интерьеры и публичные манеры — без малейшего обоснования, без разумных альтернатив. Импорт буржуазности.

По сути, в той же струе поддержка всякого рода самодеятельности. Капитализм широко использует такие отдушины для отвлечения внимания масс от насущных проблем современности, — возможность забыться, уйти в себя. Рыночный бонус — дополнительные спрос, выгодный бизнес. Лишний раз подчеркнуть общественные различия. Советский вариант — якобы в интересах развития экономики и личности, облагораживания быта и ускорения коммунистического строительства. Повсюду детские кружки, ателье и студии для взрослых, заочное образование, популяризация науки и техники... Но эффект точно такой же: расслоение общества. Одни могли себе позволить развлечения и увлечения — для других это из области сказок. Дефицит книг, дефицит материалов для творчества... Реально заняться чем-то интересным возможно лишь в крупных городах — тем, кто умеет добывать из под полы и по блату. Отсутствие общественных центров тянет за собой домашние рукоделия и кухонные посиделки — садизм по отношению к соседям. В условиях искусственного дефицита особую роль играют разного рода творческие объединения и союзы — механизм распределения благ и доступа к средствам производства; а это по сути вводит цензуру — и убивает народное творчество на корню. Но политический смысл системы массового просвещения, как и при капитализме, в том, чтобы отвлечь людей от общественных проблем, замкнуть каждого на себя — и не допустить совместной деятельности, разменять разум на мелочи. Надо ли удивляться, что такая самодеятельность сразу же приобрела ярко антисоветский характер? Сажать диссидентов — глупо, когда буржуазность в каждом решении партийных съездов.

Положительный момент буржуазной самодеятельности, как ни странно, именно в ее буржуазности! Индивидуализм системы всеобщего разделения труда не допускает образования устойчивых общественных структур вне рынка — и в частности, на каждом шагу подрывает устои семьи. Наши увлечения — персонально наши, а вовсе не семейное дело. Тем самым складываются предпосылки перехода от семейного быта к общественной экономике, когда личное — лишь часть общего движения. Семейные конфликты на почве увлечений на стороне неизбежны, поскольку речь идет о дележке собственности; даже если внесемейная жизнь не отражается на бюджете семьи, она воспринимается как потенциальная угроза, трещина в крепостной стене. С другой стороны, сознательно контролируемые уходы в некоторых семьях становятся фактором стабильности, разрядить опасные внутренние противоречия. Когда не остается разумных стремлений и надежд, абстрактные увлечения превращаются в наркотик — отупение спасает от озверения.

Трагизм в том, что любые попытки большевиков выстроить новые отношения между людьми в условиях рынка неизбежно извращаются, переходят в свою противоположность. Куда ни кинь — всюду клин. Чтобы этого избежать нужен разум — умение видеть зачатки единства в разобщенном мире и подчинять любые практические шаги интересам этого единства. Если нет последовательно материалистической философии духа — вновь и вновь воспроизводится убожество духа, во всех его неприглядных проявлениях. Отказ обсуждать вопросы духовного производства делает Ленина и его сторонников косвенно виновными в зверствах примазавшихся к власти садистов. Где нет места разуму — царствует дикость. Но есть в ленинском наследии и такой документ, который прямо и недвусмысленно оправдывает варварское, безыдейное насилие — произвол грубой силы.

Март 1919. На VIII съезде РКП(б) обсуждают вопрос об отношении к "буржуазным специалистам" — военным, управленцам, инженерам, научно-технической интеллигенции и педагогическим кадрам. Этому предшествуют бурные внутрипартийные дискуссии, где представлен весь диапазон точек зрения: от полного отрицания допустимости включения буржуазных элементов в систему руководства — до требования обеспечить максимально привлекательные условия. Ленин отстаивает взвешенный подход: сотрудничать надо — но оставить под жестким контролем; различие в заработке сохранить — но свести к минимуму и постепенно ликвидировать. То есть, в практическом плане, с позиций экономического (и политического) строительства он прав — но, как обычно, теоретическая платформа, мягко выражаясь, заставляет желать... Привычка мыслить буржуазными категориями, видеть в человеке лишь представителя класса, — сводит организацию труда к рыночным отношениям и классовой борьбе, тогда как переход к бесклассовой (и следовательно нерыночной) экономике требует иного организационного принципа: не противостояние, а привлечение; вместо наемного труда — совместный труд. И не особенно грамотный марксист сознает: двигаться к коммунизму надо по некапиталистическому пути. И уж по крайней мере, марксист не имеет права путаться в классовой структуре общества, принимать одних за других. Ленин сам писал о доставшейся в наследство многоукладности — но почему-то горит желанием зачислить всех подряд в ряды буржуазии, обращаться с которой, оказывается, положено как с рабочим скотом [38, 7]:

Вместо трезвой оценки расстановки сил — слепая ненависть озверелого люмпена: вы на нас ездили веками — ужо теперь мы над вами поиздеваемся! Не обольщайтесь, дядя! Вы ничего не сделаете настоящим капиталистам — и никак не сможете их использовать. Они давно вне пределов вашей досягаемости, с тройным запасом прочности. Ваша мещанская злоба (не путать с классовой ненавистью!) направлена против тех, чьими руками буржуи таскали каштаны из огня, кого они (прямо или косвенно) принуждали работать на господ и кому платили больше чувством принадлежности к творческой элите, чем реальной возможностью творить. По сути — это те же наемные работники, трудовой ресурс духовного производства. У вас нет теории духовного производства — но само-то оно есть! И его тоже надо перестраивать на неклассовых началах. Но вам проще лупить тех кто поближе — сочувствующих и сторонников, — чем дотянуться до классового врага. И тем самым капиталисты, по факту, используют вас, заставляют душить идею в зародыше, — отталкивать разумных людей от большевистской диктатуры, чтобы те прямехонько попадали в лапы ловцов душ на той стороне, в стане врага. И вы старательно отрабатываете эту подлую роль, заранее объявляя всех врагами [38, 142]:

Неужели так трудно понять? Кто соглашается (хоть из-под палки) работать на большевиков — уже допускает, что на их стороне может быть правда, — а следовательно, это уже не враг. И обходиться с ним надо иначе: вытягивать наверх нотки сочувствия, убеждать делом. Точно так же, пролетарий, нанимаясь на завод, уже допускает мысль о справедливости системы наемного труда — и буржуазная пропаганда делает все, чтобы эту буржуазность в нем развить, развеять сомнения; кто не поддался на уговоры — берется за оружие, становится профессиональным революционером. Но работать над духом — мы не приучены; нам проще заковать в цепи тело [38, 143]:

Насильно мил не будешь. Воспитывать культурность можно только культурно. Саботажников и диверсантов — к стенке. Они для дела совершенно бесполезны. Кто останется — будет строить новую культуру лишь в той мере, в которой он увлечется этим строительством, почувствует его своим делом — а не разнарядкой от разукрашенных "эмблемами" нуворишей. Воспитывать эту увлеченность можно только одним способом: дать возможность творить. Речь не о роскоши, не о возможности сколотить капитал и со смаком его проесть, — желающим трудиться нужны средства производства, орудия труда, — в каждом производстве свои. Созданием условий труда должна заниматься диктатура пролетариата, переходная форма общественного устройства: от государства — к единству и взаимопомощи.

Но Ленин ослеплен политикой, буржуазной партийностью, — и кроме партийных разборок не видит ничего. Как водится, с больной головы на здоровую: в партийной программе проблема обозначена как "вопрос о буржуазных специалистах" — именно так, с выделением. Козе понятно, что не все специалисты буржуазны, и далеко не все коммунисты — пролетарии. Например, хороший плотник — не станет буржуем, пока его не затянут в рынок, не соблазнят возможностью нажиться на своем таланте. Но как только плотник начинает себя продавать — он перестает быть плотником, а становится специалистом иного рода — торгашом. Отличать плотника от торгаша — иногда полезно. Как и талантливого художника от торговца картинами. Или как ученого — от академического функционера, торговца должностями и званиями (их при советах величали "организаторами науки"). Но ведомая Лениным партия огульно приравнивает культуру (грамотность, умелость, свободомыслие) к буржуазности — и никакого иного таксона не предлагает. Стоит ли тогда удивляться появлению перерожденцев, у которых даже элементарная порядочность — не в чести?

Путаница не случайна — она выражает реальное положение дел при капитализме (особенно на империалистической стадии развития). Профессиональные идеологи (начиная с Аристотеля, или раньше) настойчиво внушают обывателю, что всякий труд должен приносить барыши — а за просто так никто пальцем не шевельнет. Именно так Ленин подходит к работникам духовного производства: их можно или заставить — или купить [38, 167]:

Эту легенду правящий класс всячески лелеет — и скупает таланты, вкладывает деньги в предполагаемые рыночные преимущества. В итоге и сами таланты начинают мерить себя не качеством дарования, а его количеством, выраженным в имеющих хождение денежных знаках. Но если я произвожу что-то не ради стремления себя творчески выразить, а ради обмена продукта на произведенное кем-то еще, — во мне засыпает специалист и просыпается коммерсант — и я тут же вливаюсь в ряды мелких буржуа, о которых с таким презрением пишет В. И., — и здесь он таки прав! С одной маленькой, но очень существенной поправочкой: во всяком специалисте есть что-то от специалиста — и не все в нем сводится к буржуазности. Поэтому презирать надо не человека — а его дикость, тогда как самая куцая культурность заслуживает уважения — и культивирования. То есть, создания условий для творчества и признания важности плодов труда (интеллигенты без этого чахнут на корню): дескать, давайте дальше в том же духе! И это же мы читаем в докладе о партийной программе [38, 166–167]:

Казалось бы, вот оно, разумное отношение к творческим людям... Но скажите на милость: почему врач обязательно будет буржуазным? Да, формально он выступает одновременно и работником и работодателем, сам себя нанимает, — это обычно для ремесленника, и по ленинской науке называется мелкобуржуазностью. Однако среди медицинских работников таких самозанятых не так уж много — а основная масса трудится по найму, обслуживает население на базе разного рода медицинских центров, управляют которыми чаще всего не врачи. Тем более это относится к инженерам, учителям и т. д. Кустарей больше в сельской местности — где способ производства сохраняет оттенок кустарщины, и тем (трудовое) крестьянство отличается от заводского рабочего; сельские капиталисты (фермеры) — то же самое что хозяева кустарных производств в городах: даже если они сами трудятся, им не обойтись без наемного труда (а иначе будут нанимать их). Но даже среди индивидуальных предпринимателей есть весьма серьезные градации — и нельзя всех под одну гребенку. Тот же врач иногда вынужден купить собственную практику — потому что бескорыстное служение людям неизбежно войдет в противоречие с буржуазным законодательством; творческим людям нужна формальная крыша, отмазка от фискальных драконов. За самозанятыми творцами (известными певцами, поэтами, балетмейстерами, или изобретателями) идет настоящая охота: они вынуждены уезжать из родных мест, чтобы налоговая полиция не ободрала под чистую. Рыночная успешность почти всегда разъедает в людях человечность, обуржуивает их. И здесь важно не потерять опору для разумных решений — судить не по формальным признакам, а по тому, как люди относятся к делу. И подходить по-деловому: если человек готов работать на том, что общество в состоянии ему дать, не запрашивая лишнего, — если он требует не денег, а необходимых условий для труда, — его сословно-классовое происхождение и манеры не имеют никакого значения. Когда грамотный инженер заявляет, что ему нужно заложить в фундамент столько-то кубов бетона — это не прихоть "буржуазного специалиста", а точный расчет; если местный комиссар сольет часть бетона себе на дачу — производство выродится в халтуру, — а обвинят того же буржуя! Точно так же, рабочий не сможет забить гвоздь, если ему не дать ни гвоздя, ни молотка. Врачу нужны инструменты и медикаменты; ученому — доступ к специальной литературе; поэту — как минимум, письменный стол и возможность хоть ненадолго остаться наедине с собой. Но всем людям требуется иногда вздремнуть — и тут тов. Ленин сердито садится на мель по вопросу обеспеченности населения койко-местами...

Об этом конфузе чуть ниже. А пока отметим, что в контексте внутрипартийной борьбы В. И., скорее, на стороне столь презираемых всеми "спецов" (по большому счету, он один из них) [38, 167–168]:

Оставляем пока без комментариев скользкую формулировку: будут служить... А почему вообще они должны кому-то служить — а не просто работать сообща? В любом случае, резкие реплики большей частью направлены против "товарищей", протаскивающих решения, выгодные их фракциям. Но официальный отчет о работе съезда, опубликованный в центральных газетах, разумеется, не мог дать полной картины происходящего — и чаще ограничивался вольным пересказом, с отдельными цитатами. И тут Ленину не повезло: его процитировали криво — и народ возмутился. А как иначе, если окончательный текст программы РКП(б) требует

Все прелести в одном флаконе! Значительный слой общества считают не людьми, а буржуазным наследством, — всех без исключения записали в контрреволюционеры и саботажники, — и надо не общаться с ними, а подавлять и покупать; не вовлекать в творчество, в строительство нового мира, — а всего лишь использовать (и потом на свалку?). Ну и, конечно, приставить партийных стукачей:

Звучит глянцево... А что на деле?

М. Дукельский, профессор Воронежского сельскохозяйственного института и председатель Центрального управления государственными предприятиями кожевенной промышленности, каким-то образом (очевидно, по недосмотру цензуры) умудряется опубликовать открытое письмо Ленину, где прямо указывает: коммунистические власти стремительно убегают от идеалов коммунизма и вместо диктатуры пролетариата насаждают диктатуру присосавшихся к власти паразитов: на каждом шагу

Тем не менее, грамотные честные люди не валят в одну кучу простых исполнителей и поганое начальство:

Это разительно отличается от буржуазности большевиков, которые боятся тех, кого они используют, и пытаются их подкупить — оптом и недорого. На что профессор из "ранее служивших трудящемуся брату с первых шагов сознательной жизни и мыслью, и словом, и делом" и по зову сердца участвующий в "строительстве новой лучшей жизни" резонно возражает:

Между прочим, здесь сформулирован принцип коммунистического труда — о котором большинство коммунистов-ленинцев никогда не знали, а кто и догадывался — предпочли забыть. И дальше — главное отличие коммунистической экономики от классовой:

Для буржуя наемный работник — чистое количество, рабочая сила. Начало бесклассовой экономики — когда люди трудятся для людей. Вот этого великий вождь не понял — или не захотел понять. За что ему еще одна чувствительная шпилька в задницу:

Заметьте: речь не о личном — а об условиях работы! Не шкурный интерес — а желание сохранить культурное наследие прошлого и передать будущим поколениям.

Казалось бы: вот заинтересованный человек — надо активно с ним общаться, сводить позиции, выяснять где пошло не туда... Но критика попала в больное место — и взыграла корпоративная гордость, круговая порука. Наших бьют? — удавить в зародыше! Плевать, что по делу! — против нас вякать не положено. Тем более, тем, кого мы своим указом записали в мелкобуржуазные. И тут годятся любые средства: раздавить, унизить, выставить полным идиотом...

Обычная для Ленина тактика: перейти от обороны к нападению. На вооружении все та же бессовестная софистика: увести от темы далеко в сторону, подменить одни вопросы другими, приписать собеседнику то, чего он не говорил. И все это барски-снисходительным тоном — будто провинившегося кутенка носом в лужу [38, 220]:

И далее [38, 221]:

Интеллигентной беседой тут и близко не пахнет. Рабу грубо указывают его место. В принципе, дальше можно и не продолжать. Но игра не на шушеру — а на партийных клакеров. Опять же, лично В. И. раздражает умение провинциального интеллигента высветить неприглядности стремительно складывающегося номенклатурного социализма, слабость идеологической базы и государственной практики большевиков. Работает все та же люмпенская схема: кто тут самый умный — пойдет грузить чугуний... На дыбу, на костер. Самоутвердиться, заглушить совесть упоением властью.

Начнем с того, что в профессорском письме вообще нет ничего о "массовой точке зрения" и "последовательности". Речь о конкретных фактах, которые уважающая себя власть должна расследовать и дать принципиальную оценку обнаруженному. Было расследование? Черта с два! Заранее предполагается, что партийный начальник прав — а кто не начальник, тот дурак. Вместо того, чтобы показательно расстрелять мародера — чтобы другим не повадно было, — безоговорочная поддержка неизвестно кого, прикрывшегося именем партии. И это при том, что В. И. прекрасно знает о качестве контингента [30, 65]:

Но честно признаться в этом кому-то со стороны — боже упаси! Абстрактные лозунги [38, 222]:

Так вот же, помогают! — а в ответ? Мордой об стол.

Далее. Человек ничего не говорит об интеллигенции вообще: пусть кто-то из старых кадров вел подрывную работу (или сочувствовал ей) — но разговор о других, о тех, кто встал на сторону советской власти и продолжает считать себя слугами народа — какими они были и до прихода к власти большевиков. И о том, что партии не стоило бы разбрасываться своими сторонниками и союзниками — тем самым объективно укрепляя позиции буржуазии в экономике и идеологии. Ленину нечем крыть — и он свирепо огрызается [38, 220]:

То есть, по ленинской логике, если кому-то в подворотне набили морду, он вправе насрать у соседа под дверью. А винить потом тех, кто плохо освещает улицы, — и ментуру поганую, — за то что бандитов крышуют. Так что ли? Палачи из НКВД получают прекрасное оправдания для любой мерзости: это вам за народные страдания! Сезон охоты на ведьм открыт. Нет, конечно: в НКВД полно честных и самоотверженных товарищей — только жертвам горстки подлецов от этого не легче. Добрые дела не на виду — а гады жаждут публичности, создают атмосферу страха и раболепия. Не знаю, чем думали наши вожди, — но это не коммунизм. Даже в проекте.

По разуму, стоило бы призадуматься — и, как минимум, поблагодарить за предостережение. А тут вульгарный журнализм, бравада, фразерство:

Значит, следовало бы повесить. Заранее оправдывая любые зверства победителей, партия именно натравливает примазавшихся к ней мерзавцев на всех, кто пытается сохранить в себе каплю человечности.

Это про означенный в программе кнут. Теперь о пряниках. Ленин всячески (и не без оснований) открещивается от вульгарных толкований его высказываний [38, 220–221]:

Типичный трюк опытного софиста: соскользнуть в сторону. Поднять номера Известий за последнюю неделю — невелик труд, если уж берешься отвечать (а Ленину секретари доставили бы по первому требованию); поэтому отговорка не катит. Но профессор-то как раз и говорит, что нельзя "разбирать явления" только с "массовой" точки зрения — что надо думать о людях. По Ленину, если у человека есть чувство собственного достоинства — он просто капризничает, дуется бог весть на что. А власть имеет полное право клеймить и презирать. Обтекаемые формулировки партийной программы: "более высокое вознаграждение", "система премий", — не отменяют банальной торговли по поводу установления планки доходов и купеческого признания [38, 168]:

Но Дукельский никак не касается уровней оплаты! — порядочному человеку оскорбителен сам факт выставления ему рыночной цены, навешивания этикеток (еще бы QR-код на лоб нанесли!). Ему важен не высокий оклад — а человеческое отношение, возможность спокойно трудиться на благо общества. Когда Ленин ратует за "необходимость предоставления интеллигенции лучших условий работы" — это мерзкое лицемерие, поскольку "условия работы" понимаются в духе чисто буржуазной меркантильности, как размер оклада. Все равно что сказать рабочему: не хочешь махать кувалдой? — покупай станки на свою зарплату! Типично буржуазная тактика: скрытая эксплуатация.

Бессовестное лицемерие продолжается и в вопросе о товариществе (по логике: когда вместе делают общее дело) [38, 222]:

Красивый абзац из текста программы (насчет "рука об руку") только полный идиот будет воспринимать всерьез — на фоне призывов "беспощадно подавлять всякое контрреволюционное поползновение", "поставить так, чтобы они не могли вырваться" и "руками наших врагов создавать коммунистическое общество". Оговорка по Фрейду: "ставить в обстановку", "окружить атмосферой"... Спустить товарищество сверху, по партийной разнарядке. Помните, как в фильме Пятый элемент главному герою назначали "жену" для спецзадания? Ленин про "рядовых рабочих, руководимых сознательными коммунистами" — а профессор про то, как оно на самом деле: "поднадзорный, охраняемый комиссаром из коммунистов урожая 1919 года" — которые "из бывших городовых, урядников, мелких чиновников, лавочников". А от вождя — наглое издевательство:

Это к урядникам и лавочникам, что ли? Нельзя же так беспардонно подтасовывать слова! Нет, вне контекста — требование совершенно законное. Только обращено оно не по адресу — тому, кто и так уважает народ и готов терпеть злобные выпады в свой адрес, понимая, что это не от сердца, а "по наущению руководителей"  — замечание в самую точку! Но и здесь ленинская формулировка подчеркивает не разумность и право на человеческое отношение, а момент озлобленности — которая, якобы, оправдывает любые злодеяния. Прямой призыв бить интеллигентов. Товарищество по-ленински: если вас ударят по одной щеке — подставьте другую... Это, кажется, не из Маркса.

Ленин прекрасно понимал, что грамотный человек сразу заметит натяжки и лицемерие и воспримет подобные ответы как подлую отписку. Но его позерство (в Правде) обращено не к несчастному профессору, отважившемуся подставиться на роль мальчика для битья. Ленин обращается к тем самым городовым и урядникам, озлобленным люмпенам, к коммунистам, убивающим марксизм: так держать, товарищи! — кремлевское начальство одобряет.

В качестве иллюстрации изощренной софистики: речь не о том, чтобы на деле товарищески относиться, а всего лишь о включении соответствующего пункта в устав воображаемого сообщества "партийно враждебных большевикам" — подобно тому, как это формальное "товарищество" провозглашено программой РКП(б). Дескать, давайте следовать дипломатическому протоколу, когда вежливые фразы прикрывают взаимную ненависть. В докладе о партийной программе Ленин дает пример подобного умения со своей стороны [38, 158]. Товарищ не замечает, как эта мерзость позорит партию, выставляет ее типично буржуазным заведением, неспособным (и не желающим) следовать собственным курсом, вести себя не по забугорным правилам, а достойно, как подобает разумному человеку.

Кстати о традиционном для большевиков (начиная с Ленина и его супруги) преклонении перед Западом. В том же докладе читаем [38, 166]:

Гнусная ложь и клевета. Большинство российских "спецов" приняли революцию и продолжали трудиться на благо новой России. Пример профессора Дукельского — совершенно типичен; из воспоминаний, из публицистики и художественной литературы мы узнаем о массовости явления. Те самые "сотни тысяч и миллионы", о которых говорит Ленин [38, 221], — полная противоположность паре тысяч настоящих врагов (которые вряд ли испытывали на себе прелести поднадзорного "товарищества" — поскольку за них всегда работали другие). Сейчас мы можем подвести итоги: в России революция была (и тлеет до сих пор) — в Германии революции не было (и не предполагается); ну, а бравировать революционностью (как в манифестах сюрреалистов) — тогдашняя интеллигентская мода в цивилизованной Европе... Плюс, конечно, понятное стремление заводского начальства не попасть под распыл.

Еще раз: вопросы Дукельского — не о частностях, а о принципах строительства нового мира, в котором люди смогли бы, наконец, относиться друг к другу по-человечески — и вместе трудиться, вычищая быт от садистов и подлецов, освобождаясь от застарелой буржуазности в себе. И о том, что нельзя бить друзей, чтобы враги боялись.

Однако именно таких вопросов больше всего боятся кабинетные начальники, замкнувшиеся "в кремлевском одиночестве". Им удобнее ворочать "массами" — и тешить себя воображаемыми успехами, читая льстивые реляции "с мест". Следуя за идеалистом Платоном и его средневековыми последователями, Ленин снова и снова использует схоластический прием: растворить общее в частностях, отвлечь от проблемы, опошлить, — чтобы потом торжествующе заявить: от этого олуха ничего умного и ожидать не приходится... Тут и всплывает злополучный постельный вопрос — в котором Ленин опускается до циничного хамства (да простят нас античные киники, идеи которых власть предержащие извращали на протяжении двух тысяч лет, штампуя языковые клише по своему образу и подобию) [38, 221].

Спрашивается: какое право имеет какой угодно начальник (включая Ленина) лезть в личную жизнь взрослых людей, вполне способных самостоятельно решить, кому с кем спать? Заметьте: речь не просто о хамском тоне, но именно о требовании, и обязательно. Так на практике вырисовывается ленинская апологетика семейственности как основы общественного устройства: вместо свободной личности — семейное рабство, "супружеские обязанности" под контролем партийного урядника. Казалось бы, кому какое дело, в каких отношениях состоят проживающие по такому-то адресу? В браке они или нет — не имеет к делу ни малейшего отношения: у человека просто отобрали кровать — по праву сильного, как военную добычу, — и ничего не предоставили взамен. Но кто уполномочил этого мародера играть роль полиции нравов и плевать в душу тем, кто не сделал ему ничего плохого?

Вспомним записку Ленина Об окладах высшим служащим и чиновникам [35, 105]:

Возможность иметь крышу над головой открытым текстом увязывается с брачным статусом — а самому по себе человеку ничего не полагается! Но если таки выделить по комнате на каждого в семье (недостижимая мечта и через семьдесят лет после революции!) — это предполагает и соответствующее количество спальных мест; так почему профессорской супруге нельзя претендовать на отдельное койко-место? Она живой человек, а не только член коллектива. По той же логике, студентов в общежитии тоже надо укладывать парами и более — для экономии! Тут Ленин опять все сводит к базару: чтобы иметь лишнюю кровать,

Интеллигента хамски попрекают более высоким заработком. Очень по-барски: вспомним генеральшу Ворохову у Достоевского! Но в любом случае: какой смысл в покупательной способности, когда купленное в любой момент могут отобрать безо всяких компенсаций?

Тут вождь пролетариата косит под алкаша из песни Высоцкого:

И прямо-таки учебник лицемерия:

Кремлевский господин (тут он уже ни в какие товарищи не годится) точно знает, что кровать реквизировали явно не для рядовых солдат: предназначен инвентарь командному составу — бывшим городовым, которые не желают путаться с низшими чинами, — а где-то и побаиваются подчиненных, не желают оставаться с ними на ночь в казарме (хотя бы и переоборудованной из вузовских аудиторий). На сколько-нибудь серьезный отряд профессорских кроватей не хватит. Спать все равно будут по-походному — на тюфяках и скатках. Однако Ленину хочется лишний раз помордовать оппонента:

Ладно, попреки "благодетеля" стерпели. Насчет потесниться — это всенепременно. Хотя даже в условиях острого дефицита кроватей можно было бы не опускаться до наглого грабежа — а поговорить по-человечески, найти взаимоприемлемое решение. Классовое общество с древнейших времен связывает войну с дележкой добычи; вульгарная революционность сводится к этому же: отнять и разделить. Чего стоят ленинские протесты против уравнительного коммунизма, когда он же готов оправдать любое свинство якобы законами военного времени? Настоящее равенство — не измеряется деньгами: это умение видеть в другом человеке — человека, а не повод сорвать злость или источник наживы. И вспомним: требовали от профессора не просто поделиться имуществом (что само по себе не унизительно) — а спать в одной кровати с женой. А это уже хамство. Непростительное никаким властям.

Тут уже не профессор "побивает себя" — это яркая публичная демонстрация характера новых хозяев жизни. Если это увязывают с именем Маркса — Марксу не позавидуешь. Ленин десятки лет тщательно избегал малейшего вторжения в свою семейную жизнь: никакой публичности, черная дыра. Вопросы пола жестко табуированы. Но из лекции на постельную тему любой читатель может сделать вывод: тов. Ленин хочет сказать, что лично он всегда спит со своей женой в одной постели. Удивительная откровенность! А если нет — какое право имеет он поучать (даже провинциального) профессора? Но допустим на мгновение, что у Ленина в кремлевской квартире только одна кровать на двоих — и на правительственной даче тоже. Значит ли это, что всякого любителя постельной приватности следует тут же записать в классовые враги? И что нельзя бороться с классовым врагом, не опускаясь до хамства и лицемерия? Ну, не нравится вам гнилой интеллигентишка... Ладно, расстреляйте. Но издеваться зачем?

Если бы наше знакомство с Лениным началось с этого письма — никогда бы больше не захотели иметь с ним дело. Ни по какому поводу. По счастью, сначала удалось заметить разум — а уже потом полезли в глаза неразумности... Их много. Но пока удается воспринимать это как извращенную рыночную форму большой идеи, которою трудно скрыть и невозможно имитировать.

Не знаем, как сложилась дальнейшая судьба Дукельского — вряд ли замечательно. Измарали его публично — на всю оставшуюся жизнь. Зато мы знаем о трагической судьбе Эфрона, Цветаевой — и еще кое-кого. Они не были антисоветчиками, и уж тем более контрреволюционерами; они сотрудничали с советской властью даже в эмиграции. Но они были другие — не вписывались в буржуазно-ленинский стереотип. Иметь собственные убеждения — что может быть преступнее? Исполнительная власть про убеждения вообще ничего знает — им нравится травить, истязать, растоптать и унизить... Это прямое продолжение ленинского хамства в область пенитенциарной политики. Так уничтожили и коммунистическую идею, развалили большую страну. И после — снова зверства в ментовке, пытки в тюрьме, санкционированное "опускание" новеньких; посадить на иглу, изнасиловать заключенных на камеру... Наказали кого-нибудь? Равно два раза! Это неотъемлемая часть классового миропорядка — оборотная сторона семейного рабства.

Отказ официального марксизма обсуждать вопросы духовности — двояко связан с приматом семьи: с одной стороны, частную жизнь ставят на сугубо правовую основу, а противопоставление частной и общественной собственности позволяет распиливать народное достояние со всеми удобствами; в дополнение к этому — тезис о неприкосновенности частной жизни требует правовой защиты награбленного и оправдания моральных уродств экономическими интересами. Как мы видели, лозунг невмешательства в семейные дела (подобно формальному отстранению от этнических и религиозных проблем) — это сплошное лицемерие: его поднимают на щит, когда это выгодно властям, — и легко отбрасывают в сторону, когда это выгодно кому-то еще. Человеческие отношения классовое общество заменяет отношением нивелирующих личность групп: классов, сословий, корпораций, семей... Тем самым обезличена и эксплуатация человека человеком: капиталист никого не грабит — он действует в рамках закона; бандит не насилует и не убивает — он живет по понятиям. Но для разума подобный уход от ответственности есть также избавление от свободы. То есть, смерть.