Пока во главе угла стоял вопрос об уничтожении политического господства буржуазии, европейские социал-демократы, а за ними и российские большевики говорили, конечно же, главным образом о политике. Программа-минимум — добиться экономических уступок, по возможности ослабить капиталистическую эксплуатацию и смягчить ее последствия. По максимуму — государственный переворот, переход власти в руки партии, представляющей интересы пролетариата. Что потом — виделось как в тумане; но это и не имело большого значения, поскольку разрушительные лозунги в плане революционной агитации полезнее: говорить же о том, что делать после, — делить шкуру неубитого медведя.

Но вот, свершилось. Буржуев и помещиков скинули, вооруженное сопротивление удалось сломить, и значительную часть страны взять под революционный контроль. Экономика, правда, в руинах, и все висит на волоске. Рискованная затея с либерализацией рынка вполне могла бы выйти боком — если бы из-за бугра продолжались существенные вливания в частный сектор. По счастью, прокатившаяся по миру революционная волна отвлекла тамошнюю буржуазию от российских дел и дала небольшую передышку — удалось восстать из пепла.

Именно тогда вопрос о воспитании нового человека (то есть, по сути, о всеобщем самовоспитании) встал с особой остротой. Как сделать так, чтобы не подмяла едва пробудившийся разум лавина торгашества? Раньше делали ставку на пролетариат — которому торговать было нечем, кроме рабочей силы (и то лишь отчасти своей). А война все изменила [44, 161]:

Тут наш вождь, в попытке убедить коллег (или, скорее, самого себя) в правильности нездоровой экономической политики делает невероятный (идео)логический ляп:

Свергали-то мы буржуев для чего? Как раз для того, чтобы не было больше такого понятия: пролетариат. Чтобы превратился он поначалу в рабочий класс (уже не порабощенный капиталистами, и даже в каком-то смысле правящий), а потом растворился в общности нового типа: советский народ, где гегемоны проектом не предусмотрены. Конечно, если восстановить капитализм (сколь угодно ограниченный) — будет и эксплуатация человека человеком: рабочий опять станет пролетарием. То есть, человеком прошлого, а вовсе не строителем будущего.

Но объясните нам: почему нормальную промышленность не может восстанавливать коммунист? Им что, западло? Они умеют только циркуляры писать да с наганом скакать? Энгельс, вот, тоже был фабрикантом — и ничего, справлялся. Не без пользы для экономической теории. Ну ладно, образованием не вытянули. Наймите буржуазного спеца, и пусть он работает на свой карман — а на его примере советы поучатся. Потом лавочку можно безболезненно прикрывать.

Важно чтобы производство по любому оставалось общественным, чтобы продукт принадлежал не капиталисту (состоящему на службе у рабочей власти), а обществу в целом; пусть пока коммерсант решает, где и на что этот продукт обменивать, — но партия будет упорно разъяснять, что это лишь с общего позволения и в общих интересах, и под строгим контролем: пойдет дело не ту сторону — народ вправе наемный кадр от должности освободить (с соответствующими оргвыводами).

Потому и выстояли в гражданскую, что за общее дело дрались. Кабы впереди светила перспектива опять под ярмо — кому оно надо?

Мы снова пришли к вопросу о духовности. О том, что человек должен чувствовать себя человеком, а не игрушкой неразумных стихий. Чтобы хотя бы в принципе оставалась возможность (а также право и первая обязанность!) сознательно направлять развитие природы и общества — и по ходу дела развиваться самому. Гордиться успехами экономического и культурного строительства, а не нажитым барахлом. Буржуазный интеллигент Визбор воображал верхом сарказма стишата:

Ему бы только ездить на чужом горбу, грести все под себя. Насчет бескорыстного труда — с этим у диссидентов туго; но подчиняя все собственному интересу, они уничтожают разумное в себе: их искусство остается на уровне посредственности — загнивает без настоящего дела, важного для всех — а не только для горстки буржуев.

Если капитализм восстановится, значит восстановится и буржуазная культура — и буржуазное сознание. Из мелкой промышленности и от села — оно поползет в индустриальное производство, и в ряды высшего руководства. Чтобы этого не произошло, соединение частностей в общественное целое ни в коем случае не должно быть рыночным. Нечто, по форме напоминающее рынок, можно на какое-то время допустить — но лишь как временную форму, на основе общественной собственности на любые средства производства и общественный продукт в целом. Большевики сохранили государственную собственность на землю — и кулаки оставались только арендаторами; почему нельзя точно так же считать вообще все народным достоянием — и регулировать участие населения в распоряжении имеющимся? Тогда совбур уже не сможет чувствовать себя хозяином — и диктовать свою волю: над ним всегда есть авторитет покруче!

Но даже частичное и формальное восстановление противостояния буржуазного руководителя и рядового работника — возвращает нас к классовой системе разделения труда, что подразумевает и различие в характере социализации представителей разных классов. Нэпман и примазавшийся к нему нетрудовой интеллигент постараются всеми силами избавить своих отпрысков от воздействия "низкого" общества, ограничить круг их деятельности и воспитать презрение к общественной необходимости. Тем самым утверждается и распространяется классовая идеология; образовательное неравенство закрепляет классовое деление и разъедает души изнутри.

Идея соединения образования и воспитания с производительным трудом возникла давно (утопии Кабе, эксперименты Оуэна). Маркс и Ленин декларируют этот принцип в партийных программах — но дальше деклараций не идет: основной фронт работ — экономика и политика. Но разрозненность производств, стихия (недо)рыночного обмена — делают образование столь же стихийным, лишают ясной цели, уводят от коммунистических идей. Надо сводить все воедино, дополнить теорию практикой, соединить образование и воспитание, школу и труд. Основа основ — универсальность и всесторонность индивидуального развития. Тут на подмогу В. И. спешит его верная соратница Н. К. — с ее идеалами всеобщего политехнического образования.

Заметим, что обращение к работам Н. К. во многом равнозначно обсуждению ленинской позиции: ее тексты В. И. регулярно вычитывает, делает поправки, — и рассылает влиятельным знакомым и литераторам (вроде М. Горького) для проталкивания в печать [49, 182]. С весьма положительными рекомендациями. По сути, педагогический фронт намеренно отдан под командование надежному человеку — чтобы высвободить руки для всего прочего (чего неизмеримо больше). Конечно, расхождения есть: это вполне подобно тому, как Энгельс вульгаризировал Маркса. Но опереться таки есть на что.

В качестве лирического отступления — маленькое замечание не по существу. После знакомства с высокой классикой (Гегель, Маркс, Энгельс, Ленин) — читать Крупскую очень тяжело (но можно и нужно). С русским языком у нее не сложилось — и стиль ее речей и опусов, мягко выражаясь, оставляет желать. Женская логика, безусловно, имеет свои права. Но не до такой же степени! Разумеется, не будем обольщаться насчет наших литературных совершенств — но нас кто-нибудь другой покритикует. А тут... Где-то глубоко чувствуется, что стоит за всем этим вполне здравая идея: по большому счету, товарищ прав. Но когда (как сейчас) требуется обратить внимание на идеологические тонкости и подводные камни, точность формулировок — хорошее подспорье; если приходится каждый раз догадываться, то ли это корявость языка, то ли политический прокол, — есть риск пережать с оценками и переть с копьем против мельниц. Теоретически, наши теперешние трудности, вроде бы, никого не волнуют. Но представьте себе тогдашние педкадры, у которых нет за плечами нынешнего опыта, и которым приходится выстраивать деятельность на ходу! Каково им было такое понимать? Кривые речи легко переводятся в кривые дела, особенно в условиях мощного идеологического давления со стороны мировой буржуазии и происков внутреннего врага.

С другой стороны, ответственный товарищ, претендующий на политическое руководство системой образования в масштабах страны, должен, по логике, сам служить примером хотя бы минимальной грамотности! Иначе призывы брать пример с американцев, которые

звучат как-то неубедительно. Н. К. (совершенно справедливо) замечает:

Бог с ним, с искусством, — но язык-то надо задействовать по полной! Страшно далеки от народа политические работники, изъясняющиеся на чудовищных диалектах русского бюрократического; если же поверх этого еще и уродства стиля — какое уж там "сближение"... Кто-то, быть может, и хотел бы обратить внимание на проблему и поставить ребром вопрос о развитии речевой культуры; однако в условиях советской действительности учить подрастающее поколение тому, чему не научились вожди, есть прямое посягательство на авторитет и руководящую роль партии. Кому радость — добровольно под пресс? Позже, на излете, официальные тексты составляли профессионалы, и приводили в соответствие с текущим розенталем. Оставалось только подпись поставить — или озвучить с трибуны (и не очень переврать). Но старые кадры еще пытались мыслить самостоятельно — и общаться с ними стоит, несмотря ни на что.

Труды Н. К. полезны как неисчерпаемый кладезь отрицательных примеров. Полный свод стилистических ошибок. Ее коронный номер — плеоназм. Пожалуй, никто не может сравниться с Н. К. в виртуозности использования этого приема! В каждом тексте на каждом шагу. Можно было бы воспринимать это как риторический оборот, или фольклорный мотив... Но такие украшения в политике хороши лишь на фоне чего-то относительно строгого — а не в качестве собственно фона, на котором теряются любые фигуры.

В наши дни, в эпоху бескультурной революции, лингвистическую щепетильность следовало бы придушить. Товарищей выгнали новые русские, и говорят сегодня кто во что горазд: любые нормы объявлены опциональными, употребительными лишь в узком кругу тусующихся. Правила нужны только для компьютеров! — а мы люди свободные... Воспитывать себя не позволим: учатся только дураки, у кого денег нет. Однако здесь — никто не ожидает появления столь эмансипированных читателей, и будем пока трактовать ясную речь как элемент разумности.

Теперь к делу.

Идеальных людей не бывает. В каждом намешано от всех животных, и от неодушевленных стихий, — под корочкой внешней культурности. И все же, несмотря на ограниченность этого природного материала, какие-то конструкции из органических и неорганических тел отчасти способны играть роль субъекта в процессе преобразования природы в культуру. Вот это и есть самое интересное: найти такие возможности в наличном материале и устроить общество так, чтобы эта сторона могла выдвинуться на первый план в процессе образования и воспитания.

Капитализм — общество заведомо неразумное. С этим большевики (в отличие от некоторых других "марксистов") согласны, и открыто ставят задачу построения чего-то более светлого. Опять же, понятно, что никакой государственный переворот не меняет характера экономики — он лишь создает предпосылки для его изменения (и об этом у Ленина вполне определенно). Следовательно, придется использовать старые формы — но наполнять их новым содержанием. Как? Пока не удается существенно изменить быт — методом переосмысления. Одно и то же в разных контекстах — уже не то же самое! Если я иду на завод (в поле, в казарму, в лабораторию) чтобы получить энное количество средств к существованию (и по возможности что-то из излишеств) — это одно; если же я прикидываю, что мне надо сделать для упрочения такого общественного порядка, при котором людям не придется заботиться о хлебе насущном и можно будет заниматься чем-то для души, — дело совершенно иное, даже если по видимости не отличить. Разные мотивы. В силу принципиальной неидеальности (см. выше), корыстный мотив никуда из меня не выпрыгнет; но его вполне возможно задвинуть на нижний уровень иерархии — сделать условием чего-то разумного. Однако для этого таки надо разумное перед собой иметь, хотя бы в самых предварительных чертах. А тов. Ленин цитирует Наполеона (on s'engage, et puis... on voit) — и оправдывается [41, 33]:

А вот это, пардон, проблемы высшей математики! Достаточно развитая наука доступна всем без ограничений (хотя каждому по-своему); на то вы и ученые (партработники), чтобы заняться поиском доступных форм, а не отказываться от работы под предлогом якобы сложности самого предмета. Если же общепонятно сказать не получается, значит, не доросла еще ваша наука до научности как таковой, и не умеете вы усмотреть в ней внутреннюю иерархичность. То есть, отделить главное от второстепенного — а главным для разных задач будет разное.

Когда нормальному человеку нужно что-то от математики — а она упорно уходит от ответа, складывается впечатление, что с математикой не все ладно, и пора бы заменить эту науку на что-нибудь более рациональное. То же самое в политике. Спихнуть на то, что обратились не по инстанции, здесь не получится. Даже если вопрос действительно про другое — найдите тех, кому оно по зубам. Не знаете никого? Найдите тех, кто должен знать. Нет ответа — предложите человеку поискать решение самостоятельно (и потом обязательно поделиться находками).

Что мешает? Капиталистическое разделение труда! Одним одно, другим другое; все против всех. Когда любой продукт превращен в товар, когда оценивают его в первую голову с точки зрения обмена на что-нибудь столь же рыночное, о доброжелательности и взаимопомощи говорить не приходится (если они не обещают никакой выгоды). Восторги Н. К. по поводу Швейцарии понять можно: место недурное! Однако сказки о том, как мудрый Песталоцци

это чистейшей воды утопия! Никто не будет делиться know-how просто так. Обучение — особый бизнес; за него платить надо (у кого есть чем)! В наши дни ожесточенная борьба за "авторское право" (proprietary technologies) всячески ограничивает распространение сколько-нибудь злободневной информации; беззубые публичные курсы преподносят лишь общие места — это рынок сертификатов, торговля доступом к средствам производства, правом на труд.

Вот мы и перетекли плавно к теме обучения и воспитания. Их Н. К. то отождествляет (свободно подменяя одно словечко другим) — то разводит по разным инстанциям (школа и труд), которые приходится потом как-то увязывать друг с другом...

В принципе, мысль здравая: только участие в совместном труде делает человека полноценным членом общества. Никакие увещевания и наставления тут не помогут. У Крупской читаем:

Первое — правда. Второе — нелогично. Рабочий класс остается таковым и в условиях высокотехнологичного мелкого производства, и его место в истории от этого никак не зависит. Однако образование крупных предприятий действительно способствует консолидации пролетариата в класс, будит классовое самосознание (что в дальнейшем может стать тормозом прогресса — именно в силу классовой ограниченности).

Хромая логика получает развитие в примере с неким крестьянином, который попадает на завод и

Можно подумать, что сельский труд не требует никакой организации! Там тоже — только успевай: заботы круглый год. Да, планы часто навязывает природа — но это, по логике, делает производство более гибким, требует совмещения многих умений, — к чему нас призывали классики [4, 336]:

Контраст очевиден: у Энгельса разделение труда — зло, с которым надо всячески бороться; у Н. К. — это благо, важный фактор воспитания, о чем она и говорит с трогательной наивностью:

Будь у того крестьянина выбор, он бы послал подальше этот кошмар — и бегом назад, туда, где человек еще не совсем винтик. И уж вовсе против здравого смысла:

Как раз этого и нет на крупных заводах! — целое раздроблено на мелкие операции; ни один цех, ни одна технологическая линия не дает общего представления о происходящем. Крутится "колесико" на конвейере — и ничего другого в жизни не знает. Относительно целостное видение доступно лишь инженерному и административному персоналу — а они из другого класса...

Терминологическая путаница, подмена свободного распределения труда (как основы разумно устроенной экономики) капиталистическим принципом всеобщего разделения труда, — характерна не только для Н. К., но и для всей советской литературы — как в экономике, так и в делах воспитания и образования. Откуда что пошло — требуется особое разбирательство. Нам сейчас важно подчеркнуть, что именно здесь источник большинства практических ошибок. Вместо сложения — начинают делить, и вся арифметика наперекосяк.

Исходно, теоретическое понимание было. Вслед за утопистами начала XIX века, Маркс требует [23, 199]:

Тут все точно: никаких профессий — только временные общественные функции, участие в самых разных деятельностях (производствах). Аналогично, Энгельс [4, 336]:

Портит картину призыв ограничиться ликвидацией только "частной" собственности — а не собственности вообще, в любых формах, как принципиально классового общественного отношения; по марксовой науке, всякая собственность в итоге неизбежно оказывается частной — и возрождает борьбу классов.

Ленин со старшими вполне согласен и ставит задачу [41, 33]

Как к этому подступиться когда все по разным клетушкам? Ну, для начала, изобрести абстрактные "производственные союзы", расширение профсоюзов на предприятия целиком и отрасли в целом... Проект заведомо утопический. Методом распихивания по формальным группам никакими ухищрениями единства не создать — требуется то, что вне любых союзов и представляет общество в целом (хотя бы, на первых порах, и в старой форме — через государство).

Но идея как на ладони: с дележкой кончать! Не урыться каждый в свое, отбрыкиваясь от чужаков, — а трудиться вместе, всем миром, чтобы каждый мог при надобности приобщиться ко всему. Тогда нет ни малейшего смысла сравнивать себя с другими ("у них" и "у нас") — и люди вправе делать так, как считают нужным и своевременным, бескорыстно помогая друг другу по возможности (но никоим образом не по обязанности!).

Увы, как только доходит до практики — от благородных идеалов не остается и следа. Н. К. смело цитирует Энгельса [20, 206]:

Казалось бы — вот это правильно! Но тут ж следует "разъяснение":

Сказано же чистейшим русским (или немецким) языком: не будет ни тачечников, ни архитекторов по профессии! — а она опять за свое: смена профессий... Как так можно? Допустим, это всего лишь слабое знание русского языка: вместо "профессий" следовало бы говорить о разных занятиях (occupation), об участии в различных деятельностях; тем более, что всплыло-таки великое слово: распределение (правда, пока только времени; но время, по сути, и есть труд) — вместо разделения труда... Но дальше мысль получает плеонастическое завершение:

Приспособление — это из биологии. Разуму тут делать нечего. Это полная противоположность всестороннему развитию. Марксизм побоку, да здравствует эмпирионатурализм... Молодое поколение, оказывается, надо учить приспосабливаться! — вполне рыночная идея, за которую Н. К. заслуживает памятника где-нибудь в парке La Grange.

Годом позже, в другом месте, после той же цитаты из Энгельса следует яркая иллюстрация (чего?):

Как в блатной песенке: менял работу как перчатки... Здесь уже на языковые проблемы на свалить! С языком по-прежнему туго (называть смену профессий "сочетанием" — это кощунство). Но политика видна однозначно: вместо совмещения производств, свободного перехода от одной деятельности к другой, — разрешается лишь переход из камеры в камеру в той же тюрьме. Принцип перехода — карьерный рост, вкупе с улучшением бытовых условий (иногда ценой относительно временных жертв). Так, чтобы "поле попашем — попишем стихи" (в традициях графа Толстого), — при советах не положено. Н. К. принципиально ставит вопрос лишь "о смене специальностей" (да еще выделяет курсивом, чтобы не проскочили!). Тогда как марксизм решительно требует ухода от всякой специализации, всестороннего развития каждого члена общества.

Справедливости ради, отметим, что и солнце местами пятнистое. Вот, например, перл марксиста "номер ноль" (считая Энгельса первым, и далее по инстанции) [16, 197]:

И это нам подают под видом разума??? Гнусная ложь! С каких это пор человеческим общество устраивают по законам природы? Оно потому и человеческое, что ни в какую природу не вписывается. Законы устанавливают люди — и только способом производства определяется, кто кому и сколько должен. Судьбу раба решает рабовладелец; при капитализме — всему голова капиталист. Кого они поставят на какую работу — то и правильно (с позиций господствующего класса). Они же решают, что такое "производительный работник" (применительно к их классовым интересам), — и вознаграждают соответственно. Кого-то вполне могут освободить от работы руками — а кому-то голову отрезать, чтобы меньше о себе воображал.

При разумном общественном строе человек вообще ничего не "должен"! Он ценен для общества самим фактом своего существования, способностью самостоятельно выбрать род занятий — в частности, не заниматься (по видимости) ничем. Дело общества — предоставить каждому все возможности для свободного действия, доступ к средствам производства и орудиям труда. А не заставлять отрабатывать по часам. Всякая принудиловка — как минимум, снижает производительность труда, — и можно забыть о творческом отношении к нему. Далее Маркс абстрактно делит детишек на три возрастные группы с отработкой 2, 4 и 6 часов; да и призывной возраст (9 лет) взят с потолка... Куда делся исторический материализм? Всякая цифирь имеет смысл лишь в определенных общественных условиях — и без указания этих условий никаких границ устанавливать нельзя. Биология тут вообще ни при чем.

Отработка = эксплуатация. Неважно, кто или что выступает в роли эксплуататора. Это рабство. А если речь о "несовершеннолетнем" — то даже не наемное. Разумно устроенное общество не эксплуатирует труд, а прививает вкус к труду, чтобы человеку просто не интересно было тупо плыть по течению — и хотелось в чем-то поучаствовать.

Можно такое поднять сразу после революции? Конечно же, нет! Однако поставить цель — могли бы, даже на имеющейся философской базе. Чтобы выверять практические шаги по этим (пока еще далеким) ориентирам. Чтобы изыскивать любые возможности — а не покорно тащиться в хвосте у буржуазной педагогики.

Тут еще одна слабость Н. К. — не только личная, но и политическая. Идеализация "налаженной" европейской жизни (по опыту десяти лет проживания в относительно благополучной Швейцарии) незаметно подтягивает столь же восторженное отношение к тамошней "передовой" науке; точно так же, массированная пропаганда американского образа жизни в буржуазной прессе оседает в голове преклонением перед великой нацией, где "народное правительство"

Где-то в глубине — бродят смутные подозрения; но есть-таки принципиальная готовность допустить, что газетные утки могут оказаться правдой:

Что разумный человек никому не подражает, а самостоятельно ищет свой путь (с учетом любого опыта) — до этого советским далеко. Они выдвигают лозунг "догнать и перегнать" — и обрекают себя на роль вечно плетущихся в хвосте, неспособных отказаться от дурацких гонок и заняться действительно насущными проблемами. В 1917-м Ленин обнародовал знаменитую директиву о соревновании; прошло всего десять лет — и эта типично буржуазная идея намертво встроена в систему, гарантируя прогрессирующее отставание от тех, кто своей буржуазности не скрывает и делает ставку именно на нее.

При наличии разумных ориентиров, никакая ученость с толку не собьет. И можно свободно заимствовать чьи-то приемчики — или не заимствовать. Но когда некто Песталоцци стал блатным авторитетом — рядовым образователям предписано лишь копировать. Вместе с прочими западными псевдоученостями:

Это не наша наука! Если кто-то чего-то не может — надо перестроить производство так, чтобы возможность появилась. Не получается при существующих технологиях — изобретайте новые! Буржуи за вас их не изобретут — им-то как раз и надо, чтобы не все могли все. Робкая попытка отмести настойчивые подозрения:

Круто! Одну буржуазную теорию подкрепляем другой, еще буржуазнее. Не надо "воспитывать" абстрактную (то есть, классово ограниченную) "пригодность" человека к труду — а надо дать людям реальную возможность трудиться, чувствовать свою полноценность при любых обстоятельствах. Устранять различия — а не закреплять их. Развивать "пригодность" общества к бесконечной индивидуальности развития, обеспечить всех условиями для творческого труда.

Но как же! — у Н. К. есть (заимствованное у буржуев) возражение:

Капитализм без намордника! Предполагается, как минимум, абсолютная необходимость существования "должностей" — так, чтобы можно было пристраивать на них "соответствующих" людей. "Производительность" означает максимум выгоды для тех, кто по должности уполномочен эту производительность определять. В разумном мире — никто не думает о производительности: труд должен приносить удовлетворение, быть радостью, творчеством, — а все остальное ради этого, и больше ни для чего. На что нам тут же замечают:

Полный комплект классовых установок! Думать надо о людях, а не об "эффективности"; если что-то их устраивает — это (по определению) достаточно эффективно. Если же людям приходится выбирать — они уже не свободны, поскольку поставлены в условия необходимости выбора. Когда же выбор еще и вешают на шею профессиональным ярмом — это чистой воды капитализм! Не может быть удовлетворения от работы; удовлетворять может только свободный, творческий труд.

Видимость широты призваны восстановить высказывания типа:

Всякая наука вообще — лишь подспорье в чем-то практическом! Одна в этом плане не фундаментальнее другой. Учиться полезно — но и своя голова без дел оставаться не должна. Согласно Н. К.:

Исторический материализм давно предложил подходящий термин: способ производства. Возможные в данном обществе на данном этапе деятельности — и сложившийся исторически порядок участия в них. Недостаточно развитая (классовая) экономика не отличается особой гибкостью: возможные производственные роли культурно закреплены, навязаны людям способом производства — совершенно в духе тезиса Н. К. Бесклассовое общество призвано вырвать с корнями такую однобокость и вместо того, чтобы предлагать выбор (сколь угодно широкий), обеспечивает условия для любых занятий, независимо от их соответствия обычной практике; другими словами, общество предлагает не подстраиваться под готовое, а творить свое. И не надо нам, что

Моя целесообразность — это соответствие моей цели. Правильный выбор направления общественного развития — сделать так, чтобы цели общества совпадали с целями каждого из его членов, и наоборот, чтобы каждый член общества не разменивался на мелочи, а ставил себе задачи в масштабах всего человечества (или еще шире). Такая всеобщность делает человека по-настоящему универсальным — и можно, наконец, забыть (как страшный сон) само слово: профессия.

Первое следствие принципа универсальности труда — устранение формального противопоставления труда образованию, и наоборот. Образование — одно из направлений деятельности, которое в классовом обществе превращается в особую отрасль: производство рабочей силы. Кто контролирует средства производства и нанимает профессорские кадры — тот и снимает весь навар. Он же определяет (руководствуясь классовым чутьем), что следует преподавать, а от чего рекомендуется воздержаться. Рынок рабочей силы (общеупотребителен буржуазный термин: рынок труда) полностью определяет характер образования: капиталистическое производство и школа — две стороны одного и того же. Вопрос о связи одного с другим вообще не стоит.

Казалось бы, переход к новому принципу организации экономики, ориентация на полное устранение капиталистического разделения труда, должен, как минимум, сохранить единство образования и производства, так что изменение одного предполагает соответствующее изменение другого. Отличие от капитализма в том, что взаимное соответствие устанавливается не стихийно (через вымирание неконкурентоспособных форм), а сознательно, путем поощрения изменений, лучше отвечающих задаче строительства разумного общества. То есть, если мы считаем полезным некое изменения в способе производства — мы обязаны позаботиться о подготовке кадров; обратно, если удалось чему-то полезному научиться — надо немедленно подыскать для этого местечко в системе общественного производства: для начала, хотя бы в качестве эксперимента; если пойдет хорошо — широкое внедрение. Опять же, в отличие от капитализма, нам нет нужды придавать новому товарный вид, тратиться на раскрутку и рекламу: мы не создаем профессии, а лишь добавляем в общую копилку новые компетенции — и предоставляем в массовое пользования средства практического овладения ими: общую информацию, детальные спецификации, учебные пособия, тестовую среду, опыт внедрения, консультации практиков. Чтобы перевести экономику на бесклассовые рельсы, требуется создать в ней заведомо нерыночный сектор, и понемногу расширять его, постепенно подключая новые отрасли производства — пока старые формы хозяйствования (экономические уклады) не сойдут на нет. По всей видимости, начинать удобнее с духовного производства, с образования и воспитания. Идеи носят изначально всеобщий характер, они допускают сколь угодно широкое распространение — и только выигрывают от продвижения в массы, через это становятся элементами культуры. Обобществление знаний и умений, свобода приобщения к духовному богатству, — первый шаг на пути к разумной экономике. Разумеется, одного лишь декретирования недостаточно: потребуется развить материальную базу образования и воспитания, заменить устаревшие технологии новыми — а оставшиеся в наследство от классового общества переориентировать, подчинить духу свободы.

И вот здесь советские власти выглядят совершенно никак — если не сказать хуже. Ни малейшего понимания очевидности: формы и методы социализации историчны, они меняются от одной формации к другой, каждая культура преобразует их в русле своих традиций и исторических перспектив. А что мы видим? Полное раболепие перед буржуазной педагогикой, которая, якобы, исследует естественные и всеобщие пути, и только наполняет чистые сосуды грязной идеологией. Некритически перенимая саму идею (рыночного) противостояния сферы образования сфере производства, Крупская копирует формальную схему буржуазной образовательной системы:

Здорово живешь! Оказывается, есть знания, которые "по сути дела" не предназначены для всякого быдла — и причаститься к ним можно лишь с высочайшей санкции (и только богом отмеченным, кого выберет мудреная "психотехника")! Но и разрезание общего развития на сугубо формальные "звенья" — не выдерживает никакой критики. Может показаться, что еще Маркс задал тон [16, 197]:

Помилуйте, при чем здесь физиология? Способность к труду может определяться телесными данными лишь там, где способ производства не дорос до гибкого учета индивидуальных особенностей, чтобы на всякую немощь найти технологическое расширение (неорганическое тело), позволяющее в разумных пределах ее компенсировать. Все встает на свои места, если заметить, что Маркс и не выдвигает здесь глобальных идей — а речь идет лишь о задачах текущего момента, о едином требовании партий I Интернационала к буржуазным государствам: ограничить эксплуатацию детского труда [16, 198]:

Понятно, что разговаривать с дурными властями можно лишь на их же дурном языке — ничего другого они не поймут. Однако не в меру ретивые ревнители буквы принимают частное за всеобщее — и задача организации образования и воспитания сводится к абстрактной цифири: указать границы возрастных периодов — и ввести единую для всех программу, с разбивкой по годам. Но если при капитализме вовлечение малолетних в производство диктуется нуждами рынка — и надо лишь всячески базар ограничивать, — после переворота эта рыночная связь разрушена до основания, и теперь проблема наоборот: вовлечь молодь в производственные дела — без чего ни о каком трудовом воспитании не может быть и речи [2, 486]:

После революции (для всех же) появился довесок — требование изображать из себя сознательного общественника:

Можно подумать, работа у станка или сочинение стихов — общественно бесполезны! Нужно не "втягивание" в "работу" — а создание условий для участия в общем труде. Не "обязанность" — а возможность. Это не просто другие слова — это другой принцип. Работа по разнарядке воспитывает отвращение к труду; внешнее принуждение вызывает внутренний протест — вплоть до полного безразличия к жизни (сейчас эту модную болезнь называют аутизмом).

Отход от замкнутости отраслей материального производства — процесс долгий. Но почему мы должны переносить те же порядки в гораздо более подвижную область — в обучение и обмен идеями? Почему не дать каждый кусочек знания тому, кто в нем нуждается, и тогда, когда в том есть нужда? Если пятилетнему ребенку нравится конструировать роботов или решать интегральные уравнения — зачем ждать до предписанного школьной программой возрастного порога? Каждый развивается по своему графику, и, как справедливо замечает Н. К., "индивидуальные колебания могут быть очень велики". Нам тут же возражают: есть общеобязательный уровень культурности — а все остальное можно делать во внеучебное время, в качестве хобби, вроде собирания марок или бальных танцев. Правильно, так оно и происходит. С той существенной поправкой, что неинтересные школьные программы нормальные дети пропускают мимо ушей — а возможности всерьез интересоваться чем-либо вне школы у многих не было в советские времена, и далеко не у всех она есть сейчас. Например, столичные радиолюбители уже в 1950-е годы паяли цветные телевизоры — тогда как на периферии даже черно-белого телевизора никто в глаза не видел еще двадцать лет, а слово "радио" часто обозначало лишь радиоточку, громкоговоритель, подключенный к централизованной вещательной сети. Позже, в начале 1980-х, когда "продвинутое" население вовсю осваивало первые персональные компьютеры, и ходили сказочные слухи о переносных агрегатах, — широкие массы вообще не догадывались о существовании ЭВМ! Даже домашний телефон тогда многим казался фантастикой; вообразить себе мобильник — и фантасты не рисковали... Об искусственном книжном дефиците советских времен кое-кто хорошо помнит. Бог с ним, что книги приходилось покупать в магазинах! — все самое интересное купить было невозможно, а "достать" удавалось не всем. Касается это не только беллетристики, но и учебников, и — страшно сказать! — классиков марксизма-ленинизма. В 1932 году Крупская с горечью пишет:

Дальше — больше. Какой уж при таком раскладе "политехнизм"...

Соединить школу с производством так и не удалось. Идея сама по себе богатая: растить детей не в обособленных загончиках, далеких от живой действительности, в изоляции от хозяйственных проблем, — а создавать образовательные структуры на базе передовых производств, чтобы пробовать силы то в одном, то в другом, — искать что-то для себя. А попутно получать общее представление обо всем, что делается в других отраслях, включая заботу о здоровом образе жизни и азы рефлексии (искусство, наука, философия).

Нетрудно догадаться, что и этот проект — чистейшей воды утопия. Просто потому, что универсальное образование невозможно в неуниверсальной среде; пропитанное разделением труда производство никаким образом не способствует широте взглядов — и отраслевая школа неизбежно сведется к подготовке кадров. С другой стороны, выделять школу в особую отрасль, со своей материальной базой, — значит превратить трудовое воспитание в пустую формальность, в игру; для зажатых нормами и сроками профессионалов такие "работники" — по статье накладных расходов. Из той же серии — отношение академических кругов к всевозможным дилетантам, заваливающих все инстанции безграмотными "открытиями"; сюда же страдания издательств под давлением свирепых графоманов и муки больших музыкантов при встрече с любительскими пошлостями; вспомним и о доморощенных философиях, и о религиозных ересях...

Настойчивые попытки Н. К. обязать предприятия отдавать отходы и обрезки, лом и брак в школьные мастерские — вроде рака на безрыбье. Если образование строить на всяком хламе — то и образуется хлам, вместо людей. По логике, надо бы наоборот: предъявить самое технологичное, перспективное, передовое. Чтобы интересно было, хотелось дотянуть, — а не рыться на помойке (хотя и это к чему-нибудь иногда ведет). Здесь полная противоположность капитализму: даже сегодня, когда компьютерные технологии позволяют моделировать любую производственную среду и запросто тиражировать новейшие разработки, — распространение знаний натыкается на рогатки коммерческой тайны и авторских прав. Пусть не было в разграбленной стране ресурсов для участия интересующихся (детей или взрослых) в реальном производстве — рассказать о том, как что делается, вполне возможно, и надо бросить все силы на массовую популяризацию, обеспечить максимальную открытость любых отраслей, включая не только промышленность и сельское хозяйство, но и духовное производство — в том числе процесс обучения и воспитания! Когда есть интерес — изыскивать ресурсы, чтобы попробовать, попрактиковаться (а не гнать норму!); вот здесь и пригодилось бы государственное принуждение, обязывающее предприятия создавать своего рода зоны свободного развития (тренажерные залы, студии, мастерские), куда каждый желающий (независимо от возраста!) мог бы заглянуть и попробовать что-то посильное, не без помощи грамотного "аниматора". Заодно и отучить от дикой (но вынужденной) привычки рукодельничать на дому, истязая ни в чем не повинных соседей. Разумеется, такие специализированные центры никоим образом не заменяют "общего развития" — но, положа руку на сердце, кто может вразумительно сказать, что это такое? Если человек пробует себя в самых разных амплуа — он будет разнообразен, и никакой "психотехнический профиль" ему не нужен. Его не надо "профориентировать" — он сам решит, чем по жизни заняться. Одни детсадовцы любят книжки читать; другим интереснее петь песенки или цветочки поливать. Пусть все это будет доступно, и каждый выберет свое; а заставлять малышей ходить строем — жестокое тиранство, источник психологических травм.

Так что же, все эти буржуазные изобретения ("звенья", "ступени") вообще не нужны? А как тогда с коммунистической ориентацией? Кто будет блюсти единство идеологии?

Контрвопрос: а кто эту идеологию блюдет при советах? Ответ: никто. Потому что воспитывает (как нам уже объяснила Н. К.) не формальная инстанция — а организация труда. Коммунистический труд воспитывает коммунистов; товарное производство — торгашей. Массовая школа озабочена исключительно уровнем успеваемости и гладкой отчетностью; если там и объявится талантливый педагог или просто порядочный человек — это, скорее, редкое исключение. Организация обучения не имеет ничего общего с коммунизмом: работа по графику, из под палки, система бессмысленных оценок, унижающих человеческое достоинство (включая даже оценку "за поведение"!)... Общественно полезного тут с гулькин нос. Где может ребенок приобщиться к настоящему труду? Только вне школы — и все решает (классовое) происхождение, семья: одним всевозможные источники знаний и яркие примеры — другие видят лишь тупых калымщиков, лишенных минимальной одушевленности, и сбегают на улицу, выстраивая жизнь по диким уличным понятиям.

Как это можно было бы исправить в нашей гипотетической системе распределенного образования и трудового воспитания? Вариант один: уничтожение семьи. Вместо нее — одинаковые для всех стартовые условия, общественное производство общественного человека. Назовите это детскими домами, интернатами, или еще как-нибудь, — суть в том, чтобы оторвать детей от классовых корней и поместить в разумно организованную ("искусственную") среду — сделать социализацию индустриальной. Именно так поднимали промышленность и сельское хозяйство — а про людей забыли. Вспомним Энгельса [4, 333]:

Но это половинчатое решение! Важно, чтобы и материнский уход перестал быть частным делом, чтобы сами понятия "отец" и "мать" исчезли из обихода. Без этого никакие реформы не пройдут.

К сожалению, тут и Маркс не сумел преодолеть собственную буржуазность [23, 500]:

Нельзя переносить существенно классовые структуры в бесклассовое будущее! Вместо уничтожения семейственности как таковой (из которой неизбежно вырастает противостояние классов) — классики пытаются протащить какую-то "высшую форму семьи", про которую вообще ничего не известно. Однако любая формализация личных отношений между людьми вместо разрушения рабских уз — лишь заменяет одни формы другим, не меняя классовой сути. Эта непоследовательность прямо вытекает из заявленной программы: Маркс не против разделения труда как такового, он лишь призывает устранить его "старые" формы (и дважды это подчеркивает) [23, 498]. Тут явно не оговорка, и не слабость перевода: вопрос принципиальный.

Когда же быт становится общественным продуктом — при этом производстве точно так же появляются зоны развития, доступные всем без исключения. Педагогика сама себя вытягивает из болота.

Разумеется, не следует забывать и об иерархичности. Всякая деятельность иерархична — в том числе, экономика в целом, и любая область культуры. Бросить младенца в хаос производств — не факт, что всякий выплывет. Чтобы не растерялись, в качестве точек опоры можно создавать учреждения особого типа — центры интеграции; их работа состоит в развертывании иерархии производств тем или иным способом, так чтобы сначала увидеть целое — и только потом переходить к его частям. По идее, именно эту роль должен был играть наркомпрос (позже переименованный в главполитпросвет). Опять же, такое (главным образом, духовное) производство предоставляет публике подходящие "тренажеры" — на эту роль прямо-таки просятся библиотеки, музеи, тематические выставки. Именно здесь идеологическая работа выходит на первый план: она изначально встроена в организацию интеграторской деятельности. В каких-то вариантах такая работа могла бы принять форму общеобразовательной школы. Но без формальных ступеней, возрастных цензов или оглядки на "одаренность", глупых аттестаций и спущенных сверху программ. Классы — для классового общества. Разумный человек сам потянется к разумности — если ему показать возможности и дать попробовать себя в самом интересном.

Конечно, выстраивание гибкой системы социализации требует достаточно развитой материальной базы. Но еще раз повторим: чтобы двигаться к цели, нужна цель. Машину собирают их тысяч деталей. Строить коммунизм (или то, что придет за ним) можно лишь подгоняя одну детальку к другой, культивируя все элементы будущего, расширяя зону бесклассовой экономики и упорно вытесняя капитализм.

Сразу оговоримся, что мир XXI века сильно отличается от условий столетней давности. Здесь мы смотрим в прошлое. Но не ради пустого любопытства, а в поиске общих идей, которые каким-то образом можно было бы приспособить и к следующей попытке свержения буржуинств. Никакого сомнения, что попытки будут. Не сделаем выводов из старых ошибок — снова рухнет. Первый этап: осознание. Потом — анализ ситуации и развертывание тех же идей по-новому, и поиск новых решений, о которых пока догадаться не удалось.

Итак, иерархия неклассового образования и воспитания видится как набор возможностей, которые вовсе не обязательно выстраивать в формальные программы, одинаковые для всех. Всякое производство предполагает какие-то обучающие структуры, от общего ознакомления до углубленного освоения. С одной стороны, это возможность пробовать себя в реальном деле — но без привязки к собственно производственным задачам. Обучение как игра. Воспитание как творческое отношение к правилам игры. Тем самым снимается всякая возрастная привязка: играть можно в любом возрасте, а степень вовлеченности в реальное производство зависит от личных склонностей и круга общения. Точно так же, приобщение к деятельности у каждого идет своими темпами, важна лишь принципиальная возможность до чего-нибудь дорасти. Например, кто-то учится танцевать на лету, на живых примерах; другим хочется сначала понять, как устроен танец — и через это выйти на ту же танцевальную практику; наконец, кто-то вообще не сможет как следует выучиться — но занятия танцами обогатят его духовно, расширят кругозор и поддержат жизненный тонус, — а в итоге окажут положительное влияние на другие стороны жизни. То же самое можно сказать и о любой другой деятельности.

Тем самым снимаются обе крайности формального вовлечения детей в производство, на которые жалуется Н. К.: либо к этому относятся как к пустой забаве и обеспечивают по остаточному принципу — либо обязательная отработка на производстве отвлекает от учебы и всего прочего, так что даже книжки читать некогда.

Детские игры — готовят к взрослой жизни. Если дети играют не в войну, не в магазин, и не в семейную жизнь, — если их игры имитируют (моделируют) общественно полезный труд, — это прототип образования будущего. Здесь можно пробовать разные варианты коллективных действий, получить опыт совместной деятельности; поскольку же "виртуальный" продукт не предназначен для обмена, это подлинный коллективизм, а не рыночные отношения, не кооперация. С другой стороны — неформальность и подвижность объединений, типичная черта нерыночной экономики. Н. К. замечательно об этом говорит:

Остается распространить это на любые возраста и любые отрасли, сделать принципом экономического строительства... Возможность реализации нестандартных проектов (feasibility study), тесно связанная с созданием временных рабочих групп (taskforce), — важный элемент современной капиталистической экономики; отсюда один шаг до снятия любых формальных ограничений. Присмотреться к игре, увидеть в ней прототипы технологических решений, — это в какой-то мере подобно внедрению научных открытий. Детское (или дилетантское) творчество не обязано повторять сложившуюся отраслевую структуру — оно вправе свободно создавать новые отрасли. Главное — нерыночный характер производства: нам нужен продукт, а не товар. Только тогда система образования и воспитания будет производить человека, творческую личность, а не рабочую силу.

К сожалению, преклонение Н. К. перед Западом сводит на нет хорошую идею. Творческий порыв — вырождается в базар:

Оказывается, за знания надо платить! То есть, у кого-то есть право отлучать других от достижений культуры. Вот она, школа капитализма! И дальше:

Это называется предприимчивость, деловая хватка... — звериный оскал мирового капитала. Понятно, что при таком раскладе и учеба сводится к чистой коммерции:

Во-первых, работник — не то же самое, что рабочий. Идеологическая мина в том, что предлагается воспитывать хозяев, — вместо того, чтобы вывести отношения между людьми за узко хозяйственные рамки. Иначе кончается (как мы видим у Н. К.) все тем же:

То есть, образование целиком и полностью заточено под требования рынка, и воспитывает холодных дельцов, а не убежденных строителей нового мира, которые знают, что нет никаких хозяев, и все для всех: надо не торговаться, а просто брать нужное и употреблять по назначению.

А если в вашей базарной школе кто-то не хочет становиться хозяином? Если ему хочется чувствовать себя человеком, заниматься своим делом не на продажу, а по глубокому убеждению в его (и своей) необходимости для человечества в целом? Да, можно в литературном вузе давать поэту знание конъюнктуры на книжном рынке, основы коммерческой полиграфии, изучать законы об авторском праве, порядок заключения договоров с издательствами или книготорговцами... Имеет это хоть какое-то отношение к поэтическому творчеству? Только одно: коммерция убивает поэзию.

Порочна сама ориентация на товарное производство. В буржуазной школе именно так вбивают в подсознание мысль о невозможности никакого иного порядка, о вечности капитализма. Стоит допустить, что производим мы не товары, а средства удовлетворения конкретных потребностей, — проблем со сбытом автоматически нет, и не надо ни с кем торговать. Есть общественный заказ — сделайте все, чтобы произвести жизненно необходимое. Без оглядки на чьи-то претензии. Именно эту установку должна бы воспитывать советская школа. Не только внутри страны, но и на международной арене: не расшаркиваться перед буржуями, не прогибаться под дипломатические стандарты, — четко обозначать ключевые интересы и стоять на своем. Благодаря этому в конце XX века китайцы прослыли сильными переговорщиками — а россияне так ничего и не смогли.

Одна слабость тянет за собой другую. Рыночное мышление и апологетика разделения труда ведут к идеологическим перекосам даже там, где поставлена сравнительно узкая задача: преодолеть косность профессионального обучения, дополнить его воспитанием широты взгляда и привить вкус к переносу технологий из одних отраслей в другие. Робкий росток творческого отношения к труду: человек перестает быть всего лишь работником, а пытается осмыслить свои действия и что-то при случае изменить. Понятно, что для этого требуется особый общественный климат, доброжелательное отношение и поддержка новаторства. Если же рабочему сунули технологическую карту и поставили план — всякие вариации на тему расцениваются как нарушение технологической дисциплины, недопустимая отсебятина. Широта взглядов при такой постановке дела — только вредит. Поэтому внедрение того, что Н. К. именует "политехнизмом", начинается не в школе, а на производстве, — и придется перевоспитывать взрослых, чтобы имело смысл политехнически настраивать детей:

Это правильно — но узко. Переворот в умах нужен не сам по себе, а как условие "политехнизации" промышленности, и невозможно сделать образование по-настоящему политехническим при сохранении узкой специализации на производстве, разделения труда. Одно цепляется за другое — но надо с чего-то начать, чтобы потихоньку распутать клубок. В идеале,

То есть, по сути, можно заменить словечко "политехнизм" более емким термином "всестороннее развитие" — и вернуться к исходным формулировкам классиков марксизма. Выдвигая на первый план экономические вопросы, мы лишь признаем первичность задачи восстановления промышленности, плавно перетекающего в поголовную индустриализацию. А через это начнем вытягивать и духовность:

Сие означает, что учиться предстоит не только деятельности, но и сознательному к ней отношению, рефлексии. Здесь, опять-таки, на первый план выдвигается наука — поскольку предстоит интенсивно внедрять передовые технологии, а для этого надо настроить умы на логику дела. Однако одной лишь техникой дело не ограничится — потому что индустриализация нам нужна не абы какая, а советская, нерыночная. И тут, по идее, надо въезжать в философию, чтобы отличать коммунизм от буржуинства — применительно к любому производству. Как минимум, важно сознавать общественный характер труда и уметь трудиться не на свой карман, а на общее благо. С этим у советских всегда были проблемы — но в качестве предварительного ориентира Н. К. предлагает

И тут вопросы идут огромными косяками. Получается, что на школу, помимо собственно образовательных задач, навешивают еще какие-то ("общественно полезные") производства, заниматься которыми всем остальным лень, — так хоть детишек малость поэксплуатировать, под предлогом воспитания коллективизма. Как уже сказано, отношение к такому труду может быть только отрицательным, а подход один: по возможности откосить. Начинать следовало бы с того, что общественно полезна всякая работа над собой, приобщение к любым достижениям культуры (и не только производственной). А дальше — по интересам. Где нужно объединение усилий — подсказать, дать примеры (не навязывая готовых решений). Где-то попробовать увлечь молодежь насущными производственными задачами: бросить клич, набрать отряд добровольцев, дружно навалиться — и сдюжить... Полная аналогия с субботниками — но не вообще, а под конкретное дело. В качестве первого знакомства с возможностями — ролевые игры, с ротацией ролей. Важно, чтобы не было корысти, возможности присвоить плоды труда; даже при индивидуальной работе — продукт никому не принадлежит, и воспитательная часть состоит в том, чтобы передать его туда, где нужнее. По большинству бытовых проблем — больших коллективов не требуется, и здесь коллективизм выходит на новый уровень: открытость и готовность помочь, поделиться опытом. Вспоминаем про школу как особое (очень даже общественно полезное!) производство — и видим, что ее зона развития призвана выработать прежде всего навыки обучения (и воспитания!) друг друга, а через это и навыки самообразования и самовоспитания. Не дядя с тетей учат детишек уму-разуму — а все учатся у всех, независимо от возраста и опыта. Отсюда прямая дорога в систему всеобщего непрерывного образования, без формальных градаций и жестких сроков, без оценок и аттестаций. В любом возрасте уместно расширять кругозор — и многим взрослым не грех поучиться у подрастающего поколения, коль скоро жизнь вывела молодых на передовые рубежи. Прецеденты в советской истории были: ликбез, культпоходы и агитпоезда, электрификация и внедрение передовой агротехники... Молодых быстренько натаскивали на курсах — и в бой! Старики прогибаются медленнее — но эффект налицо. Заметим: это не коммунисты придумали — это старинная практика (в России — с петровских времен). А коммунисты, наоборот, так и не сумели побороть сословную ограниченность, и для них общеобразовательная школа так и осталась лишь предварительной ступенью профессионального образования. Вот и Н. К., начиная за здравие, кончает, как водится, за упокой:

И так далее, везде и всюду. Политехническая школа изначально противопоставлена профессиональной:

По сути, это означает, что общеобразовательная школа — разновидность профессиональной: она готовит профессионального подмастерья — болванку типового формата, из которой потом штампуют узких специалистов. Соответствующие типоразмеры и сроки выдержки определяет единая для всех школьная программа:

Оно вообще не должно начинаться! Нет специализации — не нужно думать про возрастные границы и прочую дискриминацию. Тем более, что разные компетенции требуют своих темпов и сроков. Когда Н. К. пишет, что раньше 15–16 лет в профессиональную школу принимать "не целесообразно", — тут же вспоминаем профессиональных музыкантов или артистов балета, для которых чем раньше — тем лучше; изучение языков тоже начинается в раннем возрасте; навыки ухода за растениями и животными — приживаются с детства; в конце концов, практически все изобретатели ведут творческий отсчет с самых нежных лет. Трудовые династии потому и выезжают в экономике, что необходимое для дела технологическое чутье дети впитывают с молоком матери. Спрашивается: почему школа не может вводить всех желающих в курс дела без оглядки на абстрактные сроки, руководствуясь исключительно личными интересами молодняка? Черная сторона трудовых династий — опять же, подавление личности, когда потомству приходится волей-неволей идти по стопам. Сын сапожника — сапожник, сын скрипача — скрипач; интеллигенты к интеллигентному, остальные к остальному... Это классовый подход. Школа и должна бы вырвать детей из семьи, открыть им широчайшее поле возможностей — и позволить решать каждому за себя. Но поскольку все зациклены на профессиях, в любом знании мерещится потенциальная угроза:

А что, взрослых убивать можно? Почему кто-то не может обрести себя в зрелом возрасте, или даже под старость? Французский художник Ги Лёврие был летчиком, потом консультировал молодое поколение авиаторов; ему было за пятьдесят, когда он вдруг обнаружил красоту квантовой механики и нелинейной динамики, — и сумел это выразить на языке живописи, — провозглашая принцип некоммерческого искусства. Не надо нас "приучать к профессии"! Человек не животное. Дайте нам трудиться по мере сил, в любом возрасте. Сказано же:

Остается только заменить слово ребенок на слово человек — и заметить, что это не кулинарный ингредиент, и он не для того, чтобы "из него" что-то готовить...

В теории "политехнизм" выродился в простое совместительство, овладение несколькими профессиями (чаще всего, смежными). Ленин призывал рабочих брать на себя учет и контроль — Н. К. вторит ему:

Ага, чтобы и за станком стоять — и бухгалтерию вести в 1С! Тонкости регламентированной отчетности осваивать — жизни не хватит; тем более, когда законодательство меняется каждый год. Так на фига работяге бороться с глючными программами, от которых одно расстройство и снижение производительности труда и отдыха? Работа на заказ — смерть искусства. Чрезмерное увлечение формализацией результатов — губит академическую науку. Классовая философия... — сами понимаете. Суть одна: товарное производство, голые стоимости вместо вкусного молока, надежного крепежа, прекрасных стихов или оснований математики.

С кашей в голове — немудрено начать заговариваться:

Почему не сказать прямо: не нужно профессионального образования, специализации — а нужен доступ к любым специальным знаниям и возможность приобретать любые компетенции.

И здесь уже можно ставить вопрос ребром: а стоит ли так уж категорично бороться за "политехнизм" — ограничиваясь воспитанием одного лишь "интереса к технике"? Что, стране не нужны поэты, математики, философы, — наконец, педагоги? Если политехническое образование не дополнить полигуманитарным — хромоногая культура опять начнет косить в сторону капитализма! Почему рабочему нужен "общественный подход" к своему (и не только к своему!) делу — а писатель или чиновник могут ограничиться думами о себе любимом?

Пока вопрос лишь о расстановке приоритетов — годится и политех. Но, по факту, советское государство полностью самоустранилось из производства интеллигенции, отдавая эту важнейшую отрасль на откуп буржуазным семьям — и не предпринимая ни малейших попыток бороться ни с их буржуазностью, ни с семейственностью как таковой. Что из этого вышло — мы знаем. Во второй половине века все без исключения господствующие высоты в области идеологической работы и просвещения заняты откровенно антисоветскими элементами, которые исподтишка травят массы апологетикой капитализма, религиозными канонами и националистическими устремлениями. Высокоидейные коммунисты еще есть — но они уже ни на что не влияют: чудаки на вторых ролях, которых держат только в силу фронтовых заслуг.

Таковы печальные итоги "политехнического" эксперимента. Культура едина — материальное и духовное производство равно необходимы для гармоничного общественного развития и прорастания новых поколений. Маркс это чувствовал [25 ч2, 385–386]:

Но не вне производства как такового! И если победивший класс решает преодолеть свою классовую природу и выстроить экономику на новых, разумных началах, — без идейной определенности в отношении духовного производства, без ясного намерения, он не сможет добиться ни разумности — ни даже минимальной вразумительности! Это тем более важно, что коммунизм — лишь начало пути [25 ч2, 386]:

К сожалению, уже Энгельс в Анти-Дюринге начинает перевирать Маркса — и сводит человеческую свободу лишь к познанию природной необходимости и выстраиванию своей деятельности соответственно. Для него паровая машина становится [20, 117]

Н. К. вспоминает про "ассоциацию", где "свободное развитие каждого является условием свободного развития всех" [4, 447] и цитирует длинное (но кривое) рассуждение Энгельса для того, чтобы тут же предложить свою (столь же кривую) интерпретацию:

Закономерное развитие: пассивность, "служение" — вместо творческой свободы. Можно подумать, что мир дан людям готовеньким, на веки веков, — и достаточно его познавать, приспосабливаться! Но мир все время меняется — и рушит любую "гармонию". Значит, надо научиться самим его менять — предписывать природе законы, а не подчиняться им! Это принципиальное отличие марксовой философии от всех прочих. Поэтому свободный человек будущего — не для кого-то или чего-то, — не ради общества в целом, а равен целому, — и вовсе не требуется "служить", а можно просто жить, — как хочется, как нужно.

В педагогической теории та же ошибка закономерно ведет к односторонней идее обучения и воспитания: пассивное усвоение рядовыми людьми указаний свыше. Дескать, кто-то за нас познал законы природы и общества — а мы будем познавать (пережевывать) уже познанное... На детей — смотрят свысока: прыгают вокруг и умиляются. Ссылаясь на все те же указания свыше [12, 737]:

Вот где Маркс вульгарно отступает от собственных идей! Выдавать дикую природность, неразвитость, за характер эпохи — значит, попирать суть исторического материализма. Выразить эпоху может лишь то, что сумело до нее дорасти, — и в той мере, в которой оно дорастает до нее. Да, мудрость позволяет человеку переделывать мир согласно велению разума — делает историю своего рода игрой. Но отнюдь не ребячеством! Неразумное дитя способно лишь стихийно возродить что-то из уже пройденного человечеством, ставшего фоном культуры. Восторги по поводу детской непосредственности выдают духовную незрелость, душевную слабость некоторых взрослых, которые боятся эпохи и пытаются спрятаться от нее в какой-то другой. Сказки о "золотом веке" — из той же струи.

Не дело взрослых решать за детей, что им полезно, а что нет. Важно обеспечить палитру возможностей, дать право свободно пробовать — и лепить себя самому. Идеология проникает в сознание косвенно, через организацию повседневной жизни — и способ производства. Относитесь к детям серьезно, чтобы дети воспринимали вас всерьез. И тогда само различие возрастов станет совершенно несущественным, неуместным. Иначе появятся перлы, вроде этого:

Каково? Делать коммунистами — это, с точки зрения ответственного партийного работника, неправильно! Пониманию каждого доступно все. Без исключения. Другое дело, что подход к каждому нужен свой. Метафизика Энгельса делает доступность абстрактом, присущим вещам как таковым; но понять можно только делая понятным: когда собеседники понимают друг друга — они вместе порождают новый уровень понятности. Воспитатель через общение с воспитуемым воспитывает себя. Тогда можно согласиться со словами Н. К.:

Только становиться надо не "общественниками" ("винтиками" и "колесиками") — а людьми. В полном смысле слова. Разумными и свободными. Всем вместе, друг через друга.

История не знает сослагательного наклонения. Но мы его знаем. Поэтому умеем иной раз помечтать: как было бы здорово, если бы... Важно, чтобы эти фантазии расцветали не ради самих себя: это лишь форма рефлексии, постижения самих себя. Маленький эксперимент. Усилие над собой. Вытаскивание себя за волосы из болота.

Мы говорили о необходимости универсального непрерывного образования — вместо убогого политехнизма. Возрастные и цеховые ограничения пора истребить, вместе с собственностью, конкуренцией, рынком, семьей, и прочими отрыжками капиталистического разделения труда. Есть у Ленина замечательная случайность [10, 358]:

Вот бы из чего исходить! Не ступени и классы — а уровни целого, которое каждый развертывает по-своему. К сожалению, в партийной программе — ни слова о развитии духовности. Сама эта категория оставалась (и остается) вне марксизма, независимо от приверженности духу первоисточников. Но пока нет твердости в целях — мы не вполне разумны, и строим нечто не очень разумное. Если же на каждом шагу выверять курс по путеводной звезде — никакие ошибки не изменят главного, не уведут в капиталистическое болото.

Обнадеживает то, что духовность по сути своей не подвластна классовому диктату: она всегда найдет способ ускользнуть от прямого насилия и стряхнуть идеологические пошлости. После утверждения капитализма в качестве глобальной экономической системы (с выходом на космические масштабы) планы неклассового развития на какое-то время придется отложить; но это не значит, что не следует обдумывать возможные шаги и внутренне готовиться к ним. Когда распределение труда становится глобальным — оно создает предпосылки собственного уничтожения, решительно ломая любые границы, требуя новых, наднациональных форм общности. Компьютерная революция выводит личность за грань органического существования; стихийные сетевые сообщества пока далеки от разумности — но сама возможность ничем не ограниченного общения и взаимного развития уже становится влиятельной силой, вопреки драконовским запретам и лихорадочной активности ревнителей интеллектуальной собственности: их оружие всегда обращается против них. Можно убить живое существо. Убить коллективный разум — не получится. В корне меняется характер труда: средства производства универсальны и общедоступны. Значит, люди будут все чаще трудиться не по необходимости, а по велению сердца. Это лучшая школа.