Бывает так, что люди упорно трудятся, и дел невпроворот, — только успевай завалы разгребать... А тут подходит какой-то интеллигентик и нудным голосом капает на мозги: вы меня извините, но в вашем подходе многого не хватает, — и лично я бы предпочел, чтобы вы больше внимания уделили вот этому и вот этому... Кто-то скажет: отвали, дядя, пока кирпич до морды не долетел! Но это люмпен-пролетариат. Правильный ответ: надень каску — и давай на стройплощадку, добавляй, чего не хватает...

В интеллигенты мы не рвемся, и наше критиканство ни в коей мере не обращено к героям прошлого, без которых мы так и не вылезли бы из болота (если не сказать хуже), и даже не знали бы, что такое критика. Это всего лишь размышление и постановка вопросов, над которыми нам же и предстоит работать — а больше некому! Впрочем, от помощи не откажемся — даже в форме беспощадной критики, разделывания под орех (или ценные породы дерева).

Великий эксперимент под названием СССР завершен — но уроки будут извлекать еще не одно столетие (разумеется, кто доживет). Очень предварительное впечатление: слишком хаотично, суетно, мелочно, — когда критерием правильности оказываются сиюминутные интересы той или иной фракции, а вовсе не забота о светлом будущем. Не строить по плану — а узаконить самострой. Нет, энтузиазма хоть отбавляй! Только осмыслить некому, а вожди порой лепят такую чернуху, что хоть святых выноси. В интересах дела, надо об этом так и заявить [41, 64]:

По зрелом размышлении неожиданно оказывается, что большинство практических шагов таки были правильны — хотя в значительной мере это лишь вынужденные меры, а вовсе не разумное решение (следование заранее и сознательно намеченным курсом). Классовое чутье — великая вещь! Однако разумность вовсе не означает поперешности — чтобы настоять на своем во что бы то ни стало. Этим грешил и тов. Ленин, и многие его соратники. Но именно у Ленина мы обнаруживаем образец политической гибкости: иногда разумно отступить от разумности — чтобы потом было кому к ней возвращаться. К сожалению, с каждым отступлением возвращаться трудней — но тут уж как выпадет расклад по объективным обстоятельствам: если успеем сделать до полной деградации — тогда и дальше пойдет; если нет — придется другим подойти с другого боку.

При всем при том, идеологическое лавирование так и останется всего лишь политиканством, формалистической эквилибристикой, если не стоит за ним сколько-нибудь прочной философской платформы, позволяющей отступления расценивать как отступления — явление временное, тактический ход, возможность перегруппироваться — и снова вперед. Нет заранее подготовленных тылов — это капитуляция, позорное бегство. Тут нам предлагают поверить, что все происходящее происходит под знаменем марксизма — а эту глыбу не сдвинуть никаким "опровергателям" и "улучшателям". Как говорится, и рад бы в рай — да грехи не пускают. Где он, марксизм? Что это такое? Споров — хоть отбавляй, а ответа до сих пор не нашли. С другой стороны, даже Маркс не во всем оставался последовательным марксистом — а переработки его находок Энгельсом зачастую далеки от оригинала. Кому верить?

А никому! Настоящий марксизм в том, чтобы не принимать на веру ни единого слова сколь угодно уважаемых классиков — и думать самим, чем кому сподручнее. Но еще лучше — не примазываться к Марксу, Энгельсу, Ленину, — а общаться с ними на равных, обсуждать трудные моменты и совместными усилиями находить разумные решения; как это будет называться — к делу не относится.

В такой постановке вопрос не в том, чтобы размежеваться с одними и объединиться с другими, — а в том, чтобы пристально смотреть на себя со стороны и выискивать не повод лишний раз польстить самолюбию, а неприметные трещинки на физиономии, за которыми может стоять внутренняя ущербность. И первая задача — прекратить паническое бегство и собрать остатки духа, чтобы вытравить из коммунистической мечты всяческую буржуазность, ловить себя на попытках перенести в светлое бесклассовое будущее островки рыночного мрака. Как это сделать? Самое простое — взять за основу идеологию и практику реального социализма, сопоставить с идеалами рынка — и высветить сходство и различия. И здесь у нас редкая возможность работать напрямую с отцами-основателями, чье творчество за несколько десятков лет существования СССР неплохо задокументировано. Да, разумные поправки на руку цензора лишними не будут; но всякая цензура действует локально, в единичном тексте, — и вмешательства бросаются в глаза при системном обследовании. Это касается, разумеется, не только писательства, но и свидетельств о практике борьбы и труда.

Еще раз: если мы проектируем бесклассовое общество — надо решительно изъять из проекта живые фрагменты цивилизации. Можно легко приспособить античный храм под церковь, а церковь под мечеть: это не меняет культовой сути сооружения. Но если надо строить завод или жилье — нужна другая архитектура, и придется расчистить площадку, снести все, что не годится в музей, — а куски камня и ненужную утварь утилизировать, переработать под новые нужды. Буржуазная пропаганда может сколько угодно кричать о варварстве — но задача разума не заморозить историю, не хранить каждую фигушку, а думать о будущем, в котором, конечно же, найдется место памяти, — но разумной, а не свихнувшейся на (биологическом или культурном) разнообразии. Прошлое — материал для будущего; если материал оставить в неприкосновенности — будущего не будет. Собственно, этого и добиваются нынешние господа. И потому не любят (и боятся) всяческих товарищей. Включая В. И.

Тем более важно разобраться с наследием, перетащить все ценное на нулевой цикл будущей стройки — и подготовить к утилизации терриконы идеологического мусора. Вот эту мусорную работу нам волей-неволей придется взять на себя. Обращаемся к Ленину мы вовсе не потому, что остальные ни на что не годны, — это вопрос удобства: материала много, он вполне доступен, — и не надо ничего разыскивать по крупицам. Появится в поле зрения что-то еще — займемся на досуге. Выработанные на имеющихся образцах принципы критики нетрудно перенести куда угодно — если есть смысл критиковать.

Подумать есть над чем. Ленинские теории насквозь пропитаны буржуазностью. Это нормально: в условиях классовой культуры новое может себя выражать только в формах старого — и надо пытаться, творить, несмотря ни на что. Да, выйдет заведомо криво, — и на иные разъяснения в наши дни просто страшно смотреть. С другой стороны — выбора все равно нет, поскольку многочисленные оппоненты и последователи идеологически еще страшнее. Не будем обольщаться и на свой счет: жить в грязи и не испачкаться — это из области поповских сказок. Но опять же, если более разумных вариантов нет — придется становиться для кого-то этими вариантами.

Идеологическая работа нужна не сама по себе: на каждом шагу мы имеем в виду практическое действие, которое наш неокрепший разум должен, по идее, направлять. Стоит понадеяться на природу — пощады не жди: природе наши замыслы поперек дороги, она всеми силами стремится без нас обойтись — и нужна немалая настойчивость, чтобы заставить природные тела двигаться неприродным образом, культурно. Советским властям — настойчивости не хватило. Следовательно, придется выяснять, где революционный дух дал слабину, из-за чего массам и вождям не хватило сознательности.

Разумеется, крах "коммунистической" системы связан прежде всего с экономическими причинами. То есть, не созрело человечество — не дорос способ производства. А когда перерастет рыночный потолок — классовое общество само себя развалит, и останется только подобрать кирпичики да слепить из них что-нибудь эдакое...

Однако нельзя сбрасывать со счетов и субъективный фактор — поскольку люди не только переживают свою историю, но и творят ее. Результаты пока так себе: где не дотянутся, где перегнут... Поэтому придется по большей части ограничиваться перечнем ошибок, которые служат, так сказать, естественной формой наших достижений. Есть надежда, что природные формы в конце концов уступят место культурным. И будем мы лепить из кирпичиков действительно новое, а не воспроизводить давно пройденные этапы, заново запуская движение по тому же кругу.

Люди делают ошибки не потому, что хотят ошибиться. Либо им кажется, что правильно, — либо не замечают разумных решений, и приходится уповать на авось. На все имеются объективные основания: недостаточная сознательность выбора столь же объяснима, как и его историческая ошибочность. Это никоим образом не отменяет самого факта ошибки, — и не снимает с нас ответственность, — и не избавляет от угрызений совести. Которые, опять же, нужны не сами по себе (вроде приятной щекотки), а чтобы побуждать к действию: сначала признать духовную немощь; потом выяснить, где именно не хватило разумности; на этой основе надо переделывать мир так, чтобы не допустить в будущем ничего подобного ни в себе, ни в других. Вовсе не обязательно работать над ошибками публично: общество заметит реорганизацию каждой души — примет к сведению и раздаст кому следует. С другой стороны, бить себя в грудь и слезно каяться — дело глупое; дурные примеры надо искупать разумными действиями — как художник пишет картину поверх неудачных мазков. Чисто психологически — может быть больновато. Но кто сказал, что пересоздание мира — легкая прогулка?

Предполагая, что стать разумнее все-таки возможно, и что само существование чего-то не совсем капиталистического на протяжении семидесяти лет — веское тому подтверждение, — можно приглядеться к истокам и выловить хотя бы некоторые червоточины. Про удачные находки на будем — о них уже достаточно сказано; они по-настоящему грандиозны, и все, кто причастен к этой великой работе, заслуживают глубочайшего уважения. К сожалению, до следующей революции далеко, и нет возможности проявить себя в живом деле. Значит, время определиться в теории, решить для себя, что строить и как. До поры оставляем в стороне собственно экономические вопросы — и намеренно ограничиваемся областью духа. Исключительно потому, что марксизм здесь крайне темен; а искать потерянное где светлее — означало бы заново наступать на бесхозные грабли.

Нас интересуют не столько практические неудачи, сколько слабость проекта, прорехи духовности. Неразумность замысла не способствует разумности плодов труда. В принципе нечто приемлемое может получиться и без точных расчетов: архитектор дает лишь абрис — а дальше все зависит от опыта и таланта строителей. Если выстоит — будет удивлять потомков; но бывало, что и обрушивалось — и у кого-то потомков уже не было... Чересчур заорганизованное мероприятие почти обречено на провал; но надеяться на авось — тоже не по-людски. Но разум не ищет компромиссов — он идет своим путем.

Когда решения принимают, исходя из эстетических, логических или этических соображений, формальные ошибки способны превратиться в экономические и политические. Сознательное поведение в какой-то мере во власти субъекта — и потому, собственно, и возможно говорить об ошибках: это не дела как таковые, а их субъективная окраска. Одно и то же можно делать по-разному: разумно и не очень. Поскольку же в условиях всеобщего разделения труда деятельность внешним образом противопоставлена своему мотиву, люди не всегда способны осознать культурную значимость собственных действий, и выдвигают заведомо неудачные мотивировки, которых служат не организации совместной деятельности, а лишь сохранению самой этой совместности, общности направлений движения. Такое пассивное следование за историей (вместо сознательного выстраивания исторического процесса) выглядит как спонтанность, непоследовательность, идеологические шатания; это закон духовного производства при капитализме. Разумеется, классики марксизма (при всей внутренней цельности) — не исключение. Ошибки всплывают то здесь, то там — одна тянет за собой другую. Трагичность в том, что ошибок нельзя избежать; точно так же, в античной трагедии герои могли чувствовать близость бездны — но не уйти от падения. Нельзя разбудить в себе дух — и не следовать ему.

Не будем подрезать крылья собственной разумности: каждому под силу стать равным миру в целом, представляя его единичностью и ограниченностью — без которой не было бы единства и полноты. Одна из тяжелейших ошибок Ленина [39, 315]:

Неправда! Надо начинать именно с большого, поставить настоящую цель — и подбирать под нее средства, искать пути. На любом уровне субъект универсален — и его задачи должны быть соразмерны этой практической всеобщности. Разум не бывает маленьким и незаметным: он сразу же заявляет о себе, влияет на все стороны деятельности, — передается от одного к другому стремительнее любой эпидемии. Наши ошибки — лишь способ обнаружить нашу разумность; возможно, не самый представительный — но достаточно эффективный.

Для разума нет мелочей — все одинаково достойно вместить мир целиком. Можно начать с чего угодно, сознательно установить себе границы, — но в каждом таком воплощении светится величайшая идея, необходимость сознательного переустройства мира, окультуривания природы, включая собственную природу. Именно с позиций этой всеобъемлющей постановки вопроса следует обсуждать всевозможные частности — только такое суждение имеет смысл. Бессмысленна любая тактика, когда нет полномасштабной стратегии; технические изыски не делают рифмованные строки поэзией.

В качестве примера недостаточности узко-тактического подхода к строительству бесклассового общества — несколько заметок по частным (но жизненно важным) вопросам; несколько более крупных блоков вынесены в отдельные главы.

Пределы тела

Единая цель достижима разными путями — но даже верная дорога способна завести не туда. Материальная основа — еще не все; требуется духовное освоение, выстраивание природы в соответствии с разумными ориентирами. Если же с ориентирами разнобой — попасть в нужную точку возможно лишь по счастливой случайности; это не тот метод, которому следует разум.

С капитализмом пора кончать — это однозначно. А потом? Песня про новый мир, конечно, правильная. Но чтобы ничто стало всем, надо не только выдать ему это все, но и подсказать, как всем стать. Главное же — объяснить зачем. Иначе получится как у мартышки в басне.

Революция не в том состоит, чтобы отнять и разделить, — а в том, чтобы покончить с дележкой как таковой. А что мы видим? Заводы — рабочим, земля — крестьянам... Это правильно? По той же логике: банки — банкирам, власть — начальству... Криво получается. На первых-то порах, конечно, казалось красиво. Но чуть подросли широкие массы — тут же учуяли гнильцу. А там и гитлеровцы подоспели: Jedem das Seine.

Тянется ниточка к самым истокам. Манифест коммунистической партии, год 1848 [4, 438]:

И чуть дальше:

То есть, общественное положение капиталиста никуда не денется — мы только назовем его как-нибудь иначе — и будет он по-прежнему распоряжаться капиталом, но уже как бы от лица общества в целом... Так, ведь, они и раньше заявляли, что блюдут государственный интерес, в качестве компетентных организаторов производства; через полвека, в России, эмпириомонист А. Богданов открыто провозглашает это с партийных трибун. Нельзя же кого попало за рычаги пускать! — машина требует деликатного обращения.

Нет уж! Давайте определяться. Собственность по самой сути своей есть классовое явление, и неклассовой она никак быть не может. Просто потому, что право собственности (по смыслу слова!) ставит людей в неравные отношения к общественному достоянию — а самое мелкое разделение неизбежно перерастает в противостояние классов. Если же никакого разделения нет — откуда возьмется собственность? От классиков узнаем [4, 440]:

Вот-те на! А что такое "присвоить"? — это и значит, отнять у других и получить в полное свое распоряжение; только наивный младенец будет верить, что из подобной исключительности невозможно извлечь выгоду, манипулируя потребностями других. Оказывается, коммунизм не запрещает спекуляций — а лишь увещевает не бесчинствовать слишком публично, чем-нибудь прикрывать срам. Опыт советского государства продемонстрировал такую экономику во всей красе.

Общественная собственность? — а что это? По смыслу — когда нечто в полном распоряжении общества в целом, но (будучи собственностью) недоступно ни одному из его членов (а если таки доступно — то это уже не собственность, а требуется какое-то другое слово: например, достояние). То есть, общество в целом в качестве собственника противостоит всем единичным субъектам, и отношения между ними опять-таки сводятся к обмену: ты мне — я тебе. Бизнес. Капиталистическое государство как раз и есть такой всеобщий собственник — и мы знаем, в чьих интересах оно использует свое суверенное право отнимать и делить.

С другой стороны, допуская один способ присвоения — мы должны, как минимум, предположить существование других. Что считать обществом — вопрос нетривиальный. Например, Аристотель исключал из этого понятия ремесленников и земледельцев, полагая, что их род занятий не совместим с идеей свободы и не оставляет времени на рефлексию [О государстве, 1328b и далее]; точно так же российские дворяне под словом "общество" имели в виду лишь "приличное" общество — а потом и совбуры (номенклатура и интеллигенция) устанавливали свой уровень приличности ("без серпа и молота не покажешься в свете"). В общем случае, речь идет о групповом субъекте и групповой собственности, праве распоряжаться частью общественного продукта в интересах группы, безотносительно к интересам отдельных личностей и прочих групп. Будет это присвоение в рамках семьи, сословия, класса, нации, или на международном уровне — на суть не влияет. Как только людей раскладывают по кучкам — они перестают быть людьми и становятся представителями каждый своей кучки.

Соответственно, два варианта: либо я считаю себя представителем группы и могу (от ее лица) распоряжаться общей собственностью — либо я воспринимаю это как чужое, лично мне не принадлежащее, отчужденное, — и следовательно, как ограничение моей свободы. Оба случая предоставляют широчайшее поле для злоупотреблений; поскольку же сама идея собственности предполагает и ее передел (обмен), коллективная собственность — неустойчивое равновесие частичных общественных сил, которое неизбежно порождает частную собственность и эксплуатацию человека человеком. Отчуждение вещи означает духовное отчуждение, и в конечном итоге — борьбу классов.

Разумеется, если я взял общественное яблоко и съел — никто другой присвоить его уже не сможет. Но экономически это вовсе не присвоение, а потребление — то есть, использование в качестве исходного материала для производства другого продукта (который иногда может быть совершенно неосязаемым — как здоровье, или блестящая идея, — но остается общественно полезным). Теоретическая путаница тут, мягко выражаясь, чревата. Разумная целесообразность (и нормирование) потребления — особый разговор. Пока важен сам факт: устранение классов нам нужно как раз для того, чтобы производить не на продажу, а под конкретные потребности конкретных людей. Чтобы никто не мог ничего присвоить и тем самым обособиться в привилегированную общественную структуру.

Сколько раз Маркс (и особенно Энгельс) допускали подобную идеологическую неряшливость — не сосчитать. Удивительно ли, что и наш товарищ Ленин унаследовал (хотя бы в подсознании) догмат о вечности собственности — и своими революционными действиями сеял зубы дракона? Никакого сомнения, что где-то в душе великие чувствовали, что на самом деле имеется в виду; но не очень образованным массам докопаться до истины не давали гораздо более образованные любители погреть руки на партийных оплошностях. Коих сама же партия и пестовала в условиях идейного разброда.

Коль скоро мы (следуя Марксу) понимаем сущность человека как совокупность всех общественных отношений — мы обязаны обеспечить полноту комплекта, предоставить реальный доступ к общественному продукту в целом, без дележки, — чтобы никакого присвоения! Дело продвинутых идеологов — не оправдывать использование классовых форм сложностями переходного периода, а сразу же противопоставлять им нечто принципиально новое — в качестве перспективы развития. Люди не настолько глупы чтобы не понять: нельзя стать по-настоящему свободными в мире, разделенном на собственнические клетушки. Каждый шаг новой власти следует направить на ограничение сферы присвоения и ее окончательное вытеснение.

Человеческая духовность на крутых поворотах истории способна опережать материальную базу и как бы тащить ее за собой. Но лишь при условии постоянной подпитки реальными результатами, когда образ будущего по капельке становится образом сегодняшней деятельности. Дух не существует без плоти — а бытие определяет сознание не только в исторической перспективе, но и в быту. Если же отношения людей по поводу вещей замыкаются на банальной дележке (мое — не мое) — их разум предпочтет спрятаться до поры, дождаться реальной возможности воплощения. Потому что разум есть универсальное освоение мира, способность окультуривать все без изъятия. А для этого ему требуется столь же универсальное тело — и прежде всего, неорганическое — то есть, возможность полноценно участвовать в любом производстве; когда же на каждом шагу приходится натыкаться на чьи-то эксклюзивные права — товарищи не правы.

И не надо нам про опасности воинствующего разгильдяйства и наглого дилетантизма. Испортить можно что угодно. И последствия бывают трагическими. Но ошибки становятся преступной халатностью лишь там, где нет реального участия, где вещи не принадлежат неорганическому телу субъекта — отчуждены от него. Отделение вещи от человека, продукта труда от труда, воспитывает безалаберность и безразличие; дефицит духовности — разрушает способ производства. Таково любое отношение к собственности — причем не только к чужой (или "общественной"), но и "своей" (поскольку она принципиально отчуждаема). В частности, отношение к плоти: нездоровый образ жизни, риск и бравада, неряшливость и нечистоплотность, порча орудий труда.

Чтобы люди добросовестно относились к делу — надо, как минимум, дать им настоящее дело. Нет его — на чем воспитывать дух? Мы привыкли к способности населения все разворовать — но какое может быть расхищение, если нет возможности что-либо присвоить? Мы видим, как халтурщики разбазаривают ресурсы, — но капитализм разбазаривает их куда больше на каждом шагу, с тем отличием, что не всем позволено варварски уничтожать плоды общественного труда во всемирном масштабе. Если человек делает то, что ему по душе, — какой смысл спешить и халтурить? Наоборот, есть повод оптимизировать производство — и предусмотреть защиту от дикаря. Вот это чувство разумности как общечеловеческого единства, — а не примитивную общинность, — и должна была бы культивировать организация нового типа, с самого начала противостоящая всякой собственности как культу классового насилия. Неорганическое тело каждого в пределе охватывает всю материальную культуру — и все участвуют во всем, свободно перераспределяя производственные роли, способы участия в жизни общества; в такой экономике в принципе невозможно никакое право.

Что за чем

Революция не волшебная палочка — и не вывернет мир наизнанку легким движением штыка. Всякая стройка требует времени. Тем более, когда проектное задание лишь в общих чертах, материалы брать неоткуда, а строителям больше приходится отбиваться от разбоя из-за бугра. Значит, разбиваем на этапы: сначала расчистить площадку, вымести злостный мусор и выкорчевать старые коренья; потом заложить экономический фундамент; наконец, использовать накопленный опыт и ресурсы для построения светлого будущего.

С нулевым циклом понятно — в предположении, что за словами "диктатура пролетариата" стоит не всего лишь подавление одного класса другим, а перестройка экономики таким образом, чтобы ушлым людишкам ходу не было — и даже если сумеют что-то урвать, пристроить некуда. Жесткий централизованный контроль над мерой труда и нормой потребления. Военный коммунизм. Но ни в коем случае не "отнять и разделить". Кому не нравится — скатертью дорога.

Но дальше-то надо не дубинкой махать, а объяснять людям по-человечески. И вот тут вышел терминологический казус. В пылу борьбы с европейскими оппортунистами переименовали большевистскую партию в коммунистическую (памяти Коммунистического манифеста), создали свой Интернационал, в противовес Социтерну, а порядок строительства расписали так: сначала будем поднимать гибрид нового со старым, и назовем это социализмом; потом развитый социализм понемногу перерастет в коммунизм, ради которого все и затеяно.

Сознательные трудящиеся тогда по латыни еще не думали; им названия без разницы — им надо конкретно: как топором махать. Разумеется, в серьезном деле номенклатура — дело десятое. Но, как выяснилось, не последнее... Потому что толковать насущные задачи придется тем, кто потолковее, — а они никак в толк не возьмут: как же так? — у Маркса, ведь, слова не с потолка, а очень даже по существу, — и пишет он очень даже определенно [42, 127]:

То есть, сначала мы просто отрицаем классовое устройство и на этой отрицательности, как на фундаменте, воздвигаем стройное здание социализма — общества по-настоящему общественного (о чем и говорит выбор названия). А коммунизм переводится как общинность; это всего лишь участие всех занятых в конкретном производстве в управлении этим производством (вместо привлечения захребетников со стороны). Примерно то, что в России первоначально называли советами.

Вот под это определение коммунизма заточены все ранние программы рабочих партий — предполагающие своего рода возврат к общинности ради массового обучения самоуправлению в глобальном масштабе. У коммунистов и социалистов нет расхождения по части конечной цели: общество для всех и для каждого. Но европейская (а за ним и российская) социал-демократия после разгрома парижской коммуны как чумы боялась силовых решений; слово "коммунизм" стало ругательным — а идти к социализму предлагалось путем постепенных реформ, на "демократических" основаниях, следуя воле "большинства". Буржуазные критики коммунизма ставили ему в вину не идею хорошей жизни для всех (чисто теоретически, все за!) — а классовое насилие как инструмент достижения цели; поскольку же хорошая жизнь для буржуа означает всего-навсего достаток, обеспеченность, право присвоения продуктов общественного производства, — любое посягательство на собственность трактуют как подрыв устоев всякого бытия.

И вот, представьте, что борцу за светлое будущее à la russe именем Маркса объявляют, что коммунизм — вовсе не "цель человеческого развития", и даже не "форма человеческого общества"! Надо быть очень образованным, чтобы шарики за ролики не уползли. Разобраться, конечно, можно. Но умеющие, как на грех, окопались в стане явных и скрытых врагов — и будут, скорее, раздувать неразбериху, постепенно подводя обывателя к мысли, что большевики сами не знают, что творят.

В Европе, "коммунистический" — всегда означало, да и сейчас означает, главным образом, "коммунальный". Местное самоуправление в самых широких форматах. Поэтому Энгельс мог с полным правом называть первобытную общину "коммунистической" — и коммунизм тогда естественно становится отрицанием отрицания, возвращением от истории классов к бесклассовому строю. Для советского читателя — исторические трактаты Энгельса выглядят странно, и можно подумать невесть что... Мы со школы не приучены думать о том, что будет за коммунизмом, — в отличие от наших врагов, которые терминологически точно говорили о коммунистических (а не социалистических) странах и крушении коммунизма (а не социализма) усилиями перестроечников.

Однако нам европы не указ! — и мы (в лице тов. Ленина) смело заявим о своем видении марксизма [33, 98]:

Ленин не указывает, о чьей конкретно трактовке социализма идет речь; но если посмотреть на контекст (писано в августе и сентябре 1917) — становится понятно: "обычность" относится здесь к буржуазным назывателям, которым февральская революция 1917 года дала их буржуазную власть, и ничего другого они, конечно же, не хотят. Ничего общего с марксовой трактовкой социализма это не имеет. А почитать Ленина — может показаться, что речь о какой-то общепринятой ("научной") точке зрения, которой и марксисты обязаны строго придерживаться! Нельзя так некритически перенимать враждебную терминологию, направленную как раз на запутывание дела: дескать, у нас уже есть все необходимое для построения социализма — и коммунизм тут не уместен...

Теоретические ноги растут из Критики Готской программы, где Маркс как раз и рассуждает о "первой" и "высшей" фазах коммунизма. Но не вообще — а в плане критики вульгарного социализма, — применительно к лассалевской трактовке коммунизма как общества "справедливого распределения трудового дохода". Речь как раз о том, что всякое распределение предполагает отчуждение продукта от производителя, когда и производство ориентировано не на реальные общественные потребности, а на поддержание существующих форм обмена продуктами труда, — и следовательно, не выводит за рамки капиталистического способа производства и буржуазного права. Да, на первом этапе придется пойти на уступки этой буржуазности — с заменой рыночного обмена на общественно ("коммунистически" в смысле всей общиной) регулируемое распределение (кооперация и госкапитализм); но идея как раз в том, чтобы на этой "собственной" основе вырастить коммунизм другого типа, когда "исчезнет порабощающее человека подчинение его разделению труда", чтобы "каждый по способностям, каждому по потребностям" [19, 18–20]. Тем не менее, даже эта "высшая" фаза остается пока обществом, основанным "на началах коллективизма, на общем владении средствами производства"; в "научном" плане Маркс по-прежнему говорит о коммунизме как временном явлении, переходной эпохе, — главная же цель построить такой мир, в котором люди вообще не задумывались бы о каком-то владении и распределении, о коллективности, о способностях, потребностях и прочих различиях, — где они могут жить как считают нужным, не отделяя индивидуальное от общественного, труд от развлечения, производство от потребления. Отличить это от высшей фазы коммунизма трудновато; точно так же, на заре первобытнообщинного строя не могло быть формального отделения собственно человеческого от животности, а на поздних этапах — все уже пропитано элементами классового общества, цивилизации.

Что, Ленин этого не понимал? Смешной вопрос. Не мог не понимать. Например, в 1919 году он говорит [40, 34]:

Сие прямо означат, что на смену коммунизму идет такой строй, при котором само понятие общественных обязанностей исчезнет, что такое плата все прочно забудут, а труд будет не на общую пользу, а для души. Ну, тут еще Энгельс подкузьмил: под старость он особенно велся на буржуазные словечки, пытался (доходчивости ради?) говорить на чужом языке [37, 380]:

В России кавычки убрали "для ясности" — и приняли на вооружения доктрину буржуазного социализма. А путеводная звезда — за горизонт?

Хорошо, давайте не будем называть универсальную культурность социализмом; но кто мешает придумать более подходящее название? Еще раз: дело не в словах — но слова-то не сами по себе, они в определенном историческом контексте, в котором негласная подмена термина есть отнюдь не безобидная логическая ошибка. Вроде как написать на указателе "северный полюс" — при том что стрелка показывает на юг... Вероятно, следовало не просто переставлять готовое, а смело изобретать свое, обозвать российские реалии по-русски, и пусть весь мир учится! Испугались. Не смогли отступить от буквы писания (в не самых лучших переводах) — и изменили духу. Маленькая слабость — плачевный результат.

По сути — большевики были правы. А по форме — оказались не на высоте. В горячее время, вроде бы, не до высокой теории... Но чуть спадает градус — начинается процесс кристаллизации; и здесь вовсе не безразлично, получится в итоге алмаз — или беспородный булыжник. Пресловутая "верная дорога" обернулась отходом от марксизма. Массы хорошо чувствуют нескладности целого — играют на этом чувстве отдельные частные лица, в интересах своего класса.

Люди и гвозди

От содержания и формы естественно перейти к материалу. Тут у всех на слуху [38, 53–54]:

Казалось бы — предельно точно и правильно. Образец практики философского материализма.

Лишь одна мелкая деталь портит бочку меда. Закономерный вопрос: а кто такие "мы" — которые собираются кирпичики складывать? Из полного текста, в принципе, можно вывести, что речь идет о коммунистах. Однако издана работа отдельной брошюрой (Успехи и трудности советской власти) — и, следовательно, предлагалась гораздо более широкой аудитории. Объединенные здесь доклад на заседании Петросовета и речь на митинге в Народном доме — отнюдь не внутрипартийная дискуссия.

Что получается? Есть некая (мягко выражаясь) неидеальная масса, которую отдельные суперсознательные товарищи берутся не вывести в люди, а положить в фундамент социалистического общества. Чтобы на их костях взрастить что-то поприличнее, а на этом цоколе можно уже монтировать несущие конструкции... Но тут у кирпичика запросто может (и, по большому счету, имеет право) взыграть несознательное самолюбие... Которые попроще — в лоб: а ты, блин, кто такой, чтобы из нас лепить? Образованные, может быть, и промолчат — но внутри поставят галочку против сомнительного пункта; потом эта галочка сыграет и сочувствием подрывной работе отпетых беляков — и тихой тактикой номенклатурных перерожденцев.

Оговорка по Фрейду? Нет ли у Вас, тов. Ленин, за приличностью физиономии подсознательного презрения к тем, кого Вы пытаетесь выстроить и массово осчастливить?

Конечно, потом будет и про отсутствие "коммунистов без пятна и упрека", и многочисленные (хотя и разбросанные по разным работам) высказывания о поразительном классовом чутье (инстинкте?) трудового народа, своими руками устраивающего революционный порядок... Перевешивает ли это первое впечатление от брошенной в пылу полемики фразы? Сегодня у нас есть полное собрание сочинений и возможность сопоставить, свести воедино... А как быть тем, кто в гуще событий и должен ловить на ходу?

Вероятно, в душе наш классик был не столь прямолинеен, и суть вопроса понимал верно. Но корявая форма для этой правильности — подарок идейным оппонентам, возражения не по существу, которые так легко поставить в упрек — или выставить в смешном свете. Как случилось ранее с философской книгой того же автора. В итоге партийную линию приходится опять утверждать голым авторитетом, а в развитии духа — зияющая дыра.

Нотки превосходства желающий может обнаружить и в других текстах — как изнанку вполне логичных поступков, стратегическую гнильцу тактически правильных решений. Насколько можно судить, Ленин в совершенстве владел сократическим методом, умением навести собеседника на нужную идею, чтобы тот принял ее как свою. Но то, что работает в живом разговоре один на один, — не годится для работы с массой, с коллективным субъектом. Тем более заочно, через печатные издания. В письменной речи надо бы аккуратнее с выражениями: если что-то можно понять неправильно — это так и поймут!

В какой угодно форме, признание чужого уродства и выпячивание своей способности его обнаружить — оскорбительно для тех, с кем предстоит совместно делать большое и трудное дело. Но нетрудно видеть, что любая борьба предполагает собственную правоту — и ущербность позиции соперника. Значит ли это, что ради духовной чистоты следует отказаться от борьбы и всячески ублажать каждого встречного? — см. выше о воспитании "хорошеньких и чистеньких" (не путать с подхалимажем!). Противостояние одних членов общества другим — характерная особенность классовой культуры. Поскольку мы все воспитаны (то есть, исковерканы) капитализмом, общение друг с другом неизбежно будет принимать уродливо-классовые формы; разумно к этому относиться — значит трезво отдавать себе в этом отчет и по возможности компенсировать — как словом, так и практическим действием. Речь не о том, чтобы из кривого сделать прямое, а о культивировании зародышей прямоты, с постепенным (но неуклонным) вытеснением буржуинства из собственного духа (а не только в экономической сфере).

Ленинские оппоненты формально правы: не может буржуй строить коммунизм. Но это абстрактная правота. Диалектика развития состоит в том, что люди вообще не смогли бы строить будущее, если бы его в них не было! Несмотря на психоаналитические штучки, в убийственно неидеальном человеке наших дней сидит-таки нечто такое, что не вписывается во всеобщий базар и толкает его на поступки, с буржуазностью несовместимые. Человек — не абстракт, присущий отдельному индивиду; в нем переплетение всевозможнейших общественных отношений — очень разного свойства. Капитализма больше, чем остального? — изменить баланс можно обычным материалистическим способом: переустроить жизнь так, чтобы наш дух был вынужден вытаскивать по-настоящему духовное на первые места, на высшие этажи иерархии. Выглядит как вытаскивание себя из болота за шиворот — но, в отличие от метода Мюнгхаузена, мы прежде всего ищем внешнюю опору — объективные тенденции экономического и общественного развития. И не пытаемся слепить коммунистического себя из мрака — а выискиваем в себе светлые крупицы, собираем их в один большой свет.

В отличие от ленинских формулировок, исторический материализм должен был бы признать духовную общность всех современников, поскольку их дух равно отравлен перевесом капиталистических реалий в общественном производстве — и устройстве быта. Ни в коем случае не исключая даже самых убежденных коммунистов. Говоря с массами — мы не имеем права употреблять местоимение мы. И задача у всех одна: искать в каждом без исключения (даже в злейших врагах!) черты людей будущего — которые можно вывести на поверхность соответствующей организацией общего дела, изменением способа производства. Понятно, что у рабочего мы найдем одно, у крестьянина другое, у буржуазного управленца еще что-нибудь. Что-то, конечно, возьмем от коммунистов, профессиональных революционеров (но тоже далеко не все! — себя надо судить намного придирчивее). Различие людей — наследие классового прошлого, от которого мы сразу отказываемся, — прямо это говорим, — но не имеем право не признавать факта и обязаны его учитывать, принимая решения. Однако на первом плане (как и требует настоящая философия) должно быть именно единство, концентрация всех лучиков в один мощный пучок, способный испепелить остатки классовой психологии, привычки отделять себя от других — и видеть в них соперников, а не товарищей по работе и близких по духу.

Реквием победы

Это совершенно справедливо констатирует тов. Ленин [35, 195] в самом конце 1917 года — и процесс продолжается вплоть до наших дней, десятки лет спустя. Послушать буржуазных пропагандистов — без всеобщего мордобоя человечество шагу ступить не сможет. Почему? Очевидно, это в природе человека! — а в дикой природе все только тем и заняты, что друг друга едят и выводят непереваренное для поедания существами низшего уровня. Поэтому капитализм — естественное состояние цивилизованного человечества, и не надо нас стращать коммунистическими призраками...

Можно было бы предполагать, что в работе вроде бы умного человека — который называет себя марксистом (и только что выдворил из власти всяческих эксплуататоров), — мы увидим грамотную критику теоретической дикости с позиций строителей будущего (неклассового) общества — и хотелось бы также ознакомиться с планами перевода производственных (и прочих) отношений на принципиально иные, неконкурентные рельсы. А вместо этого [35, 195–196]:

Вот тебе, бабушка, и юрьев день! Откуда скатились — туда и прикатились. Зачем было огород городить? Нам очень терпеливо разъясняют, что

И только социализм, дескать, способен

Что получается? Вместо действительно отвратительного современного капитализма, где конкурируют не мелкие собственники (и тем более не трудящиеся как единственно "законные" владельцы общественного продукта), — а банды супербогатых буржуев, — так вот, вместо такого (подчеркнуто Лениным!) капитализма нам предлагают вернуться к истокам, к подлинно свободному рынку с его ничем не ограниченной конкуренцией. Вместо "неправильного" капитализма — пусть будет первобытно примитивный, но правильный.

Но исторический материализм учит нас, что из определенных экономических предпосылок объективно и неизбежно развиваются те самые развитые формы, которые уже заложены в исходном материале и лишь дожидаются момента, чтобы громко заявить о себе. Марксов Капитал с того и начинается: элементарный акт товарного обмена, в котором различные производители противопоставлены друг другу общественно данным образом, развертывается в грандиозное здание капиталистической экономики, во всем уродстве ее богатства. То есть, социализм как возврат к пройденному стал бы началом нового витка развития капитала — всего лишь сменой форм эксплуатации человека человеком и класса классом. Вот к чему ведут призывы организовать (какое угодно) соревнование. А это позиция российского коммуниста номер один! Что уж говорить о всех остальных...

Одна непоследовательность тянет за собой другую. Принимая терминологию буржуазных социалистов, коммунисты как бы внутренне настраивают себя на принятие столь же буржуазных целей и методов. Конфискация земель и национализация предприятий никоим образом не означают изменений в способе производства, перехода к неклассовой экономике; и уж совсем не способствует этому "принудительная организация всего населения в потребительные общества" [35, 196]. Государственная монополия — один из способов перераспределения собственности, коих капитализм напридумывал превеликое множество и которые он применяет с поразительной изобретательностью. Совершенно логичное продолжение:

И это по-ленински означает "почувствовать себя человеком"? Вместо работы на чужого дядю — работа на абстрактного "себя", прилетевшего из потусторонностей философского идеализма. Но даже и при очень снисходительном отношении к словесным вольностям — остается не свободный труд, а работа "на"; а это очень разные идеи... Снова сугубо буржуазная лексика: предприимчивость, соревнование, смелый почин. Тогда как человеческий, свободный труд — исходит из общественной потребности и личной склонности; он не предполагает никакого предпринимательства — и предприимчивость тут неуместна. Если я как разумное существо считаю нужным делать то-то и то-то — какое мне дело, если чем-то похожим будет заниматься кто-то еще? Разумеется, можно поинтересоваться, обменяться опытом. Но где здесь прилепиться соревнованию? Точно так же, говоря о смелом почине — допускают мысль о противоречии интересов трудящихся интересам общества в целом; если же общество никоим образом не ограничивает деятельность, в чем тут смелость? Мы просто выбираем разумную цель — и движемся к ней; потом переходим к следующей. Никаких "починов" нам вообще не нужно.

Про коммунистические авралы — чуть ниже отдельным пунктом. Сейчас разговор про наведение порядка. Видим красивые слова об организационных талантах рабочих и крестьян — и призыв всемерно развивать участие масс в управлении государством. К сожалению, дальше призывов не идет. Новая для России идея местного самоуправления в годы первой русской революции породила, казалось бы, подходящую форму: советы. Сугубо неформальные объединения, через которые каждый заинтересованный мог бы продвигать важные для него инициативы. Однако уже в 1917-м речь вовсе не о тех, прежних советах — а о советах "рабочих, солдатских и крестьянских депутатов"; но это другое: органы представительной власти, а не самоуправления. Воздействовать на "избранников" — дело непростое, и становится не проще по мере приобретения теми политического опыта. Считать сие вовлечением масс в организационную работу — верх наивности.

Но допустим, что выбрали самых-самых, кто за нас горой. И чем новоявленной "власти" предлагается заниматься?

И так далее, в том же духе... Вместо действительного приобщения у управлению страной (или какими-то ее частями) — создание армии стукачей, призванной восполнять дефицит информации у тех, кто на самом деле всем управляет. Это исконно классовый идеал — который в наши дни развернутая к капитализму Россия замечательно реализует при помощи фирмы 1С — а в остальном мире американцы принуждают "партнеров" (за их же деньги) сливаться в тотальный контроль по плотно контролируемым коммуникационным сетям.

Никто не спорит: принимать решения надо компетентно. То есть, быть по возможности в курсе. Но информация — лишь материал. Она важна не сама по себе — а в контексте конкретных практических задач. Есть это в тексте? Ни капельки. Нормально было бы: нам нужно это и вот это — а для этого надо сделать так. А нас призывают абстрактно бороться с паразитами. Какими средствами? — а все так же [35, 201]:

Где логика? Организаторская работа одно, соревнование совсем другое. Если мы занимаемся организацией соревнования — мы отвлекаем (далеко не изобильные) ресурсы от организации производства. Если мы ориентируем "таланты" на информационное обеспечение высшего руководства — мы уводим их в сторону от реального творчества, сознательного отношения к труду, при котором каждый лучше любого начальника знает, что ему делать, и какими средствами.

Детский лепет о "робости" рабочих и крестьян — их неумении взять за жабры и потребовать. Подошел слесарь Вася к инженеру Шуцману и спросил: а на хрена у нас винты и шурупы приходуют по разным складам? На что инженер совершенно благожелательно дает точный ответ: так надо для оптимизации логистики. Вася чешет в затылке и мямлит: а ты, блин, уверен, что это не для отмывания денег? Инженер сияет широкой улыбкой, снимает с полки толстую книгу, показывает страничку со штабелями интегралов: вот, здесь все точно доказано, на основании теоремы Лажанса. Донесение наверх: шуцман где-то лажает, надо с ним разобраться построже...

Каким образом кто-то от сохи будет контролировать то, в чем он совершенно не разбирается? Уметь кур доить или гайки заколачивать — маловато для постановки организационных задач. Да, теоретически, бывший слесарь может пойти учиться и стать гинекологом — но тогда он уже не будет слесарем! Капиталистическая система разделения труда для того и нужна, чтобы поставить каждого на его место — и заставить претендентов конкурировать за места посытнее. Пока нет достаточно универсальных средств производства, позволяющих единообразно решать очень разные практические задачи — только специалист может оценить работу других специалистов. Сначала надо организовать свой труд — потом присматриваться к организации труда у других, на базе приобретенного опыта. Коммунисты-организаторы могли бы направить эту реальную организационную работу к единой цели: построению бесклассового общества. Увязывать практику с идеей, собирать находки, объединять разрозненное капитализмом, общими усилиями искать перспективы. А вместо этого [35, 203]:

Замечательный образчик "шаблонизирования"! Загнать всех в дикую природу, заставить бороться друг с другом под предлогом сохранения "биоразнообразия" (как модно выражаются современные буржуи). Всем как один — оригинальничать, стараться перещеголять друг друга по части экзотических вывертов. Хаос, вершина единообразия.

Еще не вымершие обитатели страны развитого социализма помнят уродливую шаблонность проевшего всем печенки "социалистического соревнования": почетные грамоты, дипломы, переходящие знамена, премии... Точная калька буржуазной практики поощрения (а по сути — классового отбора) профессиональных достижений. В этом контексте одинаково верно по обе стороны баррикад [35, 203]:

Да, конечно:

Но она же показала и принципиальную ущербность "коммунального" подхода, катастрофическую опасность идеологической эклектики. Если советы "идут по тому же пути" — их ожидает тот же печальный конец: горы трупов и духовное опустошение, отказ от всякой вообще борьбы. Но партия сказала: надо!

Спрашивается: зачем? Почему мы должны соревноваться друг с другом, вместо того, чтобы всем миром бороться с буржуинством? Замените выделенное Лениным словечко "соревнуя" на столь же выделенную фразу "в единстве" — и вот вам по-настоящему коммунистический принцип, призыв к строительству новой жизни, где никто не против кого. Все только за. Потому что речь идет о совершенно понятных практических вопросах:

А пока хотя бы эти (не слишком изысканные) цели не достигнуты, надо, чтобы все

В этой бочке медовухи таки остался градус дурного послевкусия. Закономерный вопрос: а почему вообще кто-то должен быть богаче других? Допустим — наследие прошлого. Но зачем нам тянуть в будущее буржуазные представления о наследовании? Почему нельзя сразу объявить все произведенное трудами всех поколений достоянием общества в целом — вне зависимости от того, кто чем пользуется в данный момент? Нет богатых и бедных — есть (временное) различие в распределении общественных благ, которое нам предстоит устранить в течение переходного периода. Первый шаг к этому — отмена права наследования. Любого. Чтобы каждый получал все необходимое для достойной жизни и творческого труда непосредственно от общества, а не от семьи, клана или этнической группы. Это равносильно отмене собственности — но на первых порах государству придется стать единым (но единственным!) собственником, чтобы целенаправленно распределять ресурсы, поддерживая неклассовые элементы способа производства и выкорчевывая любые ростки эксплуатации. Вот здесь-то и пригодились бы инициативные массы — которые могли бы не просто стучать наверх, а самостоятельно устранять отклонения от этой линии, и тем самым практически брать на себя функции государственного управления. Не можем удержаться, чтобы не привести целиком абзац на с. 204 — сплошное великолепие:

Мелкие поправки и тут не помешали бы. Можно было бы, например, не ограничивать дело одной лишь российской землей. А в конце следовало бы подчеркнуть: средства совместной борьбы. Чтобы не повадно было раздувать склоки внутри коллективного субъекта нового типа, занятого переустройством Вселенной на принципиально новых началах.

Неравномерность распределения средств может вытекать лишь из производственной необходимости: предоставление в пользование никоим образом не дает исключительных прав — а напротив, налагает обязанность надлежащего ухода и очень бережного отношения. Кто пренебрегает обязанностями — см. выше об участи жуликов. Только при такой постановке вопроса массовый учет и контроль становится практически возможным — и приобретает конкретный классовый смысл. Только тогда слесарь Вася не будет задавать абстрактные вопросы, ответов на которые он все равно не поймет, — а скажет прямо: нам позарез нужно сделать вот такую фигню; а ты, говорят, большой умелец — вот и придумай, как это организовать! И судить будет по практическим результатам — сам, без столичных политиков, — которые смогут, наконец, не отвлекаться на мириады мелких срочностей, а заняться своим делом — выработкой стратегических решений, — чтобы "коммуны и мелкие ячейки" могли ощутить под ногой надежную твердь, а не нашаривать что-то на ощупь — и таки вязнуть в житейском болоте.

Замените "соревнование" на "сплочение" — будет по-нашенски!

Лишняя сотня лет, возможно, кое-что добавляет к опыту той страны, еще не успевшей прийти в себя от дерзкого рывка в неведомое. Задним числом легче судить. Но исторического материализма никто не отменял, и на этой логической основе уже возможно корректировать некоторые формулировки. Ленин этого не сделал — и стал образчиком того самого "разгильдяйства", которое [35, 201–202]

Ленинское учение о соревновании — мина замедленного действия, зародыш антикоммунизма, верный путь к состоявшейся в конце концов реставрации капитализма.

Время и деньги

Что капитализм и рыночная экономика — синонимы, ни для кого не секрет. Логически, капитализм полностью выводится из элементарного акта товарного обмена; обратно, товарный обмен лишь при капитализме может стать всеобщим принципом построения экономики, охватить все сферы материального и духовного производства. Есть рынок — будет и капитализм; сохраняем буржуазные пережитки — значит, опять базар...

Тем удивительнее беззаветная преданность рыночным механизмам, которую мы обнаруживаем и у старых большевиков, и у послевоенных коммунистов. Как в СССР, так и за его пределами. И даже у современных орлят, ностальгирующих по чужому прошлому.

Чисто психологически — оно понятно: считать деньги — легко и удобно; складывая абстрактные количества мы не задумываемся о действительном положении дел, и можем льстить себе формальными достижениями. Получили тридцать сребреников — реальный навар; что при этом душу продали дьяволу — так ее же все равно не видно; а там, глядишь, политика изменится — и посмотрят другими глазами...

Библейские метафоры мы быстренько очищаем от религиозной мистики — и переводим на привычное наукообразие: к одной и той же цели можно идти разными путями, не всегда гладкими да чистенькими; однако выбор пути (даже когда выбора нет) — отнюдь не безобиден, ибо он в конечном итоге влияет и на направление движения.

Ленинская борьба за новую экономическую политику — блестящий пример диалектического подхода к истории: нет таких принципов, которые не надо было бы прогнуть под жизненные реалии — ради последовательного проведения принципа в реальной жизни. В этом Ленин — непревзойденный виртуоз. Неоднократно побивавший своих партийных оппонентов действительной (а не абстрактно декларативной) революционностью практики.

Но и самой изощренной диалектики недостаточно для того, кто хотел бы оставаться на позициях марксизма (или хотя бы просто в пределах разумности): в первую голову, не следует забывать про материализм. В данном случае исторический.

Когда коммунист говорит, что экономические предпосылки для строительства нерыночного хозяйства требуют совершенного владения рыночными механизмами, — это безусловно правильно; культурные формы цивилизованного (то есть, классового) общества надо изучать и ставить под разумный контроль. Но нельзя же увлекаться торговлей до такой степени, чтобы все остальные занятия третировать как бедных родственников, спонсируемых по остаточному принципу! Речь, ведь, не о том, чтобы сделать рынок главной (и по факту единственной) формой организации экономики — а наоборот, чтобы подтвердить приоритет нерыночных форм, допуская в жестко регулируемых пределах также и рыночную стихию. Буржуазный экономист должен разбираться в торговле; коммунист обязан соединить торговые компетенции с четким осознанием их места в структуре нерыночного целого, с умением оценивать готовность каждой отрасли (от чистки зубов до освоения космоса) к переходу на новые, нетоварные формы хозяйствования. Другими словами, мы не заменяем рынком прямое распределение — а лишь ограничиваем сферу такого распределения тем, что может в сложившихся условиях пойти по нерыночному пути, — имея в виду неуклонное расширение этого островка свободы, а в перспективе — превращения его в огромный континент.

Поскольку же нас интересует воспроизводство разума, обращаем внимание на азбучную истину: на рыночной почве не произрастет ничего кроме рыночной психологии, а зачатки разумности пробиваются именно там, где рынку приходится потесниться, допустить хоть каплю нетоварности. В условиях, когда экономика еще не достаточно развита, чтобы заняться непосредственным удовлетворением материальных потребностей широких масс, главным оплотом коммунизма становится духовное производство, просвещение и приобщение к идеалам. Если ограничиться только этим (как это исторически и произошло) — коммунизм все равно умрет, будет раздавлен экономически. Без опоры на соответствующие уровни организации материального производства духовные искания не станут устойчивыми культурными образованиями, способными далее развиваться по их внутренней логике. Однако даже в донельзя урезанных и уродливых формах, в которых коммунистическая идеология насаждалась в советские времена, она оказалась становым хребтом социалистического строительства, возможностью задержаться в мире на семь десятилетий.

Понятно, что если заложить в позвоночник врожденную слабину — рано или поздно она сыграет и обрушит конструкцию, как бы мы ни накачивали осаночные мышцы. Вот про эти, вроде бы мелкие огрехи мы здесь и продолжаем рассуждать на примере знаменитого доклада Ленина о новой экономической политике.

В самом начале — долгие разговоры об "отступлении", об "ошибочности предыдущей экономической политики". Фразеология заимствована у политических оппонентов и буржуазных лоббистов. Конечно, следует подробное разъяснение, в каком смысле все это надо понимать: не "ошибочная" политика — а необходимая на начальном этапе разведка боем; не "отступление" — а перегруппировка сил. Однако опрометчивая фраза уже сделала свое черное дело — и в сознание заложен штамп: коммунисты были не правы — и они уступили! Следовательно, можно добить их, пользуясь испытанными методами: экономическая изоляция, саботаж и диверсии, принуждение к рынку. Не дать закрепиться, выбивать со всех плацдармов. Военная угроза тоже небесполезна, в качестве вспомогательного приема: подножка, подсечка, вывод из равновесия. Тактика антикоммунизма в XX веке — и после, когда коммунизма уже нигде нет...

Неудачные выражения — не только неряшливость; они выражают недоработки в теории, слабость фундаментальных убеждений. Вроде, простая мысль: приступая к работе надо подготовить рабочее место. Революции ничего не меняют сами по себе — они лишь создают условия для перемен. Следовательно, первые послереволюционные годы — зачистка территории, подготовительный этап. А у Ленина [44, 204]:

Окститесь! — какой социализм? кто вам даст? Все (то есть, буквально: все) осталось по-прежнему. От замены власти экономика не меняется. Разумно было бы так и ориентировать массы: выметать врагов и готовиться к настоящей работе. Даже имея в виду лишь буржуазный социализм, до "социалистических основ производства и распределения" еще представит дорасти — как в материальном отношении (уровень производства и производительность труда), так духовно (осознание первичности интересов трудящихся — их права ставить практические задачи и добиваться решения). Грубо говоря: первым делом надо отнять собственность у буржуев и помещиков — реально, вооруженной силой, а не декретом, — а потом уже как-то ее по-новому пристраивать. Это еще не отмена собственности — а всего лишь передача ее в одни руки; какая голова будет управлять этими руками — так оно и пойдет...

Но, как мы уже видели, даже до этого минимального материализма большевики не додумались — и вместо общей борьбы с буржуями предлагали народу соревноваться друг с другом. Ради чего? Толком неясно — и на пустое место уверенно встает корыстный интерес. Соревнование — значит рынок. Других вариантов нет.

В качестве первой панической попытки к бегству — разговоры о госкапитализме [44, 207]:

То есть, вместо единого собственника (пролетарского государства) будет еще и противостоящий ему непролетарский — сельская буржуазия и подчиненная ей деревенская беднота. Заметим: отношения между этими собственниками характеризуются как товарообмен. То есть, производство остается именно товарным производством — и ни единой попытки ориентировать его на удовлетворение реальных потребностей масс мы не наблюдаем! Стоит ли удивляться, что этого единичного акта обмена (совершенно по Марксу) вырастает полулегальная рыночная система, и возрожденная армия собственников начинает диктовать условия государству — как одному из рыночных игроков:

И это говорит крупнейший российский марксист, который, между прочим, защитил диссертацию по экономической тематике! На всех языках, товарообмен — это и есть купля-продажа! Независимо от уровня монетизации. Там, где производство становится нетоварным, исчезает само понятие обмена — и появляются другие понятия, никому из прошлых и нынешних коммунистов, к сожалению, не знакомые. Следовательно: за что боролись — на то и напоролись [44, 208]:

Вот так. Оказывается, по Ленину, "правильная система экономических отношений" — это рынок: капитализм + мелкое крестьянское хозяйство! Это уже не просто оговорка — а прямо-таки идеологическая диверсия. Можно же было сказать: сбалансированной, эффективной на данном этапе... Нет! — речь о правильности. И, следовательно, неправильности всякого коммунизма. Сейчас и на все времена.

Докапываться до подлинного смысла ленинских идей — это еще постараться! А вредный штамп ляжет в умы мгновенно — и направит всякое умствование по рыночной дорожке. С другой стороны, сама возможность подобных оговорок — симптоматична. Это прямой индикатор уровня сознания общества в целом: даже в светлейших умах оно не способно истребить закоренелую буржуазность. См. выше раздел о гвоздях.

Концовка о "безвыходности" возвращает нас к вопросам философии духа. Можно называть разумным поведение, полностью подчиненное природной (или исторической) необходимости, когда выбирать не из чего — и человеческое сознание не у дел? Делай что положено — и не задавай вопросов! Можно ли от капиталистической недоразвитости перейти к разумному общественному устройству — если всего лишь плыть по воле волн и уступать обстоятельствам? Вряд ли. Разумное делает разум. А разум на то и дан, чтобы ни при каких обстоятельствах не признавать победу стихии — чтобы сохранить в любых условиях человеческое лицо. Как следовало бы выстроить те же мысли по законам разума? Нет ничего проще! Надо всего лишь с каждым вынужденным решением увязывать другое, разумное решение — которое станет достойным противовесом и обозначит перспективы развития. На языке ленинских военных метафор: мы уступаем противнику территорию — но мы создаем мощную группировку в другом месте, и главное не в отступлении — а именно в этом новом порядке, в сохранении и накоплении сил для решительного удара. Кутузов не был коммунистом; но лишнюю разумность никогда не любили при дворе...

Если бы каждому положению новой экономической политики тут же сопоставлялось компенсирующее нерыночное решение — рядовым коммунистам все было бы понятнее, и не росла бы волна протестов внутри партии, с которой так яростно сражались ленинцы, и которую использовали в своих целях враждебные марксизму группировки. Разумеется, речь не о пресловутом "учете и контроле": не просто посадить над всеми партийного бухгалтера — а выстроить отрасль производства, в которой вообще не нужна бухгалтерия! — и подчинить любые рыночные движения интересам развития этих, нерыночных отраслей. Фактически, именно к этому коммунисты приходили на практике, интуитивно, классовым чутьем. И только благодаря этому советская власть продержалась так долго. Но ни в одном партийном документе такая стратегия не зафиксирована — зато развитию рыночных отношений посвящены многие тома. Да, Ленин постоянно подчеркивает необходимость развития "крупной промышленности, как единственной базы социалистического общества" [44, 213]; но крупная промышленность породила капитализм — и почему, собственно, ей не породить его еще и еще раз? Вопрос, похоже, больной — но так и оставшийся без ответа [44, 211–212]:

Как справиться? Ничего кроме призывов повышать бдительность Ленин не предлагает. Но если подойти к делу с позиций исторического материализма, стоило бы прежде всего спросить: чем социалистическая промышленность отличается от капиталистической? Количественные критерии тут совершенно неуместны: это качественное различие. Одно и то же можно делать с разными целями. Либо я наливаю воду в стакан, чтобы отнести ее страдающему от жажды, — либо я делаю это, чтобы обменять на кусок хлеба — опять же, нужный либо для того, чтоб кого-то накормить, — либо для обмена на кусочек металла, некоторое количество которых способно не только окружить меня предметами роскоши, но и придать особый общественный статус, сделать богатым... Совершенно неважно, будет нерыночная промышленность крупной и массовой — или распределится по небольшим производствам, более индивидуализированным и заточенным под конкретные потребности. Точно так же, не имеет значения, будет продукт потреблен сразу же — или послужит условием какого-то будущего производства. Существенно лишь отношение к собственности: если продукт присваивает частное лицо или коллективный субъект — это товар; если продукт остается общим достоянием, и никто не имеет преимущественных прав, — это элемент нерыночной экономики.

Вот с этого и надо было бы начинать строительство будущего: определить круг производств, которые ни под каким предлогом не могут быть приватизированы, — и расширять этот перечень по мере роста экономического обеспечения. В первую очередь в список попадут все отрасли духовного производства — чтобы никто не мог держать народные массы в темноте, чтобы каждый мог внести свой вклад в любые области культуры. Решительный отказ от авторского права, отмена наследования, переход от семейного воспитания к полностью общественному, — все это абсолютно необходимо для ограничения и преодоления рыночной стихии. Нерыночный сектор имеет право преимущественного потребления продуктов любой рыночной отрасли, без каких-либо компенсаций или обязательств; это не национализация (то есть, не отчуждение в государственную собственность), а вывод за пределы рынка как такового, подчинение жизненным интересам общества в целом. Предприниматель не просто откупается от властей, выплачивая положенные налоги, — он обязан внести свой вклад в материальную базу нерыночной экономики, поддержать ее делом. Речь не о возвращении от "легкого оброка" к ярму "барщины старинной". Новая экономика внедряется в старую, использует при необходимости ее производственные мощности и задействует квалифицированный персонал. Такое пропитывание рыночных отраслей коммунистическими принципами, с одной стороны, готовит их к вхождению в нерыночный сектор — а кроме того приучает людей мыслить по-новому, думать о единстве общества, а не обособлении рыночных ниш. И через это — выращивает в них разум.

При капитализме работник основную часть времени работает на капиталиста, и лишь малую долю на себя. Но и то, и другое — всего лишь работа; эти компоненты качественно однородны — и в общем потоке одно никак не отделяется от другого. Страны высокоразвитого капитализма, жиреющие на ограблении других народов, могут дать населению иллюзию "свободного времени" — которое на самом деле превращается в еще одну работу: человека заставляют потреблять, поддерживая тем самым стабильность рыночных структур. Рыночная психология соединяет в себе эти две стороны: собственнические настроения и тупое потребительство. Маркс полагал, что мерой личной (а значит, и общественной) свободы мог бы стать процент свободного времени; но говорить о каких-то процентах возможно лишь там, где свободное время понимается в рыночном контексте как качественно однородное с рабочим временем — как другая сторона того же самого. Это совсем не та свобода, к которой мы стремимся...

Появление нерыночного сектора означает возможность заняться тем, что не измеряется временем, — творческим трудом. Это совсем другая деятельность, несопоставимая с товарным производством и потреблением. Она может в каких-то случаях накладываться на работу; в других ситуациях займет значительную часть формально свободного времени. Более того, действия человека чаще всего оказываются иерархичными: в одном отношении это производственная обязанность, в другом — веление души. Полная противоположность формальному отделению работы на начальство от работы на себя. А значит — возможность обрести, наконец, целостного себя, вместе с другими, а не против них.

Как и следовало ожидать, великий коммунистический эксперимент дает нам такие примеры. Однако (задолго до нэпа) засилье рыночных идей губит на корню и этот порыв к свободе, подменяя свободный труд тоскливой принудиловкой, мероприятиями для галочки, очередным авралом — или (еще хуже) трудовыми рекордами. Тем не менее, эмпирическое подтверждение материалистической теории духа налицо, и если не удалось сберечь первые ростки человечности — значит, время пока не пришло, и надо ждать, и готовить себя к миру без денег.

Коммунистическая повинность

Сетования по поводу неидеальности кадров мы уже отслушали; разумно было бы поинтересоваться, как эти кадры могли бы поработать над собой, чтобы общими усилиями друг друга подкорректировать, приспособить под совершенно не буржуазную задачу. Нетрудно догадаться, что никакими умствованиями дух из болота не вытащить — нужно живое дело, которое железно требует вполне определенного к себе отношения — и закрепляет это отношение как элемент нового способа производства. Столь же очевидно, что характер деятельности не имеет большого значения — важно только сразу же добиться пусть небольшого, но вполне ощутимого результата: трудиться на дальнюю перспективу могут лишь те, кто уже достаточно разумен, чтобы усмотреть единство общего дела в хаосе повседневных задач. Такую идейную закалку многим лишь предстоит приобрести.

Разумеется, при разумном отношении к деятельности — каждый шаг надо увязывать с идеалом, оценивать с позиций соответствия ему, или хотя бы в плане подготовки к строительству. Но условиях войны и разрухи, когда не хватает самого необходимого, — речь прежде всего о том, чтобы удержать занятые позиции, не потерять опору. Где затрещало или пошатнулось — туда и бросить все силы, как-то выправить, — и заняться другим. Да, это аврал, латание дыр, и по большей части времянка; но без этого — просто смерть.

Чтобы вырваться из порочного круга и приобрести достаточный запас прочности для постепенного перехода от простого выживания (обороны) к развитию способа производства (наступлению) — надо любой ценой: (1) успевать латать прорехи раньше, чем появляются новые, — и (2) ставить заплаты по возможности более прочные, чтобы не приходилось переделывать одно и то же много раз. В экономических терминах это звучит так: обеспечить хотя бы локально резкий рост производительности труда — и повысить технологическую дисциплину (включая как оптимальность решений, так и добросовестное отношение к труду). Вот этой палочкой-выручалочкой и стали первые субботники, и роль их в развитии разумного, собственно человеческого начала во все еще капиталистическом (всего лишь) работнике поистине огромна.

Но мы, бывшие обитатели советской страны конца XX века, знаем, во что в итоге скукожились благие намерения: энтузиазм по разнарядке, массовые мероприятия для галочки, где больше тусовки (с выпивкой и закуской), нежели нужного дела; потом кто-то уже в рабочее время приведет в порядок кривые труды "энтузиастов" — вместо того, чтобы сразу сделать как положено, в русле обычных производственных обязанностей. Говорить в этой связи о коммунистическом воспитании — просто кощунство. Мы, ведь, знаем и то, как продолжаются субботники после реставрации капитализма: вместо коммунистических авралов — власти пропагандируют коммунальные (общинные) инициативы — дело отдельных "товариществ", "кондоминиумов"... Переписали ярлыки — а все по-прежнему. Значит, есть глубинное родство.

Поэтому здесь давайте обратим внимание не столько на то, что было ценно и правильно, сколько на досадные мелочи, из которых потом попер вонючий бурьян. Субъективный фактор как зеркало объективных причин. Как обычно — используем одну из ленинских работ; на этот раз путь будет брошюра Великий почин (июль 1919).

Начнем придираться с названия: словечко "почин" — уже с душком. Да, конечно: у Ленина это всего лишь начало. Но в русском языке тут явственно прослушивается оттенок разовости, временности, — всего лишь увлечение, следование моде... Душевный порыв — а не движение духа. Больше животности, чем разума. Так и получилось: субботники остались разовыми мероприятиями; это вовсе не то же самое, что [39, 17]

Хотя бы потому, что эта задача [39, 17–18]

А вот будничности-то субботникам с самого начала не хватало. Атмосфера ритуального действа, народного гулянья, — под шуточки и оркестр... Это заразительно, весело, лихорадочно бодро. На волне такого подъема вполне возможно поднять производительность труда в разы (хотя сообщение о тверском превышении в 13 раз — явно перерастает в политические фанфары). Но сможете ли вы такую же производительность труда обеспечить в обычное время? Практически исключено. Как бы ни говорили некоторые товарищи, что [39, 10]

Аврал, штурмовщина — это работа на износ. Выдержать такое можно только "в импульсном режиме" — и потом будет усталость, высокая утомляемость, психологический надлом; в целом производительность труда может даже снизиться. Чрезмерные нагрузки быстрее изнашивают организм — человек латает производственные дыры своим здоровьем. Именно это в конце XX века берут на вооружение капиталистические предприятия — под именем корпоративной этики.

Тем не менее, быстрое решение жизненно важных проблем иногда требует самоотверженности и самоотдачи. Раскручивание маховика субботников, вероятно, было единственно правильным решением на тот момент, в разгар войны. Военная дисциплина в промышленности стала возможна лишь в сороковых...

Когда на море шторм — морякам приходится бороться со стихией из последних сил; тут никто не думает о нормировании труда... Все знают: выстоять можно лишь общими усилиями. Такое товарищество (как отношение экономическое) всецело принадлежит классовому обществу; в нем могут возникать и укрепляться элементы настоящей дружбы (духовного отношения) — но лишь вторичным образом, как использование классовых форм в качестве материального носителя будущей разумности. Но в этом смысле ни о каких "починах" и речи быть не может: задача всемерного развития разума стоит всегда, и единичные случаи необыкновенного сплочения людей ради общего дела становятся лишь примерами, на которых стоит учиться, тщательно отделяя перспективные находки от классовой шелухи.

Разумное отношение к субботникам — использование их опыта. Первым делом, здесь налицо сама возможность самоорганизации масс, в противовес разнарядкам сверху и давлению обстоятельств. То есть, рабочий вполне может сам поставить себе задачу — и решить ее вместе с другими, максимально быстро и эффективно. Вот оно, то самое перерастание управления общественным производством в народный контроль, о котором Ленин писал еще в 1917-м! Что для этого требуется? Прежде всего, организованный доступ с средствам и орудиям труда. Поскольку все это выведено из частной собственности, государство (в роли пока еще необходимого всеобщего собственника) обеспечивает право на творческий труд (в отличие от всего лишь работы по часам). Грубо говоря, начальство не имеет права ставить палки в колеса, тормозить смелые инициативы под какими угодно предлогами. Если для решения производственной задачи нужны ресурсы — дело руководства не ссылаться на их отсутствие, а изыскивать все возможное, и предлагать альтернативы, когда не все удается. Буржуазное государство режет любые "почины", если это невыгодно капиталу. Большевики точно так должны были бы вытеснять капиталистические приемы организации и продвигать все, что выходит за рамки классовой ограниченности. И не только в отношении разовых мероприятий — но главным образом в повседневной деятельности, ежедневно и ежечасно. Не "суммировать" внеурочное время [39, 6] — а (пользуясь современной терминологией) "мультиплексировать" его, переплетать творческий труд с рутинной работой, постепенно сдвигая баланс в сторону первого.

Другая сторона свободного труда — уход от количественных показателей к качественным. Никого не волнует, сколько потрачено человеко-часов! Мы должны сделать конкретное дело — и мы его делаем, пока не получаем требуемый результат — или находим иное, более приемлемое решение. Работа коммунистов как идеологов — помогать с постановкой задач, подсказывать, что сейчас важнее, исходя из ситуации на всех фронтах. Чтобы трудиться осмысленно, а не превращать все в очередной "флэш-моб".

Работа по качественным показателям — принципиально отличается от буржуазного массового производства, где производят не полезный продукт, а товар. Труд (в отличие от работы) не предполагает никакой "меры" — и единственной наградой служит удовлетворение от достигнутого (то есть, по сути, духовный рост). Однако создание условий для труда выдвигает ряд особых задач, решать которые призван другой труд — в том числе организационного плана.

Такова теория — с позиций исторического материализма. Остается посмотреть, насколько практика и политика этому соответствуют.

Первое, что бросается в глаза — изобилие циферок. Если в статьях о первых (майских) субботниках мы еще видим отчет о том, что на каком участке конкретно сделано — все последующие предъявляют только абстрактные человеко-часы, стоимостные показатели, да высосанные из пальца проценты превышения норм. Решения партийных собраний — сплошь под одну гребенку: отработать столько-то часов сверхурочно и бесплатно. Это что, коммунистическое отношение к труду? И близко не стояло! Как только мы начинаем измерять труд в тех же единицах, что и обычную производственную разнарядку — он включается в контекст товарного производства и становится всего лишь приростом нормы прибавочной стоимости, усилением эксплуатации. Можно говорить о том, что в данном случае победивший в революции класс эксплуатирует "сам себя", — но это не меняет классовой сути: не добровольный творческий труд, а интенсификация производства как вынужденная мера военного времени. Соответственно, и отношение масс к субботникам: времянка, чрезвычайщина, — а вовсе не прототип новой экономики. Поскольку же присваивает продукт труда государство (которое, как и положено государству, противостоит населению в целом) — определить эффективность ударной работы при количественном учете практически нереально — и здесь широкий простор очковтирательству и пыли в глаза. Инициатива быстро вырождается в ту же разнарядку — тем более, когда дополнительная отработка становится регулярной и качественно однородна с работой по штатному расписанию.

Если изначально отделить "коммунистический" труд от работы по найму — следовало бы не привязываться к каким-то определенным дням, а решать срочные задачи по мере из возникновения, не глядя на часы — и оперативно перераспределяя ресурсы. При этом товарищи "занимающие ответственные посты и выборные" [39, 8] как раз и должны бы советовать, за что взяться в первую голову, — и предлагать свои руки при каждой необходимости; они на то и поставлены, чтобы отслеживать события в глобальном масштабе. А итогом считать не время отработки — а количество реально сделанных по-революционному дел. При такой постановке у рабочего меняется подход к делу: он учится видеть проблемы и предлагать пути (совместного) решения. А это и есть экономический принцип бесклассового общества. И вообще — разумное поведение. Такой труд не подлежит никакому сопоставлению с традиционным производством, где действуют формальные нормы отработки по установленным расценкам. Когда человек решает им же поставленные задачи, честно исполняет сознательно принятые на себя обязательства, — он решительно порывает с рыночной психологией, воспитывает в себе новую духовность. Ради этого можно иногда пойти на материальные потери и бытовые неудобства — но, разумеется, не кичиться этим, а воспринимать как еще одну задачу: необходимость всемерного повышения производительности труда и уровня жизни трудового народа.

Вот, золотые слова [39, 21]:

Есть в России в 1919 году "передовая техника", идейное сплочение и рабочая сознательность? В минимальных дозах. Натруженные руки, веревки и рычаги, кувалда и лом, — как четыре тысячи лет назад. Разброд на селе, попытки удушить пролетариат голодом.

Вот, вкратце, суть первых субботников. Прорыв, перелом — за которым годы последовательной политики, консолидации сил [39, 20]:

Штурмовщина работает там, где вопрос возможно решить временным перевесом, ударом всей массой в одну точку. Предполагается, что потом кто-то изучит опыт и придумает более производительные варианты, которые можно было бы внедрять в повседневную трудовую жизнь, переводя на этой основе и сознание рабочего люда на совершенно иной уровень, воспитывая бережное отношение к своему труду и умение мыслить общечеловеческими категориями [39, 22]:

Занимался этим кто-то? Ровно один партиец — тов. Ленин [39, 25]:

В прессе — ноль внимания. Вместо серьезного дела — звонкая цифирь...

Вот пример зарапортовавшейся горе-журналистики [39, 10]: некто А. Дьяченко решает "отбыть субботний стаж" и "дать отдых голове" на одном из вспомогательных производств железной дороги. Три десятка таких же "отдыхающих" при помощи доисторических инструментов передвигают десятитонный котел на несколько сот метров.

А если бы махина накатилась на "ряд товарищей"? — было бы также смешно? Это не юмор, это нарушение техники безопасности (коей пренебрегать преступно даже в авралах). Повод задуматься и принять меры к недопущению. Можно уверенно предположить, что подобные инциденты бывали и в других местах, — а где-то и с жертвами, — но о них не пишут в победных реляциях, упоминая лишь "легко устранимые неисправности" [39, 8]. С другой стороны, почему те же люди не могли поставить котел раньше, в порядке оперативной работы?

Другой вопиющий пример — организация питания. Конечно, кружки с кипятком ("чаек") по рукам ходили. Но было и так:

Спрашивается: если группа товарищей сговаривается работать на совесть — почему точно так же не сговориться кому-то из пищеблока, чтобы усилиями добровольцев (с минимальными государственными дотациями) столь же "коммунистически" поддержать трудовые силы? Такой субботник еще интереснее с точки зрения опыта организации: не изолированное производство, а координация группы отраслей! См. выше о широте мысли. Могли партийцы подсказать? Не захотели...

Между прочим, после реставрации капитализма в России некоторые фирмы выдавали работникам бесплатные талоны на питание — в своей столовой, или по договору с соседним ресторанчиком; кое-где даже нанимали повара, чтобы люди могли обедать с учетом индивидуальной диеты! Аналогичные чудеса французская художественная литература упоминает еще в XIX веке. А о чем (или каким местом) думают прорабы коммунизма?

Обратим внимание на назойливый рефрен: работа бесплатно, еда за деньги... Это по-коммунистически? Удивительно ли, что пришлось (под давлением масс) откатываться к обычному рынку, переучиваться на госнэпманов? Оказывается, рыночные принципы никто и не отменял, они запросто пережили "военный коммунизм", и практически все население (включая продвинутых коммунистов) продолжало мерить жизнь на деньги. Продажа рабочей силы в обмен на минимальное обеспечение условиями существования — основа рыночной экономики. Продаваться частнику или государству — работнику нет большой разницы. Чисто теоретически — содержание может быть разным; но размышлять о тонких различиях квалификации не хватает (и не только у простых работяг — но и у тех, кто призван серьезно разъяснять); остается лишь формальное тождество: рабочее время и деньги, бедные и богатые...

А тут еще и "коммунистическая" повинность: дополнительные часы "барщины". И не надо нам газетных уток о якобы полной добровольности... Есть партийная дисциплина. Партийное собрание (в лице напористого председателя?) постановило [39, 6]

Полагаете, будут уклонисты? Будут. Но не в открытую. И непартийные товарищи, целиком зависимые от большевистского начальства, тоже подтянутся. Нет у них других рельсов.

Как оно бывает по жизни — мы знаем из английской истории. Чтобы обороняться (или, скорее, откупиться) от набегов датчан, в IX веке ввели дополнительные поборы с населения (danegeld); когда в XI веке датчане таки завоевали Англию и посадили над ней своего короля — налог по прежнему исправно взымался и шел на обогащение новой датской знати. Нет ничего более постоянного, чем временное. Выколачивать из народа что-нибудь в пользу властей умели всегда — и вряд ли кто-то обольщался по поводу добровольно-бесплатного труда.

Можно ли было иначе? Вероятно, по сути оно было верно — а, вот, форма, в который раз, подкачала. Подойти бы с другого конца: дескать, мы создаем условия для добровольного и безвозмездного труда всех желающих ради создания фундамента будущей, неклассовой экономики. Во все дни недели, днем и ночью. Кто отзовется — сознательные. Остальные будут присматриваться и подтягиваться. В числе прочего, участникам предоставить спецодежду и кормежку — усилиями таких же добровольцев: скинуться у кого что есть, что-то своими руками пошить или приготовить; а государство выделяет дополнительные пайки и расходные материалы (не "за деньги" — а по мере возможности, в разумных пределах, и только целевым назначением). Точно так же, кто-то занимается и организацией отдыха, восстановлением сил. То есть, мы говорим не о "бесплатном" труде — а о совместной деятельности всех работников отрасли — и смежных, обеспечивающих отраслей. Такая система допускает неограниченное расширение и может в конечном счете охватить экономику целиком. Это и есть коммунизм. Воспитание по-настоящему сознательного отношения к труду — и к людям.

Когда Ленин иронизирует [39, 22] по поводу "торжественного фразерства Каутских, меньшевиков и эсеров", которые "сводят все к условиям труда" — он вместе с водой выплескивает и ребенка. Условия условиям рознь. Если нет никакой возможности — дело не сдвинется. Посылать народ голой грудью на пулеметы — не лучшая тактика. Создать какие-то зацепки — и призвать всех самостоятельно создавать новые, всячески поддерживать инициативу. Это и будет переходом от болтовни о "народовластии" — к подлинному народовластию. Вот здесь и нужен пролетариат [39, 17],

Нельзя сказать, чтобы таких попыток вообще не было. Но робко, зарегламентированно, — а тут и рынок грянул, и дело выродилось в бизнес. Советское студенчество хорошо помнит ежеосенние ссылки "на картошку": как же! — сам Ильич предлагал [41, 315] подсобить окрестным сельчанам с уборкой урожая... То же самое с массовым выходом на городские овощебазы. Это уже не субботники — это рыночный механизм удешевления студенческих обедов. Ленинская супруга тоже призывала школьников "брать знания с бою и платить своим трудом за свое обучение" — а потом сама же сетовала, что руководство иных предприятий понимает политехническое образование как возможность легально эксплуатировать малолетних, и что "ребята заняты на заводе и читать им некогда"...

О разумности каждого мы судим по его отношению к труду. Тупая отработка по нормативам — не тянет на человечность, даже если потом вспомнят (или придумают) регулярное перевыполнение плана. Человеку интересно — и он делает. Не думая о времени и деньгах. Вот самый коммунистический принцип. Есть прототипы? Сколько угодно! Кто-то паяет на кухне хитрую электронику; другие с удовольствием тачают деревянную мебель или бытовую фурнитуру; кто-то выкраивает из бюджета на занятия танцами; некоторым удается выращивать в местном климате совсем не местные розы... Да, это на обочине способа производства, и (рыночной) экономике от таких энтузиастов проку ноль. Но есть нечто поважнее: прирост общечеловеческой духовности, утверждение творческого бескорыстия как универсального принципа. Иногда вырывается наружу у профессионалов — и тогда поэт мучит себя каждой буквой, ученый не спит ночами, дорабатывая до логического завершения неожиданную мысль; философ сходит с ума или умирает в нищете. Теоретически — могут иначе; но не хотят.

Пока приходится продавать себя — сил на очеловечивание себя хватает не у всех и не всегда. Власть предержащие заинтересованы в том, чтобы рабам не оставалось времени (и денег) ни на что разумное. Тогда можно (следуя Аристотелю) заявить, что скотство — в природе раба, которого следует поэтому держать подальше от управления страной. Буде кто уж очень воспылает творчеством — достаточно превратить пламя в повинность, пустить в оборот. Чтобы уважали порядок и чтили уставные дни.