Субъект деятельности (носитель разума) — единство плоти и духа. То есть, для целого важно и то, и другое — а ущербность в одном неизбежно отзывается неполноценностью другого. Поскольку любовь определена как универсальное опосредование духовного роста одного субъекта другим субъектом, этого другого мы обязаны взять в его внутреннем единстве — и его плоть нам столь же необходима, как и его разум, его дух. В целостности любви, следовательно, присутствуют разные стороны (разные способы опосредования), и в том числе прямой физический контакт. Однако разумно устроенное общество не делит целое на противостоящие друг другу внешним образом стороны и аспекты: всякое различение существует лишь виртуально, в рамках единства, как характерная особенность. Только в классовом обществе господство всеобщего разделения труда приводит к расщеплению любви на тысячи разновидностей и оттенков — и сознание людей в первую очередь схватывает эту формальную пестроту, так что неисчерпаемость проявлений любви предстает нам не как многообразие одного и того же, а как существенно различные культурные процессы. Одни классы стоят над другими — и в любой области культуры классовый человек склонен выделять главное и ставить все остальное в зависимость от этой, якобы вечной ("естественной") основы. В частности, классовая идеология заставляет воспринимать человека не как разумное существо, а как животное некоторого ("высокоразвитого") биологического вида, — а собственно человеческие качества (разум) представлены проекциями принципиально общественных явлений на это органическое бытие. Одной из таких проекций, любовь с древнейших времен сводится к половому влечению, сексуальности.

Конечно, существует массивный корпус литературы (прежде всего, религиозного характера), казалось бы, отделяющей любовь как духовное отношение от плотской любви. Однако сама возможность сопоставления и внешнего различия — уже предполагает плоть в отдельности от духа, а следовательно, утверждает сексуальность наравне с "возвышенными" чувствами. Можно подчинить "земную" любовь "божественной" — но устранить нельзя. С другой стороны, о вторичности абстрактных идей любви говорит и необходимость пространно аргументировать их предполагаемое превосходство; большая часть этой аргументации настолько заумна и оторвана от повседневных нужд, что массовое сознание вообще не желает иметь с этим дело и предпочитает грубую наглядность, вульгарный житейский опыт. Отсюда "антирефлексия": обыватель (независимо от уровня интеллигентности и субъективной оценки) не в состоянии мыслить любовь без секса. На этом основании одни отказывают таким явлениям, как дружба, патриотизм, забота о детях (или о кошках) в праве называться любовью, — а другие, наоборот, начинают выискивать во всем эротическую подоплеку. Вульгаризации возникают не на пустом месте: как обычно, они лишь выхватывают одну из сторон целого, преувеличивают и абсолютизируют ее.

Традиция всякое различие доводить по противоположности, вместе с физиологическим отношением к человеку, внешне противопоставляет любящего и любимого — и выводит любовь в сферу отношения полов. Двойственность мужского и женского пропитывает всю человеческую культуру (и проникает в сферу искусственного интеллекта); в последнее время буржуазная верхушка активно лоббирует однополую любовь и практикует смену пола — но это лишь надстройка над "естественным" разделением полов, расширение круга допустимых форм телесной связи, банальная комбинаторика, не устраняющая сугубо телесного понимания любви (но подспудно подводящая к освобождению от физиологии). В политике по-прежнему актуальна борьба за права женщин — которые, тем самым, однозначно не мужчины, — при этом ни те, ни другие не рассматриваются в их собственно человеческом качестве, как разумные существа. В итоге, до сих пор отношения между людьми по большей части очень формальны, поверхностны, лишены интимности; и даже там, где намечается какое-то духовное родство, без секса (или хотя бы его принципиальной возможности) — будто чего-то не хватает... Парадоксальным образом, в заскорузлой животности обнаруживает себя универсальность настоящей любви: поскольку любовь захватывает все стороны межличностных отношений, она не может обойти стороной и движение тел, включая половую связь; другое дело, что сексуальность сексуальности рознь — и развитие духовности порождает иерархию единства плоти.

Отличие иерархического подхода от вульгарных представлений о половой любви, с одной стороны, в существовании многих уровней телесности в культурном поведении органических тел, а с другой стороны — само понятие плоти (и следовательно, плотской любви) по отношению к разумным существами нуждается в существенных уточнениях; кроме того, вместо проекции любви на материальный носитель разума, мы должны говорить об этой материальной составляющей как об одном из уровней целого, что предполагает качественное отличие опосредованной духом сексуальности от репродуктивного поведения животных.

Начнем с последнего. Секс в любви и секс без любви — явления очень и очень разные. С этим, казалось бы, трудно спорить — однако апологеты животности человека предпочитают отказаться от самой идеи любви, и тогда, конечно, не остается ничего кроме физиологии. Для таких "теоретиков" культурные формы секса — лишь совокупность сложных рефлексов, выработанных давлением социальной среды, нормами морали и права. Позиция изначально порочная — поскольку происхождение морали и права (равно как и прочих общественных регуляций) приходится обходить молчанием, а это категории заведомо не биологические; если все-таки попробовать свести их к биологии — придется привлекать для объяснения что-то еще, и снова выходить за рамки чистой этологии; убедительного объяснения на органическом уровне быть не может, ибо качественное отличие человека разумного от любых органических форм у нас всегда перед глазами (равно как и многочисленные рецидивы животности — которые, впрочем, потому и воспринимаются как рецидивы).

Нормальному человеку небезразлично, с кем и как заниматься сексом. Даже вроде бы совершенно беспринципные охотники за юбками выпадают из биологической схемы: для них секс сам по себе вообще не важен — им надо самоутвердиться, показать себя с определенной стороны, продемонстрировать превосходство, — не биологическое, а культурное (хотя бы и в бескультурных формах классового общества). Такие "коллекционеры" ничем по сути не отличаются от любителей благотворительности, от ценителей породистых лошадей, раритетных автомобилей, драгоценных камней или китайской керамики: предмет их страсти им глубоко безразличен — важно убедить себя в собственной значительности, компенсировать моральное уродство, не позволяющее проявить себя в чем-то действительно нужном человечеству.

Если спермотоксикоз заставляет кого-то ловить первую встречную девку и насиловать сопротивляющихся — это уже не человек, и даже не дикарь, а просто зверь, — и ему не место среди людей (даже среди преступников). Другой полюс — убежденные мерзавцы, для которых сексуальное (и любое другое) насилие — лишь способ насладиться властью; к сожалению, таких много там, где люди беспомощны и бесправны: в тюрьмах, в больницах, в армии, в воровских шайках, — и везде, где хотя бы временное избавление от нищеты (или шанс сделать карьеру) можно купить телом. К этому примыкает насилие в семье — проблема до сих пор больная для большинства стран, включая экономически развитые.

В человеческом обществе здоровый секс предполагает наличие особой культурной среды, допускающей (но не навязывающей) половую связь и предлагающей необходимые для этого аксессуары. Существует общественно приемлемый диапазон сексуальных действий — и любое годится, если партнеры достаточно интересны друг другу еще до вступления в физиологический контакт. То есть, речь не о том, чтобы довести себя до полной отключки и трахаться по пьяной лавочке (хотя и это в каких-то условиях может стать намерением — преодолением страха); даже приходя в подходящую компанию с планами эротического свойства, человек притягивается к кому-то из присутствующих отнюдь не животным влечением, и его поначалу привлекает не тело как таковое, а надежда на взаимность, совпадение желаний, — и тут уже зародыш любви, сугубо духовного отношения. А любовь и в зародыше — уже любовь, и ее возможность есть одновременно и ее действительность.

Конечно, в идеале любые телесные контакты должны следовать за слиянием душ — пропитываться духовностью и служить ее развитию. То есть, сначала любовь — а потом секс как одно из ее воплощений. Но мир все еще далек от этой правильности: можно всю жизнь ждать большой любви, но так и не дождаться. Разумные решения каждый находит свои — но в любом случае это не растительное существование, а стремление, поиск возможностей, попытки усмотреть совершенство в несовершенном. Разум призван изменять мир; если человек ничего не делает — он не достоин свободы и любви. При каждой встрече человек не абстрактно общается с другими (в том числе на уровне тел) — он ищет духовную опору, выделяет предназначенное именно для него, собирает настоящую любовь по кусочкам, по незаметным следам. Не с миру по нитке — а подарить каждому частицу себя и посмотреть, приживется или нет. Чем больше отзвуков — тем вероятнее мощный резонанс, слияние двух душ в одну; не получилось — прошлое не исчезает бесследно, и человек так или иначе находит новое в себе.

Случайная связь способна перерасти в любовь — как и любое другое совместное действие. Важно не просто быть рядом, а почувствовать эту совместность как часть самого себя. Точно так же, любовь вырастает из привычки, из быта, из производственной необходимости... Дух готов поселиться в чем угодно — лишь бы это вело к чему-то за горизонтом, к единству, а не распаду и разобщению. Когда секс не ради секса (или деторождения), когда телесные действия обнаруживают человеческие, разумные намерения — да здравствует секс! Какие именно формы выберут партнеры — это их дело. Разумеется, и в этой сфере нужна социализация, усвоение уже известного — и разумный выбор исходя из физических возможностей и духовных предпочтений. Творческое отношение к сексу невозможно без свободы полового образования — но это вовсе не означает, что надо пробовать все подряд: разум на то и дан человеку, чтобы не действовать методом проб и ошибок, а ясно представлять себе, что в какой ситуации уместно, а что нет. Вовсе не обязательно совать руку в костер (или пальцы в розетку), чтобы понять опасность такого жеста для телесной целостности; не обязательно пакостить окружающим, чтобы осознать неблаговидность поступка. Точно так же и в половой любви следует искать именно любви — и тогда внешне беспорядочная половая жизнь окажется явлением сексуальной культуры, когда эстетика роскошных будуаров не отменяет, а дополняет быстрый акт в лифте или мастурбацию (кому это интересно).

Человек как субъект деятельности преобразует природное движение в движение культуры: он не следует природным законам, а творит их, активно производит то, чего без человека в природе быть не могло бы. Это касается всех сторон взаимодействия человека с миром — включая воспроизводство плоти и духа субъекта. В частности, производство культурных форм сексуальности — одна из отраслей воспроизводства субъекта в целом. Если у животных половые отношения носят чисто физиологический характер — у людей окультуренный секс предлагает иерархию способов сближения, далеко не все из которых требуют полового акта. Точно так же, как человек сначала задумывает дело и только потом берется за его исполнение — этап замысла, воображения, эротической фантазии играет важнейшую роль в человеческом (культурном) половом поведении: сначала мы занимаемся любовью идеально — и только потом можем (но не обязаны) перейти к телесному совокуплению. Это не обязательно предвкушение: иногда нам заранее известно, что сближение невозможно, что этому препятствуют дикие обычаи и предрассудки классовой культуры; тем не менее, ничто не мешает влюбленным вообразить себе, как оно было бы, если бы... Поскольку это их совместное духовное движение, по силе воздействия на тело и психику оно ничуть не уступает реальному сексу — а иногда и превосходит его.

Физиология пола никак не выделена среди прочих физиологических отправлений — и люди способны сознательно использовать эти биологические движения для достижения собственно человеческих целей. Первоначально такое преодоление животности принимает все те же животные формы — сознательно оторванные от биологической целесообразности. Секс ради удовольствия — поскольку он отвечает человеческим намерениям — это уже ступенька к разумности; использование противозачаточных технологий еще дальше уводит людей от биологической предопределенности к репродуктивной свободе и от нее к духовной близости, к любви. Когда проповедники вечного скотства гневно обличают онанизм и женские эротические игры, стращают публику якобы тяжкими физиологическими последствиями, моральным разложением и бездной греха, — они обращаются только к скотам, неспособным сознательно приводить в движение косную органику и управлять полетом души. Разумный человек знает свои возможности и не будет насиловать собственную природу, доводить полезный инструмент до нерабочего состояния; с другой стороны, любовь не бывает безнравственной — и не опустится до следования расхожей морали.

Животное полностью подчинено своему телу. Его жизнь — это и есть способ движения тела, анатомия неотделима от физиологии. Соответственно, задача организма — гомеостаз, поддержание готовой системы взаимосвязей. В этом плане живая природа подобна неживой: маятник, нарушение равновесия — ради возвращения к равновесию. Сознательная деятельность, напротив, призвана выводить природу из "естественного" состояния, заставлять ее изменяться соответственно человеческому намерению, не застывать в локальной устойчивости. Люди используют для нужд общественного производства органические тела — и это движение не подчинено физиологической необходимости, а часто и противоречит ей. С чего бы человеческому телу совершать танцевальные па, писать иероглифы или класть кирпичи? Когда течение деятельности становится слишком устойчивым, воспроизводится без существенных изменений — деятельность перерастает в органическую фазу, воспроизводит законы животного мира на другом уровне; человек свертывает такую деятельность в действие — и находит другие мотивы, ищет новые направления преобразования природы.

Половое поведение животных нарушает равновесие единичного организма — но такое нарушение вызвано собственно органическим движением, накоплением метаболических сдвигов по мере роста — или под действием сезонных факторов. Животное при этом стремится прежде всего разрядить напряженность, вернуть организм в обычное состояние. Это вполне аналогично тому, как поглощение пищи выводит пищеварительный аппарат из бездействия — и заставляет в конечном итоге устранить причину пищевой активности. Точно так же, недостаток питательных веществ способен вызвать мышечное движение, заставить тело переместиться в пространстве — ради восстановления утраченного метаболического равновесия. Особенность полового влечения в том, что оно, в отличие, например, от потребности в пище или укрытии, не играет существенной роли в собственно органическом метаболизме: тело вполне может обойтись и без полового акта (перенаправить возбуждение в другие каналы) — это не критично для жизни отдельно взятого организма. Половая потребность жизненно необходима виду в целом, а не индивиду; поэтому регуляция полового поведения в значительной мере связана с внешними воздействиями, со строением этологической иерархии. Так физиология пола становится у человека одним из первых кандидатов на освобождение от физиологии как таковой с переходом к духовной (общественной, культурной) регуляции.

Человек подчиняет органические процессы (и в первую очередь мышечные движения) велениям духа — общественной необходимости, которая никогда не удовлетворяется достигнутым и требует все новых преодолений себя. Конечность единичного субъекта — другая сторона бесконечности творчества, универсальной связи всех единичностей в целостности мира. Как и любые иные физиологические отправления, половая жизнь человека — лишь одна из форм материализации духа, стимул к творчеству и его орудие. Однако, поскольку у животных половое поведение изначально направлено не на вещь, а на другого представителя того же вида (и тем самым на утверждение видовой идентичности), социализация, превращение органического процесса в деятельность выводит на первый план духовное производство, развитие субъекта; разумеется, это возможно лишь там, где (и поскольку) субъект отличен от объекта: видеть в половом партнере всего лишь способ удовлетворения похоти, — значит, оставаться ущербным животным, не способным даже полноценно представлять биологический вид.

Материальное производство, результат социализации мышечного движения, направленного на удовлетворение собственно органических потребностей (голод, жажда, дискомфорт и боль), — основа сознания; однако без осознания собственной духовности человек не сможет стать разумным. Окультуренные формы полового поведения ставят на место видовой определенности субъектность, отличие от природы, позволяя не только целенаправленно перестраивать мир, но и сознавать это свое предназначение, стремиться к творчеству. Первый шаг к этому — сознательный выбор партнера и характера общения; в материальном производстве человек точно так же обращает внимание на способ деятельности (и орудия труда), выстраивает природные процессы в соответствии с сознательным намерением. Творческое отношение к деятельности делает ее трудом; творческая свобода в общении — это любовь. Воспроизводство разума всегда оказывается единством труда и любви, в конкретных культурных формах.

На пути к любви первобытному человеку придется преодолеть много препятствий — и прежде всего овладеть собственным телом, настроить организм на культурность, сделать физиологию выражением общественных процессов. Для этого недостаточно усложнить строение и функциональность мозга — надо, чтобы все остальные органы чутко отзывались на управляющие сигналы, привыкли к ним и ожидали именно их, а не обычных биологических раздражителей. По сути дела, человек приходится сознательно влиять не только на координацию мышечных движений, но и на биохимию органического тела. Как показывает опыт, это вполне возможно — задолго до рождения научного метода. Достаточно изменять внешнюю и внутреннюю среду — искать приводящие к нужным реакциям пути. Человек может контролировать практически любые физиологические системы: дыхание, пищеварение, секрецию, сердцебиение, динамику мозга. Половое возбуждение — не исключение: его можно порождать и гасить, усиливать и снижать, превращать в другие виды органической активности. Однако сама по себе эта возможность не станет собственно человеческим действием: цирковой аттракцион лишь демонстрирует пластичность и подвижность органики — а смысл ее практического использования определяется общественными связями и организацией труда. Там, где органическое движение ведет к поставленной (сознательной, то есть общественной) цели, — мы работаем с собственным телом; если те же задачи проще решить другими методами, чудеса физиологии останутся эмпирическим курьезом (таковы практически все спортивные рекорды). Точно так же, умение добывать огонь трением почти ничего не значит в мире, где есть спички и электричество.

Попытки приспособить половое влечение к общественно полезному труду предпринимались испокон веков. На заре цивилизации регуляцию полового поведения подчинили общественному разделению труда — превратили в инструмент закрепления классовой структуры. Сложные правила брачной комбинаторики — не биологическое приспособление, и направлены они не на сохранение генетического разнообразия (как уверяют нас поборники биологизации человеческой истории), а на разграничение доступов к совокупному общественному продукту (включая, разумеется, и производство биологических тел, и плоды рефлексии). Принципиально неприродный характер таких установлений приобретает особую важность там, где правила сознательно нарушают, запуская тем самым цепочку культурных изменений, прежде всего влияющих на развитие субъекта — и направления социализации. Например, одним из первых открытий глубокой древности стало осознание связи половой активности с деторождением; для животного эти явления никак не связаны; еще в XIX веке некоторые сообщества допускали зачатие "святым духом" — и на этот счет существовала достаточно развитая обрядность. Подчинение половой связи целям (общественного) воспроизводства биологических тел вызвало к жизни многочисленные методы стимулирования деторождения и различное отношение общества к участникам этого производства в зависимости от их (уже не природной, а сознательно культивируемой) плодовитости. В древнем Китае мужчины приучались к длительной эрекции, к обильным эякуляциям; для этого, наряду со специальными упражнениями и физиотерапией широко использовали всякого рода снадобья и даже хирургическое вмешательство. На более высоком уровне, мы встречаем то же повышенное внимание к эрекции и ее стимулирование — но уже вне связи с деторождением: тантристы специальными упражнениями вырабатывают способность постоянно находиться в состоянии полового возбуждения, не доводя дело до оргазма, — что, по их представлениям, способствует духовному просветлению и творчеству во всех областях. Легко видеть, что какие-то реальные основания за этим есть: известно, что резкое повышение общего тонуса организма в состоянии полового возбуждения приводит к своего рода сенсибилизации, обостренной восприимчивости и чуткости (тогда как завершенный половой акт, наоборот, снижает и огрубляет чувственность). Налицо сознательное использование природных свойств человеческого тела — подобно инструментальному использованию любых других вещей: например, чтобы ковать сталь, ее разогревают до высоких температур, — или: некоторым людям, чтобы читать книгу, требуются очки. Последний пример, кстати, о том, что далеко не всем повышенная сексуальность по жизни полезна, и такого рода материя в каких-то делах может быть совершенно неуместна.

В дополнение к возбуждению без оргазма — мужская способность вызывать оргазм без эякуляции (и женские развлечения). Здесь также существуют системы тренировки — и предполагается какая-то польза небиологического характера. Как минимум для сознательного контроля над деторождением (хотя технологические решения надежнее). Это уже выделяет человека из природы — но для нас важнее, что подчинение органики общественному движению влечет за собой серьезные органические последствия. Действительно, свертывание внешнего поведения во внутреннее движение есть основной механизм развития человеческой психики — а перевод сексуальности с физиологического уровня на психический открывает широчайшие возможности замещения связанных с половым поведением органических процессов совсем другой физиологией, с сохранением (и даже, быть может, усилением) субъективного впечатления. А это означает, что эротический аспект деятельности вовсе не обязательно привязан к физиологии и биохимии пола — и может воспроизводиться на другой материальной базе, включая неорганическое тело человека (культурно опосредованные способы взаимодействия с природой и обществом). Другими словами, явления, сходные с половым поведением, могут возникать на любых уровнях человеческого духа — вне зависимости от вовлеченного в духовное производство материала. Это обстоятельство подталкивает буржуазное сознание к биологизации культуры и человеческой психики (вместо того, чтобы обратить внимание на принципиально неприродный характер разума); так рождаются бихевиоризм и фрейдизм (во всех разновидностях). Конечно, вдохновение, энтузиазм, порыв масс, —родственны физиологии полового возбуждения и оргазма; однако увязать их с этой физиологией возможно лишь там, где речь идет об участии в деятельности конкретных биологических тел и возможности представить субъекта деятельности одним из них, — тогда как процессы другого уровня, движение коллективного субъекта и общества в целом, опираются на другие материальные образования, в составе которых организмы теряют собственно биологическую определенность и ведут себя не только как живые существа, но прежде всего носители духа.

В европейской культуре существует расхожий штамп: творческие личности для полной самореализации остро нуждаются в эротической подпитке, и за всяким шедевром — какая-нибудь муза... Богемное вдохновение рождается из секса — наряду с курением, пьянством и наркотиками. Все это якобы вырывает человека из тупой буржуазности, дает шанс посмотреть на мир другими глазами. Общественность быстро приучили смотреть сквозь пальцы на чудачества корифеев и кандидатов в гении. С другой стороны, эротические образы в искусстве вовсе не обязательно имеют в виду вопросы пола; это всего лишь форма, и чаще всего ее не следует понимать буквально: быть может, на самом деле никакого секса нет и не было — но намек на подобную близость создает атмосферу интимности, в которой легко развить сколь угодно сложные тематические иерархии. Когда поэт посвящает различным женщинам стихи весьма фривольного содержания — только очень тупой филистер будет понимать это в смысле разнузданных похождений автора. Куртуазная поэзия, скажем, вообще не предполагает доступности предмета страсти и реальной интимности: это лишь знак освобождения мечты, перехода от сознания к самосознанию.

На самом деле, по мере формирования иерархии окультуренной сексуальности, любое вдохновение может субъективно принимать ярко эротические формы; однако разумное отношение к этому предполагает не сведение творчества к эротике, а наоборот, выяснение причин, по которым форма творчества в данных исторических обстоятельствах именно такова.

Поскольку половое влечение как физиологическая потребность изъято из биологического контекста и превращено в потребность человеческую, пропитано культурой, — в половой любви есть (кроме пола) и доля любви. Следовательно, в определенном культурном контексте секс (реальный или воображаемый) способен выступать видимым выражением, символом любви. Например, когда хиппи выдвигают свободу секса в качестве противовеса добропорядочной буржуазности, это шаг к собственно человеческой, свободной любви; однако абстрактный секс сам по себе — не лучший образ свободы: растительное существование этих "цветов" далеко от основной задачи разума — сознательного преобразования мира, требующего не только отказа от буржуазности но и активного утверждения того, что должно прийти ей на смену. Кроме любви нужен еще и труд. Не только субъективное, но и материальное действие. Но хиппи, выходцы из буржуазной среды, по большей части трудиться не умели и не хотели — и освобождение выродилось в свою противоположность, свелось ко все той же комфортной буржуазности. Не меняя классовой основы способа производства невозможно прийти к единству труда и любви.

Переход от пола к любви требует постепенного преобразования физиологической основы, перенастройки организма в целом, замещения одних форм сексуальности другими. Любовь начинается там, где нам ничего не нужно от партнера, и достаточно быть с ним вместе — даже не рядом. В этом контексте обычные половые действия меняют смысл: речь не об удовлетворении потребности (настоящая любовь ненасытна!), а о возможности стать причастным: я не использую тело партнера — я использую шанс подарить себя ему. Культура любви все больше опирается на непрямые воздействия, когда физический контакт сведен к минимуму — и не отвлекает от духовного единения. Грубые натуры усматривают в долгом и постепенном сближении влюбленных всего лишь неопытность; на деле это и есть движение любви — и хорошо, когда такая робость и восторженность сохраняется и после постели.

Когда мне приятно смотреть на любимого человека, слышать его голос, вдыхать запах волос, просто сидеть рядом, как бы случайно касаться руки, — это очень эротично, и ничуть не слабее полового возбуждения (которое лишь сопутствует главному, а не становится самоцелью). Если я постоянно вспоминаю не постель, а именно эту, косвенную близость, — тантра бледнеет перед мощью разума. Такая, сублимированная физиология куда действеннее: она подвигает нас творить чудеса ради любви. Но любовь не просто сублимация полового влечения — это принципиально иное, общественное явление, смысл материального действия. Мы не абстрактно кладем кирпичи — мы строим дом; точно так же, мы любим не секс, а занимаемся сексом по любви. Или не сексом, а чем-то еще: быть может, очень непохожим — но не менее эротичным. Разум — не просто развитие интеллекта; напротив, интеллект становится человеческим, поскольку он разумен.

Классовая культура подчеркивает особую роль полового поведения, поскольку воспроизводство "биомассы" играет существенную роль в способе производства, принимая формальный статус воспроизводства рабочей силы. Эта культурная составляющая каждой личности ведет к воспроизводству исторического опыта сублимации полового влечения в каждой конкретной любви: общение влюбленных сразу окрашивается в эротические тона, и по началу любая телесность намекает на половые органы; развитие любви восстанавливает действительный порядок: совместные действия по-прежнему эротически окрашены — однако они уже ничем не обязаны сексу, не имеют его в виду, — а наоборот: сначала дополняют — а потом заменяют и вытесняют его. На первый план выдвигается духовное развитие — а материальные действия важны лишь в той мере, в которой они способны эту духовность поддерживать. Общаемся мы в любви не мужчиной или женщиной — а с человеком, существом духовным, свободным, разумным.

Любовь не следует из физической близости, а лишь выражается в ней — но может выражаться и в чем-то другом. Сам по себе этот материальный носитель любви безразличен: не будет одного — найдется другое. Более того, любовь не может ограничиться чем-то одним — ей важно проявлять себя разными способами, использовать все доступные возможности для соединения любящих в целое. И чем богаче этот круг контактов — тем ярче высвечена духовная основа деятельности, и тем свободнее каждый из любовников. В этом смысле брак по любви — шаг вперед по сравнению с неформальными связами или сожительством: партнерам предстоит освоить еще и предусмотренные законом формы совместности, в дополнение к непосредственным контактам. Такая материя не слишком приспособлена для духовности — и не все с честью проходят испытание браком: только настоящая любовь способна преодолеть уродство классовых форм и сберечь главное, духовную близость. Возможно это лишь там, где любовь не ограничивается культурными предписаниями, а творит, вырабатывает собственные нормы бытия — и одухотворяет новые стороны действительности, открывает миру его многообразие. Чем универсальнее совместная деятельность — тем полнее (и возвышеннее) любовь. Влюбленные сохраняют неповторимость личности — но в дополнение к этому учатся видеть мир вместе, как бы одними глазами, — подходить к нему с позиций их общности, а не каждый сам по себе. Так любовь становится механизмом восстановления единства разделенного на единичности мира; это и есть предназначение разума. Субъективно, это единства воспринимается как полное взаимопроникновение любящих друг в друга, интимность.

Не бывает любви напоказ, ради общественного признания — или вопреки ему. Вовсе не потому, что любящие хотели бы спрятать свои отношения от чужих глаз: в любви нет ничего постыдного, и прятать нечего. Суть любви в духовном единстве — и влюбленным дела нет до окружающих, они заняты собой, и в этом их общественная функция, культурная роль. Интимность как таковая — вообще не в предметных действиях: она недоступна восприятию со стороны, о ней можно только догадываться. А догадаться можно — потому что интимность не предполагает замыкания внутри пары, противопоставления ее обществу в целом; напротив, всепроникающая совместность — огромная сила, способная вдохновить людей на то, что они никогда не затеяли бы поодиночке. Интимность изначально общественна, ее задача — кроить мир по образу и подобию коллективного субъекта, в духе любви. Такие свершения — надежное, но лишь косвенное свидетельство близости; почувствовать ее никому кроме любящих не дано — и можно лишь заботиться о сохранении этой уникальности, поддерживать робкие ростки, по возможности дарить любви свет и тепло, создавать атмосферу заинтересованности и участия.

Классовое общество следует принципу всеобщего разделения труда и изначально обособляет влюбленных друг от друга, а их союз выставляет чисто внешним отношением — противопоставленным роду, классу и обществу в целом. Овнешненная форма интимности — принадлежность друг другу; партнер при этом уже не принадлежит всему остальному миру — и его духовность заведомо неполна, ущербна, подчинена любви, а не воссоздана в ней. На место свободы встает право выбора — столь же классово ограниченное, как и любое другое право. Половой акт как первобытная форма интимности — по мере становления цивилизации все больше превращается в сделку, овладение партнером и тем самым закрепощение, обременение рыночными условностями. Отсюда и представление об интимности как самоизоляции, духовной тюрьме, — что надо скрывать даже от себя, что стыдно обнаружить. Банковский сейф, пункты контракта... — больше воображаемое, чем реально доступное богатство. Но рыночная экономика невозможна без товарного обмена — и если нечто не может быть непосредственно введено в оборот, оно должно участвовать в нем косвенным образом, в монетизированной форме; такой разменной монетой любви становится при капитализме половой акт.

Качество продукта как такового (способ включения в деятельность) не зависит от рыночной стоимости и цены. Деньги не заменяют вещь — они лишь представляют ее в очень узком контексте, в рамках товарного обмена. Точно так же, любовь, даже сведенная к убогости телесных контактов, отнюдь не утрачивает своего места в культурном движении; наоборот, это половая жизнь духовно обеднена — и не дает подлинной интимности. В качестве иллюзорной компенсации неполноценности возникает культ секса как такового, фетишизация эрзац-любви, — подобно тому как предпринимательство теряет собственно товарную основу и вырождается в движение капитала, погоню за деньгами. Как деньги обменивают на деньги — так один секс меняют на другой, уже не задумываясь о действительной близости, интимности; сексуальные похождения легко становятся публичными, а отношения личностей начисто устранены в различных формах беспорядочного и группового секса. Это никоим образом не означает невозможности духовной близости в таких отношениях — но достичь ее нельзя без длительной предыстории и большого совместного труда, что в условиях рыночной гонки слишком затратно, "нерентабельно" — и по жизни оказывается лишь редким исключением.

Следуя общей направленности развития, товарный секс постепенно приобретает сублимированные формы, когда важны не постельные сцены, а условные знаки (как реальные деньги заменяются абстрактной арифметикой банковских счетов). Эксгибиционизм и вуайеризм, эротические игры, брачные интриги, порнография... В рефлексии — широкое использование эротики в искусстве (от грубого натурализма до тончайших аллюзий), преувеличенное внимание к вопросам тела в науке (обожествление генетики, сведение психики к физиологии мозга, культ личности в истории и т. д.), перекосы в прикладных дисциплинах ("объективные" методы в медицине, эволюционная психиатрия, слабое внимание к технологиям преодоления органических ограничений и направленной перестройки физиологии, сознательного контроля над рождением и смертью). Тем самым, вопросы пола приобретают вещный, объективированный характер — и все больше вытесняются из сферы духовного воспроизводства, любви. Современному человеку проще перейти к интимности через практику материального производства и совместное творчество в науке или искусстве — а с развитием сетевых структур мы все ближе к виртуальной любви, вообще не связанной с биологическим телом. Разумеется, новое не отменяет исторических традиций — но позволяет их творчески перерабатывать, сознательно "конструировать" свою любовь.

Таким образом, каждая эпоха, каждая конкретная культура характеризуется своим соотношением интимности и телесной близости, и развитие способа производства неразрывно связано с формами бытования человеческой любви. Гибель цивилизации и становление бесклассового общества устранит рыночные барьеры и значительно расширит круг возможных материализаций духа. В частности, разум вырвется, наконец, из биологической клетки — отождествления с единичным организмом; индивидуальность субъекта вполне может выражаться движением многих тел, органических и неорганических, — а одно и то же тело способно участвовать в формировании разных личностей. Возможны при этом явления, родственные половому поведению? Да, возможны. Однако иной характер телесности наложит свой отпечаток на эротическую составляющую любви. Современному человеку трудно вообразить такую, лишенную физиологии эротику. Тем не менее, какие-то намеки и прототипы возможно усмотреть в давно и хорошо знакомом — в истории, в быту.

В сугубо вещном плане, половой акт исходно связан с объединением генетического материала и запуском развития еще одного организма. Разумеется, переход к человеческой любви требует преодоления этой биологической необходимости: половое поведение у человека главным образом обслуживает экономические процессы и опосредует духовное развитие. Но обратимся пока к телесности современного человека: его плоть состоит не только из биологического организма, но также включает разного рода неорганические расширения, без человек не сможет нормально жить в искусственной природе, культурной среде. Количество таких "рукотворных" органов очень велико; в идеале, неорганическое тело охватывает все, что люди когда-либо произвели, культуру целиком. В частности, тела других людей могут стать частью расширенного тела каждой личности — поскольку их производство всегда опосредовано общением и в конечном итоге задействует ресурсы всего человечества. Поскольку же органами расширенного тела человека становятся и производственные процессы (как продукты труда), легко заметить аналогию объединения ресурсов, необходимых для запуска определенной деятельности (предполагающей создание конкретного продукта) с механизмом полового воспроизводства в биологии. Такое объединение не редкость в практике; в условиях классовой экономики оно (подобно половому сношению) приобретает характер внешнего акта, не затрагивающего личности партнеров. Однако в особых случаях, когда между партнерами установились доверительные отношения, ощущаемые как духовное родство, взаимодействие неорганических тел становится ярко эмоциональным, глубоко интимным. Такова дружба — один из уровней любви. В какой-то мере этому отвечают некоторые ритуалы и традиции: мой дом — твой дом... Совместное творчество — неисчерпаемый источник духовных взаимовлияний (а удачно сделанное дело вызывает бурные переживания намного мощнее физиологии оргазма). К этому примыкают многие явления социальной психологии: массовый энтузиазм, единый порыв, чувство солидарности... Проекция на единичную личность обнаруживает трепетное отношение к своему неорганическому телу: в любом деятельности возможны страсть, упоение, азарт... Как и для органической сексуальности, все хорошо в меру: чрезмерность вовлеченности ограничивает свободу, выводит из сферы разума.

Культурная обусловленность человеческого поведения требует окультуривания органических и неорганических тел, приведения их в соответствие с уровнем развития способа производства и духовности. В любом обществе воспитание интимности — один из обязательных элементов социализации. Буржуазная педагогика (и публицистика), разумеется, не обходят стороной вопросы половое воспитания — однако трактуют их либо с позиций эмпирионатурализма (сводя к физиологии или психологии животного), либо в духе абстрактного морализаторства. Представления об историчности эротики (и родственных ей явлений общественной жизни) пока не слишком распространены; тем более речи нет о перспективах развития: для буржуа капитализм — вершина творения, и ничего другого уже не предполагается.

Разумное отношение к сексуальности требует не проекции биологии на личность (как в теории Фрейда), а наоборот, выяснения того, как общественная суть человека изменяет природные процессы, заставляет тела двигаться несвойственным им от природы образом. Не любовь сводить к половому акту (и путаться в неуместно физиологической терминологии) — а увидеть в половом акте иерархичность культуры, в ее историческом развитии. Только так мы можем заметить за уродством классовых форм проблеск зарождающейся свободной, разумной любви. И станет понятно, что фетишизм тела — лишь попытка освобождения духа от рыночной мерзости, в доступных обывателю пределах: робкий намек на протест — вместо действительного (потенциально опасного) протеста. Подобно другим наркотикам, бездуховный секс ненадолго вырывает человека из грязи буржуазного быта — но в итоге топит его в дерьме. Это свойство умело используют толкачи духовной наркоты: религия трактует любовь как мистический экстаз, и разнузданность плоти ей нужна для контраста, для завлечения рабов кажущейся неразличимостью противоположностей. В экономической сфере брак выступает правовым аналогом ритуального секса: в отличие от животных, половое поведение человека регулируется обществом, подчинено классовым интересам. Именно поэтому любое соединение несмотря на запреты — общественный акт, перчатка в морду капитала. Но даже формально супружеские обязанности способны стать формой интимности, духовного освобождения — вопреки бездуховности рынка: супружеская любовь тогда воспроизводит не рабочую силу, и не классовую организацию общества, — она использует формальность как щит, способ не допустить торгашеских отношений в деле любви. Точно так же, множественный секс — не сам по себе, а для чего-то, как выражение общественной тенденции. Его форма — половой акт; его содержание — культурный процесс. На следующем уровне половая связь вообще перестает служить каким-либо материальным интересам, и это освобождение — торжество любви.

Но любовь — больше любого из ее воплощений. Не секрет, что влюбленная женщина чаще всего не придает полу сколько-нибудь значительной роли: она всего лишь хочет нравиться, быть необходимой, интересной, — немножко загадочной... Если ей это удается без секса — она заметно свободнее, — она расцветает новой, духовной красотой. Чуткость, внимательность, умение угадать настрой, быть вместе, а не только рядом, — вот качества идеального партнера; тогда каждое прикосновение — блаженство, — с сексом или без. Бездуховная физиология связывает; в рамках классовой культуры секса это выглядит как привязанность, благодарность, или моральный долг. Женщина использует тело, чтобы завлечь, удержать, — просто обратить внимание. Мужчина тоже в этом нуждается — но он, по нормам буржуазного общества, привлекает другим: половые органы сами по себе не впечатляют никого, кроме уже готовых впечатлиться. Когда женщины и мужчины будут равны в любви — им хватит чем заняться и без постели; духовное единство снимает, делает неуместным сам вопрос о равенстве.

Значит ли это, что для эротики нет места в разумной, свободной любви? И да, и нет. Сексуальность не просто половой акт — это творчество, побуждение к деятельности, влечение и привлекательность. Окультуренный секс — часть общественного производства в целом; продукт этого производства не имеет ничего общего с биологией: таким способом (наряду с тысячами других) люди создают и очеловечивают друг друга. Поэтому внешность партнера для влюбленного дело десятое: ему важно другое. Внешние признаки — просто знаки того, что стоит за кажущейся телесностью, верстовые столбы на пути духовного развития. Но знаки бывают и другими. Главное, чтобы в душе уже выросло то, что хотелось бы ими обозначать. Библейский Иисус вещает:

Но в том и суть человеческой страсти: вожделение разумно там, где сердце уже любит; а будет что-то потом, или нет, — в этой или иной жизни, — не меняет ровным счетом ничего.