Философия, как и все в человеческой культуре, не дана человеку раз и навсегда. Каждому поколению приходится пересоздавать ее самостоятельно, в соответствии реалиями и насущными задачами своего времени. При всем уважении к мудрости древних, мы не можем ничего у них перенять — даже само стремление к мудрости у нас становится именно нашим стремлением, принимая формы, каких в прошлом никак не могло быть, и как уже не будет потом. И, конечно же, основной вопрос философии — проблема единства мира — по-разному встает перед культурами разных стран и разных эпох. Было бы наивно искать окончательных ответов для того, что в принципе не окончательно, что всегда в развитии. Мы и представить себе не можем, как откроют для себя единство мира наши отдаленные потомки — а уж тем более те, кто подхватит эстафету разума у растворяющегося в небытии человечества.

Для первобытного человека мир кончался за ближайшим холмом, за рекой, за непроходимыми лесами или горами. Миром становились только свои, ближние. Постепенно географические границы мира отодвигались все дальше — за линию горизонта. Но возникали границы другого рода: племенные, сословные, классовые... И казалось, что так же устроена и природа, и что требовать единства надо прежде всего от людей. Но как прийти к согласию противоположным общественным группам с диаметрально различными интересами? Само устройство воспринимаемого на этом этапе мира делает их врагами. В классовом обществе единственная возможность — порабощение одних другими, подчинение всех воле правящего класса и подавление любых попыток протеста. Такое единство с позиций силы откровенно проповедует современный капитализм, в XX веке утвердившийся, наконец, в качестве глобального экономического порядка. Поэтому вопрос о единстве мира в философии превращается в принцип первичности одной из двух противоположных сторон бытия — и точно так же философия врастает в борьбу партий, встает на сторону определенного класса. Эпоха "классического" капитализма выдвинула на первый план в экономике буржуазию и пролетариат, а в философии — идеализм и материализм. Разумеется, нельзя напрямую сопоставлять философские и классовые позиции: философский материализм становился оружием капитала, а идеализм — формой борьбы с его диктатом. Но все-таки — формой борьбы, стремления победить и подчинить, а не преодолеть и изжить.

Капитализм конца XX века сложнее, он по-разному организован на разных уровнях, — и борьба классов внутри отдельных наций перерастает в глобальные социально-экономические потрясения. Одни нации пытаются утвердить внутреннюю целостность за счет других, "экспортируют" экономические кризисы и классовый антагонизм. Даже выход человечества в космос видится как продолжение все той же системы господства и подчинения, как "звездные" войны.

Философия невозможна вне современности, она ввязывается и в межпартийные склоки. Однако суть ее — не в этом. Ее задача — снять противоположности, постичь, каким образом единый мир может выглядеть сколь угодно разнообразным — и вместе с тем оставаться одним. Недостаточно просто констатировать различие природы и духа и объявить одну из сторон победителем. Не может быть произвола и в противоположности любых других категорий: качество и количество, сущность и явление, свобода и необходимость, хаос и гармония, субъект и объект, человек и общество... Надо увидеть необходимость такого раздвоения, несводимость разных противоречий к друг другу — при том, что они остаются противоречиями одного и того же. Все начинается с единого, потом это обнаруживает в себе бездну различий, — и, наконец, возвращается к единству. В частности, требуется снять и абстрактную противоположность партийных философий, а затем и саму классовую разобщенность, и борьбу партий. Не на словах, не глубокомыслием — а практически, путем решительного изменения способа производства и воспроизводства.

Другая крайность — отказ от борьбы, формальная равноценность всего и вся. На деле такой "позитивизм" оказывается лишь скрытой формой навязывания одностороннего мирового порядка: абстрактная множественность не устраняет единства — единство лишь выносится "за скобки", отчуждается от людей и передается в ведение "высшей" силы; совершенно все равно, как ее называть: априорный закон, бог, конвенция, случай или права человека — на деле приказчиком всегда окажется правящий класс. Людей пытаются убедить, что проблемы просто нет, что не надо ничего в жизни менять, что пора отрешиться от (мятежных) страстей и созерцать (рыночный) хаос в его нетленной первозданности. Поскольку разнообразие не возникает — ему нет и конца.

Пока капитализм как ведущая экономическая система не исчерпал внутренних возможностей, пока у него есть пространство для экспансии, говорить о единой философии рано. Не бывает субъективных сдвигов без объективных предпосылок. Однако новое зарождается в недрах старого — только не всегда удается его сразу заметить. А значит, в любой философии есть доля философии. Эти отчужденные друг от друга кусочки целого объективно "притягиваются" друг к другу, и никакая политика не в состоянии помешать росту общественного самосознания и разумному переустройству мира. Даже самоуничтожение человечества не отменит достижений разума, которые с ним когда-то были связаны. Тупиковые ветви необходимы для самоопределения магистрального пути. С одной стороны, идея целого снимает всевозможные отклонения от целостности — а с другой, сами эти отклонения несут на себе печать целого и по-своему характеризуют (представляют) его.

Не столь важно, как именно каждый приходит к единству мира. Для этого единства важно лишь, что любые пути — из одного истока, и что не может быть единственно верного пути. Философия отражает устройство мира — и дает толчок к его переустройству. Принцип единства мира исходит, следовательно, из единственной идеи, требует развертывания ее в иерархию идей, и саму эту иерархичность принимает как целостность. "Триединое" строение категории единства оказывается и способом философствования, и методом практического воплощения наших идей. Разумеется, это не единственно возможный подход, но любые иные решения так или иначе должны раскрыть все три грани принципа единства мира, каждая из которых предполагает и снимает противоположность двух других.

Мир только один. Нет ничего "вне" этого мира. Нет никаких других миров. Само представление о множестве "параллельных" миров подразумевает соединение их в нечто единое, по крайней мере в мысли об их множественности. Как только я, находясь в этом мире, мыслю иной мир — этот иной мир становится частью меня, а тем самым и частью того мира, в котором живу я.

Единственность мира утверждается не только (и не столько) в мысли — здесь важно практическое отношение к действительности. Человек в той мере разумен, в какой он способен сознательно менять свое окружение, выстраивать свой "местный" мир — но с прицелом на освоение мира целиком. Что бы мы ни затевали, мы исходим их одной и той же цельности: мир есть всё, и для нашей преобразовательной работы не нужно искать ничего другого. И создаем мы не какой-то отдельный мир — а все ту же единственную и неповторимую цельность. Через нас мир воспроизводит себя — и каждый из нас уникален, ибо в нем весь мир. Точно так же, любая философская категория вбирает в себя все остальные, представляет философию в целом.

Поскольку предпосылкой сознательной деятельности оказывается мир целиком, для человека в мире нет ничего недоступного. Невозможно "выгородить" из единственного мира что-то "трансцендентное" без разрушения его единства. Любая попытка выйти за пределы этого мира лишь раздвигает его границы, показывает его с другой стороны. Идя к горизонту мы "двигаем" горизонт. Бессмысленно говорить о чем-то "вне" мира — и сравнивать мир можно только с ним самим.

Мир многообразен. Вселенная состоит из многих единичностей, всевозможных различий и обособлений, вещей и явлений, бесчисленных "частичных" миров, каждый из которых является всем миром для единичностей, входящих в него. Любая частица единого мира отражает его целиком, ибо существует она лишь в этом единственном мире, как один из моментов его сопоставления с самим собой. Мир бесконечен — но он отражен в любой конечной вещи, и представим в них; конечные вещи представляют собой бесконечное — и через это становятся бесконечными. Человек — часть мира, и потому он способен вместить его целиком. Жизнь биологического тела (а человек вовсе не сводится к биологии) коротка — но и она способна воплотить вечность.

Сопоставление с собой выявляет разные стороны мира: он и то, что сопоставляется, и то, с чем сопоставляется, и способ сопоставления. Точно так же, когда мир переходит в себя — он является то источником, то результатом движения; взаимодействуя с собой, мир и то, что действует, и то, на что действие направлено; наконец, в своем развитии мир соединяет свое прошлое, настоящее и будущее. Единичное распадается на множество единичностей, каждая из которых кажется самостоятельной вещью, целым миром, — но не может существовать без всего остального, что "дополняет" ее до мира в целом. Для любой из частей такой относительной целостности она выглядит бесконечной Вселенной; принадлежность миру в целом интуитивно ощущается как ограниченность — и заставляет искать другие миры вне границ. Конечное не может оставаться в своей конечности, и его рождение — первый шаг к его разрушению, к смерти. Но путь от начала к концу для самой этой единичности — вся ее жизнь, ее внутренняя бесконечность, наполненная разнообразием событий и вещей.

Принцип универсальности говорит, что мир — это каждое, и каждое — весь мир. Единство мира представлено здесь его сложностью и многогранностью — необходимостью всех возможных особенностей и единичностей, каждая из которых, в свою очередь, становится миром (универсумом) для других миров — благодаря единственному общему для всех миру.

Мир не только цельность и целокупность — он целостен. Мир состоит из отдельных частей — но все они взаимосвязаны и соединены в одно. Сколь различными ни казались бы вещи — они обязательно в чем-то схожи, родственны, взаимообусловлены. Различные части мира дополняют друг друга, и тем самым зависят одна от другой. В частности, любая вещь эквивалентна своему окружению — тому, что связывает ее с миром вообще. У каждой вещи свое место в этой всеобъемлющей целостности. Это не хаотическое нагромождение, а всеобщий порядок, в котором даже хаосу отведена достойная роль.

Так и человек живет в мире — и не может существовать без него. Общество в целом, или одна из особых культур, становится для человека его миром — и лишь потом (и не всегда) удается ему выйти за рамки этой первоначальной (но не первичной!) целостности в большой и бесконечно разнообразный мир. Но даже тогда человек не может ни от чего и ни от кого не зависеть, он всегда выражает не только себя — но и кого-то еще. Никто не вершит ничего сам по себе, без участия других людей и вещей. И плоды труда каждого — это плоды труда всех, и объективный закон развития мира. Поэтому бессмысленно говорить о принадлежности чего-либо кому бы то ни было — мир как целое принадлежит всем.

Поскольку любая часть мира отражает его в себе и в каких-то отношениях становится его представителем, она обретает такой же иерархический порядок, соединяя особым способом уникальность и универсальность. Каждая вещь подобна миру в целом, и постижение единства мира приходит к человеку от любой жизненной мелочи, вдруг вспыхивает внутри, порой нежданно, и все вокруг выглядит по-другому, играет новыми красками, приобретает всеобщий смысл.