По сути, философия не может никому и ничему принадлежать. Философские категории для того и нужны, чтобы выйти за пределы налично данного и посмотреть на мир его собственными глазами — безотносительно к возможностям единичной культуры, и даже человечества в целом, как одной из возможных реализаций разума. Однако живем мы не в какой-нибудь абстрактной реальности, а в самом обыкновенном, материальном окружении, где приходится на каждом шагу преодолевать ограниченность доступного. Это вовсе не отменяет необходимости представлять в природе мир целиком — но эту главную задачу разума мы решаем не убегая от условий эпохи, а наоборот, активно используя их в качестве орудий, чтобы каждый поступок был не только здесь и сейчас — но и вообще; не только утилитарным решением, но и всеобщим принципом, на все времена. В частности, такова и наша философия. Мы не только учитываем имеющиеся возможности, не только умеем соблюсти целостность самодвижения, — но еще и стремимся привести философию в соответствие с объективными историческими линиями воспроизводства материальной и духовной культуры. Только на этой реальной основе наше философствование будет исторически оправданным и уместным, — как и по содержанию, так и по форме, оно следует объективной необходимости — и потому само становится объективным, принципом устройства мира в целом.

Таким образом, философская действительность (поскольку речь идет именно о философии, а не ее политизированной имитации) раскрывается в двух взаимно дополнительных аспектах: как реальность и как актуальность. С одной стороны, мы не отрываемся от принятых в культуре способов воспроизводства вещей и идей; с другой — орудия духовного труда мы используем для решения насущных задач, чтобы получить таким образом возможность освободиться от них и заглянуть в будущее. То есть, по видимости — обычная жизнь, суета; однако у заурядного быта, в дополнение к прямому предназначению, появляется особый смысл: служить продвижению идеи, готовить революцию.

Банальный пример: если я открыл для себя категориальную схему (принцип развития) — я обязан организовать себя и других по этому принципу, чтобы, как минимум, продемонстрировать реализуемость идеи. Насколько мои поступки соответствуют моим убеждениям — это не только вопрос личной порядочности, но и уступка историческим обстоятельствам. Если речь всего лишь о выживании, об умении спрятаться или урвать, — не остается ничего кроме чисто животного приспособленчества. Если же я сознательно ограничиваю себя формами общественно допустимого, вкладывая в них по возможности намеки на нечто иное, — это лишь способ выиграть время, отыскать новые возможности и задействовать их, хотя бы и столь же частичным образом. Допустим, я написал философский трактат самого радикального толка, верх гениальности... Ну и что? Донести текст до широкой аудитории мне все равно не дадут — и придется знакомить с ним по кусочками, от случая к случаю. С другой стороны, в этом есть объективная нить: если сразу вывалить на головы кучу мудрости, никто не станет мудрее; каждый импульс полезен в правильный момент, в умеренных дозах. Более того, чрезмерное публицистическое рвение вполне может пагубно отразиться на здоровье и самой жизни автора — и общество преждевременно лишится его будущих открытий, или хотя бы усилий по разъяснению уже достигнутого. Эффектная жертва тоже может быть уместна — но такие комбинации лишь венчают упорство позиционного развития. Однако если уж пошел на принцип — надо идти до конца, использовать малейшую возможность, без оглядки на последствия, — здесь другая этика, и другая действительность той же философии, еще одна грань единства.

Разумеется, устранение классовой организации общества снимет значительную часть проблем и противоречий. Но своевременность и уместность важны и там, в бесклассовой дали. Идеи бывают разного масштаба: одни немедленно приложимы к жизни, другие обозначают отдаленные перспективы. Одни ничем не лучше других, и одно не бывает без другого. На каком уровне задержать внимание, чем заняться в первую очередь — это и личный выбор, и всеобщая необходимость. Там, где нужен текст, — пусть будет. Но философские категории не сводятся к текстами — и тем более к словесным обозначениям, именам. Поскольку философия все дальше будет отходить от потребности уяснения наиболее общих вопросов единства мира (которые станут для людей будущего чем-то само собой разумеющимся), центральное место займут другие, более конкретные идеи; размышления об основном вопросе философии остаются в классовом прошлом. Соответственно, и формы философствования изменятся, будут больше опираться на представления о разнообразии схем деятельности.

Значит ли это, что в будущем не станет философии как особой отрасли духовного производства? Ничего подобного. Все, что может выступать в качестве одной из сторон целого, — необходимо окажется представлено и какой-то из областей культуры, в отличие от других ее уровней. А значит, в каком-то контексте вполне возможно полностью посвятить себя философствованию, отодвинуть в сторону бытовые нужды и потребности материального производства. Другое дело, что в разумно устроенном обществе нет разделения труда — и возможно лишь его распределение, подвижное и универсальное, охватывающее все стороны общественного бытия. Если я осознаю свою ответственность за развитие философии — я беру это на себя; в изменившихся условиях я столь же свободно займусь иными задачами. Философия не сможет стать профессией — даже если кто-то посвятит ей большую часть жизни, отмеренной по биологическим часам.

Оборотная сторона того же самого — невозможность размежевания разделов философии. Любая философская категория может быть развернута в сколь угодно развитую схему — однако специализация возможна лишь там, где отсутствует возможность свободной перехода от одной деятельности к другой, — в условиях разделения труда. Если же средства производства доступны всем без исключения, если каждый при необходимости может быстро войти в курс дела и развить частные навыки на основе универсальных принципов, — различие философий практически исчезает, сводится к преобладанию той или иной темы, при сохранении категориального единства.

Поскольку в философии отражен процесс самовоспроизводства культуры (как второй природы), философская проблематика полностью вытекает из обычной для каждого конкретного общества иерархии деятельностей. В жизни мы ставим перед собой определенные (или не очень определенные) задачи, и как-то их решаем. Трудности возникают и преодолеваются в рабочем порядке, на основе имеющихся технологий. Материальное и духовное производство в этом отношении совершенно одинаковы. Однако постепенно складывается представление о типах трудных задач, и столь же типовых методах решения. В каждой деятельности по-своему. Так мы подводим строение деятельности под некую категорию. Остается лишь осознать внутреннюю связь, соотнести все стороны деятельности с выбранным центром — и возникает предметная философия, рефлексия по поводу одной из сторон культуры.

Как именно такая философия будет общественно представлена — значения не имеет. Важно, что она есть, что люди уже не просто делают что-то, а еще и соотносят это с требованиями всеобщности и единства. Другими словами, обычные производственные задачи предстают как аспекты одной фундаментальной проблемы — и мы уже не просто преодолеваем затруднения, а решаем именно эту, главную проблему. Философия как раз и занимается постановкой проблем — и от верности направления во многом зависит эффективность деятельности, ее устойчивое развитие. Действительность философии здесь предстает как действенность, практичность.

Люди не только пытаются осмыслить действительность — они еще и хотят осмыслить само это стремление. Иерархия философских категорий содержит уровни далекие от непосредственно житейских проблем. Размышляя о мире в целом, мы приходим к универсалиям — категориям, применимым к любой конкретной деятельности. Может показаться, что возникающие здесь проблемы предельно абстрактны, даже порой надуманны... Даже если признать необходимость такой мудрости, требовать от нее какой-либо действенности, вроде бы, уже и не приходится. Впечатление обманчивое. Возникновение универсалий само по себе связано с насущной потребностью — которую вряд ли возможно сформулировать в двух словах (иначе и философия была бы не нужна). Проблемы этого уровня, отношение человека к миру в целом, крайне важны для выбора направления исторического развития. Никакое философствование не может оставаться к ним безучастным — но философия универсалий подчеркивает причастность человечества к разуму и требует действовать соответственно, не скатываться в пустое выживание, не становиться безучастной стихией. Можно понять, когда философу не удается нащупать верную постановку проблемы, — но не бывает настоящей философии без совершенно практических выводов, которые в классовом обществе часто становятся орудиями политической борьбы. Изобретение абстрактных "философских систем" — вне философии; философия всегда конкретна.

Тем не менее, поскольку философия становится особой деятельностью, она принимает ту или иную формальную оболочку, и столь же подвержена влиянию системы разделения труда. Однако все попытки подразделить философию на несколько предметных областей неизменно проваливались: такое деление несовместимо с самой идеей философии как поиска единства мира. Например, представляя мир как единство природы, духа и культуры, можно посвятить трактат одному из этих уровней, — однако в любом случае придется говорить и обо всех остальных, в отношении к выбранному. Поэтому название такого труда остается чистой условностью. Философская онтология пропитана гносеологией, и наоборот. Часто в особый раздел выделяют философию искусства (которую ошибочно именуют эстетикой), философию науки (отождествляемой с познанием вообще), философскую этику (столь же далекую от этики как уровня практики). Такого рода ответвления, конечно же, тоже опираются на какую-то действительность — на практику разделения труда; однако философская специализация может существовать лишь в условиях отчуждения философии как профессии от философии как таковой, как формальная структура (академическая, политическая, религиозная).

В последние годы, в связи с широчайшим распространением сетевых технологий, появляется возможность прямого обмена идеями, безотносительно к регалиям и штатному расписанию. Отсюда иллюзия, что духовное производство идет к полной свободе от каких-либо классовых влияний. Это не просто заблуждение — это сознательно насаждаемое мнение, выгодное тем, кто на самом деле направляет развитие культуры. Прежде всего, необходимая для регулярного общения инфраструктура — в руках господствующего класса и полностью подчинена его интересам. Легко запустить в оборот "правильную" философию — и перекрыть каналы связи для всех "неправильных". Видимость плюрализмы призвана замаскировать жесткую цензуру. Далее, чрезмерное увлечение сетевыми разговорами лишает их общекультурного статуса — низводит до пустого трепа. Тем самым закрепляется роль официальной философии как арбитра мнений, признанного авторитета, законодателя философской моды, на которого так или иначе ориентируются все неформальные течения.

Невозможность предметного деления приводит к тому, что в философии преобладает размежевание по "партийному" признаку. Разумеется, не в смысле политической деятельности — а как борьба партий в философии, противопоставление основных философских направлений и школ. Философия представляет типичную для классового строя иерархию субъекта: признанные философы  философские школы  философские позиции (материализм и идеализм). Эти уровни существуют объективно, как культурное явление (разумеется, в рамках господствующей культурно-исторической формации). Освоение нового пласта духовности поэтому связано с выделением еще одной культурной ниши, созданием собственной "партии". Нет философов-одиночек. Каждый претендует на истину в последней инстанции — и в этой всеобщей суматохе легко похоронить действительно принципиальные решения, и даже основные философские позиции буржуазная пропаганда размывает, подменяет отдельными, выдернутыми из контекста высказываниями, объявляет ни к чему не обязывающей публицистикой. Вместо многоуровневости — плоская эклектика. Соответственно, идея общественного прогресса уступает место представлениям об истории как хаосе случайностей, где каждый может на время урвать кусочек рыночного "успеха" — но в целом не меняется ничего.

Требование действительности философии, включая реальность, актуальность и действенность, — отделяет мудрость от напыщенной имитации. Мы можем развертывать универсалии, категориальные схемы, — но философией это становится только в отношении живых практических задач, когда общество подготовлено к осознанию проблемы и может подступиться к ее решению. Вполне возможно, что номинальный автор какой-то философии еще не достиг сознания разумности собственных построений, — и прояснить суть дела должен будет кто-то другой. Это нормально. Философские тексты частичны, они не заключают философию целиком, а только обозначают ее — как развернутое имя. Текстом может оказаться и личный пример, и след неформального общения, и достижения в области науки или искусства. Все это философия — если рождается с ощущением единства мира, способствует устранению классовой разобщенности.

В каждую историческую эпоху массовая философия сосуществует с публичной — и обнаружить собственно философское ядро бывает нелегко. Но действительность философии состоит и в том, чтобы использовать все имеющиеся возможности, подводить общество к осознанию идеи любыми средствами. Объективно это выражается в том, что категории и категориальные схемы воспроизводят строение культуры, взаимосвязь практически значимых отраслей общественного производства. В субъектном плане, философия обнаруживается как ответственность и совесть, честность перед самим собой (независимо от соответствия классовой морали). Если я это умею — я должен. Если мне поручено продолжить историю — я буду ее продолжать, как бы ни хотелось все бросить, спрятаться, умереть. Мне дано органическое тело и его неорганические расширения (условия жизни, инструменты, орудия труда). Мое воспитание и образование позволяет мне воспользоваться какой-то частью духовного богатства человечества, чтобы выяснить, чего еще не хватает в нашем мире для того, чтобы каждый мог свободно участвовать в материальном и духовном производстве и стремиться в будущее. Значит, я обязан совместить свои бытовые движения с работой на перспективу — чтобы показать эту перспективу всем остальным. Причем не просто показать — а заинтересовать и убедить. Вот тогда мои дела станут единством тела и духа, в полной гармонии с идеей философии. Как бы я при этом не оценивал собственные деяния, настоящую оценку даст история — и не мне примерять ее на себя.