В круговороте мира всякая вещь откуда-то возникает, проходит должный цикл перемен — и в конце концов уступает место другим, столь же преходящим образованиям, растворяется в них. Формы человеческой рефлексии — не исключение. Каждая из них может сложиться в относительно устойчивую культурную целостность при определенных обстоятельствах, но ни одна не может претендовать на абсолютную значимость на все времена. А значит, разумный подход к чему угодно (в том числе и к философии) не может игнорировать историчность вещей, не интересоваться их происхождением, богатством исторических форм и дальнейшей судьбой. Трудность в том, что история форм рефлексии необходимо оказывается и рефлексией по поводу их собственной истории. На каждом уровне это происходит по-своему. Так, искусство образно осмысляет собственную историю, наследуя круг тем, жанровую определенность и образный строй от предшественников: иногда это художественная традиция — иногда ее отрицание (снятие). В частности, в каждую эпоху складывается культурно определенный образ художника, накладывающий отпечаток на художественное творчество. Поскольку наука занимается выработкой универсальных форм, отделяя их от содержания наших знаний, история каждой науки необходимо оказывается отделена от самой науки — и должна становиться особой наукой, не оказывающей существенного влияния на свой исторический прототип. Математика, физика, лингвистика или биология — могут (и стремятся) развиваться без оглядки на собственную историю; иногда это выражается в терминологической эмансипации: "устаревшие" понятия вытесняются из обихода, задерживаясь на какое-то время в традициях преподавания — но потом новые идеи берут свое, входят в привычку и становятся очевидными, само собой разумеющимися. Например, в курсах физики уже давно не "объясняют" связь пространства и времени, а просто постулируют инвариантность интервала; точно так же, из термодинамики окончательно испарилась теплота, в атомах не стало электронных орбит, из экономики гонят труд, из психологии — душу.

Разумеется, никому не возбраняется художественно осмыслить историю искусства, а историю науки встроить в научную методологию. Уровни рефлексии не противопоставлены друг другу, одно дополняет другое. Но когда в сфере материального производства господствует разделение труда, неизбежно и духовное размежевание. За пределами этого уклада различие уровней общественного самосознания не столь драматично, и когда-нибудь придется искать иные способы организации наших идей.

Философия — своеобразный сплав искусства и науки; ее история, с одной стороны, представляет собой особый пласт знания, практически никак не соотносимый с мудростью, — но при этом оказывается, что никакое философствование невозможно без опоры на других, а любая новая философия всегда подхватывает что-либо из уже пройденного — либо полемизирует с ним. Историю философии можно трактовать как набор анекдотов — но это единственная возможность проникнуть в суть философских категорий. А суть эта всегда сводится к одному: всякая категория есть один из способов выражения наших представлений о единстве мира. Так сказать, принцип единства. Поскольку объединяться можно очень по-разному — категорий в философии много...

Как и все на свете, философия развивается, и можно по-разному представлять себе это развитие. В том числе и абстрагируясь от собственно философии, в сугубо научном плане, как составную часть общекультурного процесса, — или пересказывая философские истории на языке искусства. Но можно рассматривать историю философии и как основу для выявления внутреннего единства человеческой культуры, как частное выражение единства мира в целом. Это философский подход.

Точно так же, как возможна наука о науке или художественное постижение искусства, есть и философия философии — в единстве с искусством философии и наукой философии. Но это снова приводит нас к вопросу о внутреннем единстве любых частных форм философской рефлексии — и оказывается, что по содержанию это ничем не отличается от ее истории, в ее философском аспекте. По сути дела, речь идет лишь о стилистике философствования, о чисто внешнем "онтологизме" или "историзме". Внутри философии — все одинаково философично.

Жизнь человека, разумеется, не сводится к рефлексии. Известны примеры одержимости искусством, полной поглощенности наукой — однако бытовых вопросов никто не отменял; абстрактность рефлексии всегда связана с фактической отстраненностью от материи культурного бытия, когда есть возможность переложить свои житейские проблемы на плечи других. Но если в искусстве или в науке доля "медитативности" не препятствует, и даже иногда способствует творчеству, для философии такое отчуждение губительно. Чтобы говорить о единстве — надо видеть различия. Не замыкаться в себе, постоянно преодолевать собственную ограниченность. Предметность философии как раз и состоит в выходе за ею же установленные пределы. В этом и состоит ее история.

В языке слово "история" имеет несколько очень разных значений. В одном случае мы имеем в виду цепь событий — не хаос случайностей, а отчетливо выраженную последовательность, когда одно не просто следует за другим, а именно сменяет другое. Или, иначе: не следует за, а следует из. Хронология насыщается логикой — и рождается история. С другой стороны, история — то, что рассказывают. И здесь тоже не все однозначно: рассказывать можно не только то, что было — но и то, чего никогда не было, и быть не могло. Но есть и третье, может быть, самое важное значение слова: история — это то, что делают, творят. Не всегда в героическом смысле: можно и учудить историю, и вляпаться в нее.

Языковое разнообразие отражает вполне реальные грани всякой историчности. Собирать их воедино — работа философии. И прежде всего это относится к собственной истории философии. Оказывается, что история философии — не только хрестоматия, не компендиум путей или приемов философствования, и не абстрактное мудрствование (хотя, конечно, и то, и другое, и пятое-десятое). История философии — это еще и сотворение единства — причем не только в рефлексии, но и в практике, в истории человечества и в истории мира в целом.

Когда-нибудь такое видение станет естественным и привычным. Однако в классовом обществе, на подступах к собственно человеческой, разумной истории, приходится иметь дело с частными и частичными проявлениями целого. История философии вбирает не только крупицы мудрости, но и множество несуразностей, нелепостей. И как бы тесно ни переплеталась философия со своей историей — это не одно и то же. Требуется немало мудрости, чтобы отличить одно от другого, но не разрушить внутреннего единства. А значит, уроки истории важны не только присутствующими в ней проблесками разума — но и как путь к способности отличать его от неразумности, и как указание на его истоки в неразумной природе.

Умение различать появляется далеко не сразу. Буржуазные курсы философии, как правило, сводятся к простому перечислению имен, констатации фактов истории, подборкам ходячих цитат и газетным штампам. Собственно философии в этом нет. Предрассудок о научности философии поддерживает практику ее традиционного преподавания и изучения как системы знаний. Якобы, достаточно накопить примеров, типовых схем — и можно философствовать не хуже других...

А мудрость не сводится к знаниям. И важно не только учиться — но еще и критически подойти к образованию, сознательно отбирать чему следовать. История философии показывает, как выбирали другие. Свой выбор придется делать самому. Философов полезно читать — но не ради ссылок, и уж тем более не для того, чтобы при случае прикрыться громкими именами, приписывая свое видение мира другим. Не для того писаны философские труды, чтобы просто принять их к сведению. С предшественниками надо полноценно общаться: спорить, искать точки соприкосновения, обнаруживать подсказки — а что-то подсказывать им. Философия не в прошлом, она рождается заново с каждым философом. Единство истории каждый человек (и каждая эпоха) восстанавливает по-своему — становится одним из воплощений связи времен. Это его философия и его история.