Что есть я? Я могу посмотреть вокруг себя — и увидеть много разных вещей, некоторые из которых мне знакомы, другие — не очень, а какие-то я вообще вижу в первый раз. Я чувствую свое отличие от этих вещей, свою отделенность от них. Но я чувствую также свое тело, во всей сложности переплетающихся процессов внутри него, — я живу. Какие-то из вещей тоже можно было бы назвать живыми — к другим это название не очень подходит. И я пытаюсь уловить это видимое различие, говоря, что живые вещи обладают душой, они одушевлены. У неживых вещей нет души; однако они все же существуют, и как-то движутся, и меняются в своем движении. Но я другой: я существую, живу — но во мне есть и нечто такое, что выходит за рамки существования или жизни. Это смутное начало нужно как-то назвать; я говорю: это дух. Я человек, я отличаюсь и от неживого, и от живого именно тем, что я — дух. Проявляется мой дух, например, в желаниях, в мечтах, в планах на будущее. Я могу чувствовать и переживать то, чего еще нет, — и, возможно, никогда не будет. Более того, я могу заставить мой живой организм двигаться так, как это нужно для превращения моих желаний в нечто настоящее, сбывшееся, принадлежащее миру вещей. И мой организм способен так влиять на все живое и неживое, что оно теряет свою самостоятельность и начинает исполнять мои желания. Моя воля творит окружающий мир, делает его таким, как я хочу. Быть может, все окружающее — просто продукт моей деятельности? Не я ли создал все это силой своего духа?

Однако я замечаю, что далеко не все мне удается осуществить задуманное. Вещи как бы сопротивляются моим усилиям, они ведут себя не совсем так, как я ожидал. Возможно, это одно из свойств моего мышления; но может быть, вещи есть и без меня, сами по себе, а не как плоды моего воображения, — и приспособить для своих нужд я могу лишь то, что к этому уже в какой-то мере способно. Конечно, я не знаю, каковы вещи сами по себе — я лишь догадываюсь о чем-то, но никогда не уверен до конца в том, что еще не попалось на глаза. Тем не менее, уже знакомые вещи часто ведут себя так, будто за ними стоит что-то другое; во многих случаях это "что-то" действительно обнаруживается, если поискать там, где оно, вроде бы, должно быть. Идея философии

Самое поразительное, что среди окружающих меня вещей есть особые живые существа, во всем похожие на меня, — люди. Почему-то я склонен считать, что мы с ними одной природы. Они тоже чувствуют, желают, к чему-то стремятся, о чем-то думают. Обычно это заметно по их поведению; но иногда они говорят о своей внутренней жизни, и это тоже отличает их от остальных живых существ. Так получается, что я всегда связан с людьми тысячами незримых нитей: они окружают меня, заставляют меня приноравливать мое поведение к их требованиям, их ожиданиям. Они воспринимают меня как человека — и я это знаю. А значит, от меня ожидают именно человеческого поведения — почему-то я считаю себя обязанным оправдывать одни ожидания и оставаться безразличным к другим; некоторые же требования людей вызывают во мне бурный протест и внутреннее сопротивление.

Люди живут не изолированно друг от друга: они объединяются в очень разные группы — от двух до многих миллионов человек; все люди вместе образуют человечество, которое, однако, не едино, а расколото на государства, нации, народности, классы, сословия... Часто разные группы людей противостоят друг другу, враждуют, и даже пытаются друг друга уничтожить. Есть риск, что и мне предстоит уничтожение в такой же борьбе. Почему-то я в состоянии представить себе собственную смерть.

Тем не менее, я замечаю, что люди остаются связанными в одно целое, как бы они друг к другу не относились. Все живые существа нуждаются в пище; но люди не просто добывают ее, как животные, — они ее делают, используя разнообразнейшие орудия, изготовленные другими людьми; орудия эти приводятся в движение с помощью вещей, произведенных кем-то еще; люди пользуются миллионами предметов, которые сами по себе в природе не возникают, требуют умелых рук, специальных знаний и опыта: одежда, обувь, жилище, посуда, мебель... Никто не в состоянии сделать все сам; каждый вынужден прибегать к услугам других. А значит, и он обязан отдавать людям какие-то плоды своего труда.

Но есть такие люди, которые, по всей видимости, сами ничего не производят — они лишь воздействуют на других людей. Для этого могут использоваться особые орудия принуждения, изготовлением которых должен кто-то заниматься, иногда не по своей воле. Получается, что одни оказываются орудиями других — людей вынуждают действовать не в связи с их собственными желаниями, а по необходимости. Почему-то именно те, кто не занимается производством материальных благ, считает себя вправе управлять их распределением, выделяя одним (в том числе себе) бóльшую и лучшую долю, чем другим. При этом ссылаются на обычаи, законы и тому подобное — все это придумывается людьми; и есть люди, которые силой заставляют всех подчиняться этим законам. Непонятно, почему нельзя (раз уж все равно приходится обмениваться продуктами труда) отдать вещи тем, кто в них нуждается; чем одни люди хуже других? Говорят о собственности, о недопустимости отнимать ее у кого бы то ни было. Однако на каждом шагу те, кто не делает ничего, — отнимают все у тех, кто что-то делает, — и это в порядке вещей и по закону. Они присваивают труд очень и очень многих — накапливают такое количество этого награбленного труда, что просто сами не знают, куда его девать; потом все вдруг переходит "по наследству" к человеку, который никак в этом не участвовал, даже не удосуживаясь присваивать чужой труд самостоятельно... Много странного вокруг меня.

Некоторые люди, например, занимаются изготовлением странных вещей, без которых, вроде бы, человечество могло бы и обойтись — по крайней мере, за ними нет ничего, что требуется для существования человека как живого существа. Так, некоторые занимаются искусством: они умеют особым образом оформить какой угодно материал — так, что обыкновенная (и чаще всего бесполезная) вещь как будто бы содержит что-то еще, скрыто воздействует на людей, а иногда побуждает их к весьма решительным действиям. Еще одно странное занятие — наука: люди пробуют самые различные сочетания вещей, выискивают в этих сочетаниях общие закономерности, которые иногда очень помогают при изготовлении орудий труда. Но чаще всего научные "открытия" служат лишь развитию и умножению самой науки; бывают исследования, настолько далекие от человеческих потребностей, что их практический смысл остается тайной для всех — создается впечатление, что наука существует исключительно ради себя самой. Наконец, сравнительно небольшое число людей пытается размышлять и о жизни, и об искусстве, и о науке, — высказывая нечто, касающееся сразу всего. Эти всеобщие мысли призваны привести нас к источнику и основе любых частностей, которые при этом трактуются как возможные проявления всеобщей необходимости. Удивительным образом, все эти отвлеченности вполне применимы к нашим житейским делам: упорядочивают и направляют человеческую деятельность, поддерживают одно и осуждают другое. Если что-то есть — оно полезно и необходимо, это в природе вещей. Например, так оправдывают неравенство между людьми. Выработка универсальных идей и принципов называется философией.

И деятели искусства, и ученые, и философы — пользуются частью производимых в обществе материальных благ, взамен, по видимости, не давая почти ничего: по большей части их абстрактная продукция никак не влияет на повседневную жизнь людей — разве что иногда отвлекая их от обыденности, чтобы тут же уйти в тень куда более насущных дел. Но чем-то питаться и где-то жить нужно всем — и возвышенные творцы идут на поклон к тем, кто сосредоточил в своих руках основную массу жизненных средств и занимается их распределением. Интеллектуальная "элита", мастера и апологеты "духовной деятельности", оказываются в полной зависимости от власть имущих — и, волей-неволей, вынуждены приспосабливаться к их интересам и требованиям, оправдывая в их глазах собственное существование. Разумеется, ревнители "творческих" профессий не хотят признать этого в открытую, заявляют о свободе творчества, независимости и самостоятельности, подвластности одному только высшему суду (красоте, истине, правде, справедливости). Однако на практике те, кто не нравится властям (обладателям жизненных благ), почему-то оказываются лишены самого необходимого — и прежде всего тех орудий, при помощи которых они могли бы публично заявить о себе в искусстве, науке или философии. Участь таких людей незавидна: о них никто никогда не узнает, им суждено погибнуть в нищете, безвестности и отверженности — если, конечно, не решатся хоть в чем-то пойти на уступку толстосумам, или не сумеют хотя бы их обмануть. Боясь обмана, толстосумы нанимают "специалистов" для оценки новых явлений в духовной сфере — так складываются особые общественные органы для отбора "подлинно ценного", то есть, того, что нужно верхам, что не противоречит их интересам: художественные общества, академии, творческие союзы, аккредитованные журналисты и дипломированные попы... Кто допущен — тому отпущено и разрешено. Остальным — красный свет. Тем не менее, свежая мысль время от времени пробивается через все барьеры — но не всегда автору легче от таких удач.

Все это, конечно, относится и ко мне, поскольку я чувствую себя одним из людей. Я вынужден подчиняться требованиям, которые мне предъявляет общество в соответствии с моим общественным положением. Рамки, в которых я вынужден жить и действовать, не совпадают с тем, что интересно мне, и чем бы я хотел заняться, если бы только была такая возможность. Порою меня охватывает отчаяние от собственного бессилия, от моей неспособности сделать мир вокруг меня таким, как я хочу. Неужели я сам выдумал этих людей, и это общество, которые столь мало меня удовлетворяют? Неужто все это лишь плод больного воображения? Тогда почему оно таково? Нет, гораздо проще и последовательнее принять существование мира вне меня, а сам я — лишь малая частица чего-то большего, что постоянно напоминает о себе, представляясь то одним, то другим, когда я соприкасаюсь с разными его сторонами. Но и я в этом подобен миру, и в какой угодно деятельности чувствую в себе как бы несколько различных существ: одно из них — лишь винтик в сложном механизме, звено в природном процессе, суть которого не всегда доступна моему разумению; другое — личность, самостоятельное и свободное существо, выбирающее линию своего поведения, не взирая на внешние обстоятельства; наконец, я один из членов общества, обязанный ему самой своей возможностью, правом и необходимостью разделить с другими ответственность за общее дело.

Нечто подобное присуще в какой-то мере и другим живым существам. Пусть не все — но по крайней мере некоторые из них способны чувствовать и запоминать, учиться и принимать решения. Однако у животных это выражено слабее, и можно было бы условно расположить биологические виды в порядке усложнения их внутреннего мира — о котором я, конечно, могу только догадываться, наблюдая их поведение, сравнивая их с собой и между собой. В итоге складывается впечатление, будто я состою в родстве со всем живым, и люди как они есть — закономерный этап в развитии животного мира. Но до конца убедиться в этом я пока не могу, ибо мой личный опыт ограничен, мне просто не хватает данных. Некоторые люди, например, считают, что человека сотворило какое-то особое существо, не похожее ни на какое живое или неживое — а человеческая способность творчества дарована людям гипотетическим творцом. Однако такие воззрения очень туманны и ничего не проясняют, требуя отказаться от права на самостоятельную мысль, заменить ее слепой верой в правоту чужих идей. Но почему их проповедники должны быть авторитетом и для меня? Пожалуйста, пусть думают как хотят — но не мешают остальным докапываться до истины своим умом.

Что касается меня, мои истины всегда увязаны со мной, с тем, как я живу, что делаю. Я способен говорить о вещах вне меня, о других людях — но только в отношении ко мне; в конце концов, так устроена моя речь: нет ни единого слова, ни одной фразы, в которой бы не присутствовала какая-то сторона меня. Как высказаться, как выразить себя так, чтобы стало ясно: речь идет вовсе не обо мне? Трудно. Тем не менее, другие люди иногда улавливают суть дела по моим путанным словесам, — а иной раз и я могу представить себе по их словам нечто, чего никогда не знал, и даже то, с чем никогда не мог бы столкнуться сам. Это вполне подобно тому, как я догадываюсь о недоступных моему восприятию вещах по их влиянию на все, что находится в поле моего внимания. Только теперь вместо вещей — слова, намеки и указания на нечто знакомое многим, или даже вообще всем людям. Речь каждого отдельного человека восходит к устройству его тела, к его мыслям и переживаниям, к его деятельности. Но когда одно и то же повторяют многие, очень разные люди в разных обстоятельствах, слово сбрасывает свою телесную оболочку, бытие здесь и сейчас, начинает говорить о чем-то более общем, не зависящем от отдельных людей, а может быть и от человечества в целом. Это универсальные приемы, схемы деятельности. Когда любой может сделать сначала одно, затем другое, — возникает идея о последовательности как таковой — и в человеческих поступках, и в природе, живой или неживой. Точно так же, регулярное сочетание различных действий наводит на мысль о возможности параллельности в мире вообще. При более пристальном рассмотрении оказывается, что в деятельности людей всякое "единовременное" действие распадается на несколько следующих одна за другой операций, — и наоборот, любая последовательность всегда предполагает совместность с чем-то еще. Можно предположить, что и вся природа устроена подобным образом: она расслаивается на уровни с особым соотношением совместности и последовательности на каждом из них. Однако все это очень подвижно, переменчиво, зависит от ситуации, — и мои жизненные неудачи во многом связаны с ошибочным определением того уровня, на котором предстоит действовать.

Получается, что я все-таки могу говорить о том, что есть само по себе, — хотя мои слова и привязаны к человеческой деятельности. Да, при этом я как бы одухотворяю природу, приписываю ей что-то от человека, от разумного существа. Но на практике такое приписывание часто оправданно, оно помогает упорядочивать прошлое, действовать в настоящем, строить планы относительно будущего. Стало быть, мое "очеловечивание" мира имеет под собой серьезные основания. Почему? Либо дело в "придуманности" мира, его изначальной принадлежности мне, — либо, наоборот, я такая часть мира, которая умеет уподобляться любой другой его части, и потому представляет весь мир целиком. В любом случае, мир един: любая частица его так или иначе представлена в любой другой, связана со всем остальным — пусть даже весьма и весьма отдаленно, через бесчисленность косвенных связей. Поэтому и возможно говорить об одном в терминах другого — и переходить из одной предметной области в другую. И вообще — возможно говорить.

Что же все-таки первично? Я — или мир сам по себе? В конце концов, в силу единства мира, "само по себе" ничто никогда не бывает: оно либо отражается во мне, либо подготавливает такое отражение, обуславливает (опосредует) его; все так или иначе, в возможности и действительности, связано со мной — различие лишь в степени опосредованности этой связи. Но можно посмотреть с другой стороны: я связан со всем, что было и будет в этом мире. И любая часть мира связана с любой другой во мне и через меня. Так может быть, я и есть сама эта всеобщая связь, способ восстановления единства мира из разнообразия представляющих его единичных вещей? Что угодно может опосредовать какие-то природные связи — однако неживые вещи делают это случайным образом, пассивно, в зависимости расположения других вещей; живое, наоборот, вынуждено поддерживать собственную жизнь, многократно воспроизводя одни и те же цепочки опосредований, предопределенные биологией вида, — это необходимое опосредование, никак от самого животного не зависящее. Человек же универсален, он умеет быть и "неживой" вещью, и живым существом, произвольно связывать самые разнородные вещи и явления, воспроизводить и случайность, и необходимость, превращать опосредованную связь в непосредственную. Одним словом, человек объединяет весь мир. Но чтобы нашлось слово, надо сначала научиться воссоздавать мир делом, строить его заново — но иначе, в соответствии со своими разумными потребностями. И давать имена плодам своего труда.