Когда заходит речь об искусстве, науке или философии, кое-кто начинает недоумевать: а зачем это надо? Делаем мы что-то руками — ну и достаточно. Конечно, пользу рефлексии в чисто практическом плане отрицать трудно. Особенно сейчас, когда приходится не только учиться самим, но и обучать роботов. Однако очень уж заумные творения воспринимаются туго. Зато хорошо усваиваются, вроде бы, простые и естественные лозунги: трудись — и будешь счастлив, уважай образ жизни других, никому не завидуй, будь аккуратен и бережлив, храни великое разнообразие природы и культуры... Однако почему-то на каждом шагу оказывается, что следование "всеобщим" принципам оправдывает самые разные, и зачастую прямо противоположные деяния. Да и результаты "правильной" жизни далеко не всякого облагораживают и приобщают к благам цивилизации. Например, счастье труда для многих сводится к изнурительной работе ради возможности утолить голод, или иметь крышу над головой. О большем уже и мечтать не получается. Точно так же, призывы к разумному самоограничению на практике резко поляризуют человечество: одним можно, другом нельзя.

Если человек не приучен смотреть на себя со стороны, подобные странности выглядят совершенно мистически. Тут как тут толпы попов и маститых (очень даже не бедных) профессоров: дескать, не сводится мир к одним лишь природным движениям, есть в нем место высшей непостижимости... Это надо принять как есть, и радоваться редким удачам, а не роптать на превратности судьбы.

Но есть и другая точка зрения: каждый человек имеет право быть не хуже других — а значит, и мыслить самостоятельно. Тогда его деятельность будет исходить не из абстрактных лозунгов, а из нужд сегодняшнего дня, из осознания не только природы как таковой, но и собственной природы.

Однако сегодняшний день — понятие растяжимое. Чтобы понять мир как он есть, надо присмотреться к тому, откуда и куда он движется. То есть, оценить происходящее с точки зрения прошлого и с точки зрения будущего. Первый подход называется историческим; второй воспринимается как догадки о возможностях и попытки подтолкнуть общество к определенным решениям — к реализации каких-то идей. Вот об этом и говорит идеология.

Все бы хорошо — но люди разные, и у каждого свой круг идей. Что именно мы будем претворять в жизнь? В разумно устроенном мире особых проблем с этим нет: поскольку все заботятся о всех, выбираем так, чтобы максимально полезно вышло, в пределах имеющихся возможностей, — и немножко осталось на перспективу, нащупывание принципиально новых путей. В классовом обществе так не бывает. Здесь каждый старается урвать для себя, интересы других нас заботят лишь в плане возможности кого-то использовать или необходимости кому-то противостоять. Соответственно, и предлагают каждый свое, и ничего другого знать не хотят. Кто уже дорвался до власти, тем главное —ничего не менять, не совершенствовать мир, а препятствовать всякой разумности. Обездоленные видят перед собой только неравенство, пропасть между богатством и нищетой, — и все их мечтания сводятся к простой арифметике: отнять и разделить. Соответственно, искусство, науку и философию они видят иначе, другими глазами. Например, для аристократствующего буржуазного интеллигента "Анна Каренина" — роман о страданиях мятущейся души; буржуй увидит в нем нравоучение и предостережение; простой работяга скажет: баба-дура с жиру бесится. Кто прав? Правы все. Но практические выводы будут разными, хотя и одинаково порочными, из-за классовой ограниченности.

Когда явления общественной жизни и их отражение в рефлексии воспринимаются с позиций определенного класса — это называется партийностью. В классовом обществе всякая идеология партийна; проблески будущего возможны в ней лишь скрыто, на заднем плане, как смутно улавливаемая объективная необходимость. Вот эти недоступные пока прямому усмотрению знаки будущего мы и пытаемся вытащить на свет на всех уровнях аналитической рефлексии: в искусстве, в науке, в философии. Поскольку же художники, ученые и философы — часть своей эпохи, формы их творчества приспособлены к реалиям борьбы классов, обслуживают интересы общественных течений и политических партий (а часто и финансируются ими). Однако собственно творчество начинается там, где эта классовая форма уступает объективности содержания, требованиям исторического развития.

Особенно это касается учения о единстве мира — философии. Вульгарно понятая партийность — принадлежность к определенной партии. Однако сами партии — явление сугубо буржуазное, и потому философ не может вписаться в рамки ни одной партии без ущерба для философии. В конкретных условиях философ может выражать интересы тех или иных классов, и поддерживать партии. Однако для философии это преходящее; невозможно втиснуть всеобщее в рамки партийной дисциплины.

Тем не менее, существование партий в философии — реальность сегодняшнего дня, и закрывать на это глаза — уступить пропаганде незыблемости устоев и всемогущества верхов. И тем самым изменить собственно философии. Философ не имеет права самоустраняться, прятаться от классовых бурь. И каждая конкретная философия будет знаменем той или иной партии — даже если для этого придется до неузнаваемости исказить философские взгляды отцов-основателей, выхолостить разумную основу учения. Так в античности менялись взгляды философов-киников, так материалистическую школу Лао-цзы превратили в мистический даосизм, так марксизм XX века отказывался от Маркса. "Эмпириомонист" А. Богданов критикует марксистов за излишнюю приверженность "букве писания": дескать, они только и делают, что цепляются к словам... А дело не в словах. Философия не наука, и замена терминологии не может ни отменить реально классовой сути, ни освободиться от партийных пристрастий. Нельзя "развить" Маркса простой игрой слов; если эмпириомонизм вырождается в сугубо буржуазное течение, именно так его и следует называть.

Мы видим, что самосознание философа (а тем более ученого или художника) не обязательно верно отражает партийность его рефлексии. Более того, поскольку всеобщее в философии противоречит партийной частичности, этот внутренний разлад заставляет философа прятаться от самого себя, уговаривать свою совесть формальными уступками передовой идеологии. Тот же Богданов искренне полагал, что борется за светлое будущее пролетариата, и обижался, когда уличали в идеализме и поповщине. Буржуазные философы вовсе не обязательно богачи и бездельники. Многие из них работают в поте лица (хотя, конечно, плодовитость — еще не труд). Но идеологически, в философском плане, важно, чьи интересы они в этой работе отстаивают.

Если основной вопрос философии — единство мира, то критерием партийности становится отношение философа к идее утверждения этого единства на практике, путем разумного переустройства бытия. Три основных философских партии: вульгарный материализм, идеализм, и собственно материализм. Первые два направления запрещают человеку мечтать о достойном будущем; материализм, наоборот, призывает активно участвовать в строительстве этого будущего.

Вульгарный материализм носит имя материализма лишь по старой памяти: его заслуга — осознание самой возможности мира как он есть, безотносительно к человеческой деятельности. Однако его партийная суть — пассивность, отказ от попыток что-либо изменить, поскольку все в мире определяется его собственным, независимым от нас развитием —которое таким образом приобретает характер мистической силы, рока, божьего промысла... Буржуазия оставляет название "материализм" исключительно с целью дискредитации настоящего материализма, подмены одного другим в сознании масс (а промывать мозги буржуи умеют!). Поскольку даже такое, эфемерное признание материальности мира буржуа претит, вульгарный материализм переименовывают в реализм, прагматизм, эмпиризм, позитивизм...

Идеализм исторически возникает как преодоление вульгарной ограниченности первобытного материализма, признание активной роли сознания, возможности целенаправленного изменения природы. Чтобы куда-то стремиться, людям надо поверить в себя. Однако огульное отрицание материальности мира не оставляет людям ничего кроме веры. Хотеть мы уже научились — но не знаем чего. Зато свою выгоду хорошо знает господствующий класс, незамедлительно обрастающий гроздьями прихлебателей да иждивенцев — включая философов-идеалистов.

Исходный пункт идеализма — кажущаяся непосредственность самовосприятия. Дескать, человек себя, вроде бы, осознает и чувствует; а что там снаружи — никому не ведомо. Даже если не делать далеко идущих выводов, сомнение в реальности мира — уже идеализм, партийное решение: всякую разумную идею можно замылить под предлогом сомнительности, "недоказуемости", неосуществимости... Более определенные формы идеализма учитывают классовый заказ и допускают конкретный источник наших желаний, подставляя на свято место того самого начальника, который за все платит — и диктует вкусы. Объективный идеализм прямо противопоставляет господ и рабов, помещая источник всего в недосягаемую для простых смертных потусторонность. Решение не самое надежное: когда становится совсем невмоготу, массы начинают искать виновного — и роптать на бога. Субъективный идеализм хитрее: он встраивает начальственного гомункулуса внутрь каждого и перекладывает ответственность на нас самих. Если нам плохо — это потому, что мы так захотели, а не хотим хотеть иначе — просто от лени... Это тоже не всегда срабатывает: попадаются не очень ленивые рабы и начинают слишком рьяно добиваться исполнения желаний... Для предотвращения таких эксцессов выработаны мощные технологии тотального контроля, подавления всех желаний, кроме самых низменных и примитивных.

Разумеется, ни один идеалист не может удержаться в рамках философии. Изначальная непоследовательность, разрушение единства мира самим противопоставлением внутреннего и внешнего, сознания и его источника, приводит к постепенному перерождению сколь угодно глубокого мыслителя в заурядного политикана. Утверждая собственную целостность — мы утверждаем частичность вещей: в них искусственно вырезано все "лишнее", выходящее за рамки идей господствующего класса. Восстановить утраченное может только материализм.

Материалист сразу укажет на логическую несостоятельность исходной посылки идеализма, самоданности. Человек может видеть себя только со стороны, только наблюдая следы своей деятельности как вещи среди других вещей. Мы часть мира — и наше восприятие неизбежно оказывается частичным. Но не случайным. Сама факт соединения в восприятии разных вещей указывает на присутствие чего-то еще, за счет чего одно с другим соединяется. И мы учимся действовать так, чтобы скрытое стало явным, превращаем законы в природы в законы человеческой деятельности.

Активность субъекта и возможность изменить мир — это четкая партийная позиция. Материализм — учение об объективности будущего и способности человека осознать эту объективность, подчинить ее задачам культурного строительства. Мы точно знаем, что классовое экономическое и социальное устройство — не отвечает главной задаче разума, восстановлению единства мира. И потому наша обязанность искать пути устранения классов. Что предполагает поиск принципов нового, бесклассового мироустройства, и активное их утверждение — прежде всего, созидательным трудом.

Если "реалист" и идеалист стесняются собственной партийности и всячески пытаются ее замазать, материалист открыто признает необходимость временных формальных союзов ради утверждения новых принципов общественного устройства, которые позволят снять всякую вообще партийность. Именно признание ограниченности нашей рефлексии высвечивает в ней всеобщие черты, преодолевает нашу ограниченность. При этом важно заметить, когда одна ограниченность сменяется другой, вовремя перенести фокус борьбы с отсталостью на актуальное в данный момент. Иначе материализму конец.

Идеология определяет способ превращения рефлексии в рабочий инструмент, технологию духовного воспроизводства. То есть, по сути, это способ снятия аналитичности рефлексии, преодоления формальной оторванности от производственных нужд. А значит, никакое единство культуры невозможно без идеологического единства. Это прекрасно понимают правящие круги буржуазных государств, пытающиеся навязать массам абстрактную (то есть, не имеющую отношения к действительным общественным потребностям) идеологию. Однако идеологию невозможно придумать, "изобрести". Она складывается в ходе исторического развития, отражая наличные формы организации производства и направления их дальнейшего преобразования.

Уровни аналитической рефлексии (искусство, наука, философия) становятся сторонами всякой идеологии, определяют ее строение. Разумеется, всякое идеологическое явление опирается на синтез всех этих уровней; однако преобладание одного из аспектов позволяет говорить о картине мира, миропонимании и мировоззрении как важнейших идеологических формах.

Картина мира — наиболее обобщенное, цельное отношение к действительности, когда человеческая деятельность неразрывно с ней соединена и определяет и предмет, и практику его использования. Миропонимание — принцип различения природного и человеческого, что, собственно, и позволяет говорить как о восприятии мира, так и возможностях его изменения. Наконец, мировоззрение полагает мир как источник и цель нашего действия, подчеркивает переход от природности к культурности. Так идеология заставляет нас по-особенному смотреть на мир, влияет на наше познание, и в конечном итоге предлагает выбрать жизненный путь, определиться с направлениями развития. Однако разум отличается от животности прежде всего тем, что он не довольствуется готовыми (пусть даже намеренно и самостоятельно изготовленными) орудиями труда, а еще и оценивать сами эти орудия, совершенствует их и пробует применить для чего-то еще. Тут помогают искусство, наука и философия. Без приобщения к духовным достижениям человечества, вне освоения новых приемов и принципов рефлексии, идеология не станет частью каждого, останется лишь внешней силой. А это не то, к чему мы стремимся.