Первоначально, в далекой древности, философия не была отделена от искусства, науки — или просто повседневной деятельности, быта. Со временем внутри этого нерасчлененного целого, синкретизма, стали оформляться различные виды и уровни рефлексии (сознательного отражения одной деятельности в формах другой). Когда рефлексия обращает внимание на самое себя — появляется философствование как особое занятие. Первые философы были отнюдь не профессионалами, в современном смысле слова; нередко им приходилось зарабатывать на хлеб каким-нибудь общественно полезным делом (хотя бы на уровне развлечения публики каверзными байками) — а иной раз случалось и угодить в рабство. Постепенно, с развитием классового расслоения, "духовная" деятельность отошла в ведение богатых рабовладельцев, у которых было достаточно досуга для размышлений; поскольку особой нужды в этом (как и во всем остальном) новоявленные "мудрецы" не испытывали, их досужие домыслы оставались чем угодно — только не стремлением к мудрости. Философия полноценна только в единстве с жизнью, она вырастает из деятельности и требует умения трудиться, не жалея себя — к чему пресыщенный бездельник никак не расположен. По сравнению с грубым физическим трудом философские изыскания могут показаться занятием легким, чем-то "ненастоящим", игрой ума; однако на деле серьезная философия — это очень непросто, и дается дорогой ценой. Когда богачу по каким-то причинам хотелось примазаться к философии, он держал в доме умных рабов — приписывая чужую мудрость себе (классический пример — Ксанф и Эзоп). Подобная практика проходит через всю историю классовых обществ; ее предельно откровенное выражение — капиталистическая система торговли умами. Настоящие философы появлялись и в среде господствующих классов; как правило, это те, кто так или иначе втянут в производственную и общественную деятельность, активно участвует в решении общекультурных проблем. Это не очень богатые люди, состояния которых едва хватит на получение образования, а талант, по крайней мере поначалу, не приносит особых доходов. Вынужденные так или иначе продавать свой ум, они в конце концов отходят от поисков универсальности и единства, растворяют философию в сиюминутных потребностях. Чаще всего, их идеи правящие круги используют для оправдания классового неравенства — и хорошо оплачивают труды штатных апологетов господствующей идеологии; те же, кто пытается преодолеть узкоклассовую направленность философии, допустить хотя бы возможность других форм общественного устройства, становятся классовыми изгоями и до конца дней своих испытывают бесконечные лишения и нужду.

Испокон веков философствование использовало все возможные формы самоотражения, используя искусство или науку как материал для построения собственно философских систем — категориальных схем. Продукт любой деятельности несет в себе элемент всеобщности — и тем самым представляет и некоторую философию. Отсюда попытки свести философию, например, к религии, или к искусству, — или объявить ее наукой. И наоборот: искусство или наука претендуют на всеобщность и глубину, бравируют показной философичностью. Но если свалить все в кучу — это еще не единство; совершенная целостность невозможна без ярких индивидуальностей. Даже когда философствование принимает вид художественной или научной рефлексии, оно сохраняет особую качественную определенность — то, чего не хватает художнику или ученому, что они заимствуют из философии, объявляя достижениями искусства или науки.

Язык — универсальное средство рефлексии, и потому он играет в культуре особую роль. Это как бы материализованный разум. Любая деятельность в конечном итоге опосредована языком — и философия не исключение. Разумеется, речь далеко не всегда идет о живом слове — хотя у истоков философствования стоит беседа, обмен мнениями, спор или совместное творчество. Язык многообразен, он использует все каналы общения, и любая вещь может стать элементом языка. И все же традиция неизменно связывает с философией публичные рассуждения на общие темы — и основным продуктом философствования видится обычный текст, философский трактат. А раз так, сразу же встает вопрос: каким образом должен быть устроен текст, чтобы претендовать на философичность? Чем отличаются философские тексты от любых других? Существует ли собственно философский язык и специфически философский стиль?

Конечно, ответа не будет, если взять текст сам по себе, свести философию к порождению текстов. Такое "философствование" может дать разве что еще один пример произвольного подбора слов — самое большее, сырой материал для рефлексии, из которого может вырасти все, что угодно. Важно не кто и как философствует — важно зачем. За любым текстом — реальная общественная потребность, общекультурная тенденция. И можно предположить, что именно это "внешнее" бытие философии и определяет стилистику философских текстов.

В развитии философии (и в частности философствующих текстов) воспроизводится общая направленность человеческой рефлексии: от синкретизма к аналитичности, и потом к синтезу. Философский язык необходимо должен пройти через имитацию искусства и наукообразие. Только с учетом этого опыта возможно осознанное философствование в формах языка. Первые философы рассуждали о всеобщих законах бытия в эпических поэмах, драматических произведениях, мифах или баснях, притчах, в литературных диалогах. Это индивидуальное творчество по сути своей не индивидуализировано — и начинают складываться первые философские школы, приобщение к которым постепенно приобретает форму "ученичества" — так философия переходит на уровень науки, мудрость становится знанием. Ученики слушали наставления известных философов — и составляли разного рода конспекты и пособия, обыкновенно рассчитанные на использование внутри соответствующей философской школы, а заодно и "кодифицирующие" философию учителя. Наиболее ранние заметки такого рода (например, оригинальные тексты школы Пифагора) до нас не дошли. Эталоном "научной" философии в европейской истории стали труды школы Аристотеля, включая как систематизированные конспекты его лекций (возможно, читавшихся не только самим Аристотелем, но и другими "мэтрами"), так и многочисленные комментарии к ним; традиция обучения через комментирование трудов Аристотеля сохранялась в Европе вплоть до позднего средневековья — и следы ее заметны в современной практике учебных рефератов и обзорных разделов диссертаций, с обилием цитат и ссылок на авторитеты...

К поздней античности восходит особая форма философствования как искусства — риторика. Именно риторика сохранила традиции античной философии в средневековой европейской культуре, интенсивно развиваясь на протяжении нескольких веков. В среде господствующих классов собственно философская сторона риторики постепенно деградировала: философствование стало умением вести беседу ради беседы, спорить ради спора, порождать глубокомысленные высказывания по любому поводу — то есть, своего рода прикладным остроумием, инструментом беллетристов, мастерской литературного стиля. Когда же в Европе наука стала особым родом деятельности, когда научные открытия переросли в технологическую революцию, изменили образ жизни людей, — тогда и светская "философия" захотела стать наукой, порождая не просто остроумные замечания и афоризмы, а развитые "философские системы", претендующие на "высшую" истину и "абсолютное" знание.

В зрелом буржуазном обществе общественное разделение труда достигло полной универсальности: любое занятие может быть выделено в самостоятельную деятельность, в профессию. Такие оторванные, отчужденные друг от друга и от целостной человеческой культуры деятельности существуют одновременно, рядом, почти независимо одна от другой. Не могло это не отразиться и на формах философствования. В современной философии можно встретить самые различные форматы философских текстов; разнообразие стилей и жанров неисчерпаемо. Однако решительное влияние на стиль философствования оказывает научно-техническая революция. Самый ярый идеалист или проповедник "естественности" не отказывается в своей обыденной жизни от тысяч мелких бытовых удобств — включая ставшие привычными для многих радио, телевидение, телефон или персональный компьютер. Наука приписывает себе успехи индустрии, и наивно доверяющий науке философ стремится продемонстрировать приверженность прогрессу, искренне полагая, что философы тоже занимаются наукой — пусть очень специфической, пусть метанаукой, или супернаукой; пусть даже не совсем научной методологически — но все-таки наукой, требующей наукообразных форм выражения и дающей прежде всего знание. В качестве противовеса господствующей точке зрения — абстрактно эстетизированная форма философствования, лицемерно отрицающая достижения цивилизации и отвергающая научный метод, при этом не уставая сокрушаться по поводу всеобщей дикости человечества — высшей точкой развития которого молчаливо полагается капитализм...

Что же правильно? Как нужно философствовать на самом деле? Действительно ли необходима философии строгая научность — и не является ли сама философия лишь одной из наук, вроде математики, с ее вроде бы универсальной применимостью?

Ответ прост: философствовать надо разнообразно. Не отдавая предпочтения ни одной из форм — но используя, по необходимости, любую из них.

Философия — не искусство, и не наука. У нее свои задачи, свои возможности, свое место в человеческой культуре. Но философия — это одновременно и наука, и искусство. Как искусство, она вырабатывает целостный образ мира и человека в мире; как наука, философия дает объективное по своей сути знание. Только на основе определенного миросозерцания и миропонимания может сформироваться действенное мировоззрение, способное повести человека через жизнь. Философская мысль сочетает в себе квазинаучный, "метафизический" аспект — с оценочным, "аксиологическим"; из их единства вырастает нормативная, "методологическая" функция философии. Можно формально выделить философскую "метафизику" в отдельную отрасль философствования — но от этого "метафизическая" мысль не потеряет своей аксиологической или методологической значимости — просто одна из сторон становится вершиной иерархий, временно вытесняя другие на задний план. Любые попытки придать философии строгую научность — обречены на провал. Философия подсказывает что-то и науке, и искусству; она ищет в них логику, предписывает эстетические нормы. Сама же она свободна от необходимости следовать собственным установлениям, поскольку ее предназначение как раз и состоит в том, чтобы выйти за рамки всякой ограниченности, снять любую определенность. Но философия не может обойтись без эстетических или логических форм, она вынуждена постоянно примерять их на себя — для того, чтобы снова сбросить, представляя идеи в их первозданной наготе — обнаруживая их под наслоениями аксиологических или метафизических одежд.

Главное в философствовании — не ограничиваться философией. Уходить от созерцания и размышления в жизнь, действовать и вести себя в соответствии с установленными философскими принципами — или вопреки им. А возвращаясь к философии — не забывать того, что сумел сам сделать и пережить.

Но если уж приходится говорить — говорите по существу. С этого и начинается философия: мы признаем саму возможность осмысленной беседы, определенность тем. Не хаотические блуждания от одной идеи к другой, а последовательное развитие одной, главной идеи. Единство мира требует единства разума. Это никоим образом не подразумевает введения каких-то стилистических стандартов. На то и философ, чтобы сознательно уходить от любых шаблонов, создавать новые правила — но ограничивать сферу их применимости. Однако философствуем мы не сами для себя; в конечном итоге появляется собеседник (хотя бы и в лице самого философствующего) — и надо как-то общаться. Чтобы это было не просто перемалывание времени (хотя и оно для чего-то полезно), а совместное творчество, взаимное духовное обогащение. И полезно, и приятно, и не помеха другим делам... На то есть простые приемы, хотя разумно применять их удается не всегда.

Первый принцип разговора по существу — не приспосабливаться. Ни к обстоятельствам, ни к собеседнику, ни к себе. Что-то покажется слишком примитивным, что-то будет чересчур сложно и запутанно... Пусть. Люди разные, и удовлетворить каждого невозможно. Да и не для того мы все затеяли, чтобы удовлетворять. У кого какие нужды — народу виднее. Что потребуется — то и возьмут. Парадоксальным образом окажется, что один и тот же текст годится для совершенно разных, не согласных друг с другом личностей. Хотя выясниться это может очень не сразу — а в настоящем так легко остаться непонятым и одиноким, когда любое стремление теряет всякий смысл... Кого угодно потянет забросить неуместное мудрствование и плыть по течению — или на дно омута. Да только творят люди не по прихоти, не из личной склонности и не для забавы. Если можешь не делать — не делай. Но коли уж потянет — не отвертишься. Показаться может по-разному: прихоть, любопытство, удовольствие, долг... То, что необходимо тебе, будет наверняка интересно и кому-то еще. Даже если этот "кто-то" никогда не узнает о тебе, идеи не пропадут: они уже воплощены в вашем творческом родстве.

Другая сторона того же принципа — взаимность. Хочешь говорить с человечеством — позволь человечеству говорить с тобой. Смотреть вокруг, прислушиваться, учиться, сопереживать, помогать. Без этого идеи вырождаются и умирают. А чем больше человек берет от мира — тем больше он может ему дать. Пусть кому-то мерещатся заимствования и подражание; взять у одного и бережно передать другому — это тоже немало. Авторское право — больное дитя капитализма. Нет никакой крамолы в том, чтобы заимствовать у кого-либо образ, фразу — или даже развернутые тексты. Вовсе не обязательно при этом даже помнить об источниках, а уж тем более захламлять речь выражениями почтения и сотнями ссылок, более долженствующих продемонстрировать эрудицию автора, нежели проясняющих суть дела. Если надо сообщить нечто собеседнику — почему не избрать способ, когда-то уже опробованный? В конце концов, все мы употребляем слова, миллионы раз повторенные миллионами людей. Разум работает для всех: труд каждого невозможен без остальных, и должен служить многим. Глупо претендовать на исключительность в том, что по сути своей должно стать достоянием всех; это все равно что объявить своей всю Вселенную. Выявление взаимозависимостей и взаимовлияний — занятие, безусловно, полезное и объективно необходимое; но это другой уровень рефлексии, особая деятельность, которую вовсе не обязательно совмещать с ее предметом.

Частный случай — повторение себя, когда это на пользу дела. Оригинальность любой ценой — уход от философии, распад единства. Нет ничего страшного в повторах — если ими не злоупотреблять. Тем более, что никакое повторение не может быть буквальным. Другое время, иной контекст... Вещь в другом свете — другая вещь. Старая мысль молодеет в новом окружении. Одно и то же действие может иметь совершенно разный смысл. В конце концов, повторение содержательно и само по себе: интонация дополняет слова. Предмет философии — мир в целом, и потому любое философствование по большому чету говорит об одном и том же; важно показать предмет во всем его многообразии —не только схематически, как единство противоположностей, но и как возможность самых тонких оттенков. Для этого, очевидно, недостаточно воспроизвести старое — надо заново создать его в новом контексте; повторение не самоцель, оно логично возникает там, где этого требуется по смыслу. Изменчивость — обратная сторона повторения. Общая схема не "накладывается" на единичные случаи, а конкретизируется в них: из одной области в другую мы переносим не готовые формулы, а способ действия, перефразируем то же самое в терминах другой деятельности. Без такого "выращивания" схем под живое дело философия теряет предметность, сводится к номенклатуре возможных форм, произвольной и ограниченной.

Третий "кит" хорошего стиля — уважение. Не подлаживаясь под собеседника, следует все же учитывать культурный контекст, характер эпохи. Преодоление традиций не предполагает ни враждебности к ним, ни пренебрежения или снисходительности. Тем более важно быть вместе там, где речь идет об общем деле, о совместной работе. Никто не вправе поучать других — но у каждого есть чему поучиться. Мудрость не в широте знакомств, не в эрудиции, не в обилии талантов. Мудрость в том, чтобы из малейшей мелочи, из самых неподходящих "подручных материалов" построить идею всеобщности, единства мира. Нарочитая популярность в философии столь же уродлива, как и демонстративное глубокомыслие. С одной стороны, унижение недоверием; с другой — тщеславное самовосхваление. Разговор по существу требует простоты без упрощений и негромоздкой содержательности.

В частности, хороший философский текст стремится к ясности и прозрачности, к определенности без формализма. Запутанный язык — помеха общению, но рубленые фразы утомляют не меньше. Категории не сводятся к номенклатуре, к терминологии; вовсе не обязательно придумывать им названия — а уже придуманные не отменяют поиска других возможностей. Формальное словотворчество — это рискованная игра, в которой легко потерять чувство предмета, подменить постижение иллюзорной понятностью имени. С другой стороны, языковой интуиции никто не отменял: если есть выбор между иноязычным термином и словом родного языка — следует предпочесть последнее. В любом случае, термин существует только в особых условиях: его значение или впаяно в организацию текста — либо задано культурной средой.

Трудность философской рефлексии в том, что сам выбор тем и способов их раскрытия должен стать осознанным; философ постоянно обращает внимание на истоки своей философии, ее мотивы и принципы. Всеобщность предмета противостоит ограниченности средств, включая конечность человеческой жизни. В результате никакой контекст не может быть достаточным: одна мысль влечет за собой десятки других, любая фраза требует бесконечности оговорок... Именно это позволяет философии стать выражением объективной иерархичности всякой деятельности, в которой не бывает абсолютного завершения, остановки: одно действие перетекает в другое, движение возобновляется — но по-другому, не устраняя, но и повторяя того, что прошло.

Что бы мы ни сказали — лишь намек, опора для самостоятельной работы собеседника, который вправе по-своему развить ту же тему, предложить свой путь к новому, более разумному миру. Совпадения практически невозможны; любое сходство индивидуальностей — не более чем иллюзия.

Можно ли в таком случае искать смысл в словах? И стоит ли говорить, если поймут все равно не так?

Общее все-таки есть. Это не на виду, и проявляется лишь как совокупность единичностей. Поиском такой неочевидной общности и занимается философия. Но представляет она всеобщие плоды рефлексии все в тех же преходящих формах. И приходится думать, говорить, действовать — по-своему, не оглядываясь на других, не подстраиваясь под них и не требуя признания. Быть — как это необходимо. А значит — быть всеобщим образом, всегда.

Как подбирать слова? Да точно так же, как и все остальное. Чем занимаемся мы по жизни — то и берем за образец. И чем богаче жизнь, тем больше у нас образцов, и тем интересней разговор. Любое занятие годится в качестве отправной точки. Однако философия — один из уровней рефлексии, и потому ближайшим образом с ней связаны другие способы выработки наших представлений о самих себе, и прежде всего искусство и наука, которые вместе с философией образуют сферу аналитической рефлексии (поскольку их продукт отличен от продуктов материального производства, в том числе сопутствующего рефлексии). Тут особенно важно не перепутать одно с другим, за объективным единством не потерять существенного различия, противоположности. Можно философствовать в науке, есть концептуальное искусство, — но они остаются, соответственно, наукой и искусством только при условии, что философия в них подчинена научным или художественным задачам и лишь косвенным образов влияет на метод и стиль. И наоборот: философия имеет полное право заимствовать что-то из искусства или науки — но у нее другие задачи, требующие особого подхода. Продукт искусства — художественный образ; продукт науки — научное понятие. Философия вырабатывает категории, синтез понятия и образа; вполне логично ожидать, что образность и понятийность будут так или иначе проступать в каждом конкретном акте философствования — снимаются они лишь конечном итоге, когда философия врастает в целостность культуры. Но это не отменяет обязанности философствовать разумно — то есть, осознать истоки и характерные особенности собственного стиля, не абсолютизировать их. В идеале философ должен уметь менять стиль при изменении культурного контекста — но не всякое общество позволяет человеку свободно переходить с одного уровня культуры на другой.

Там, где искусство, наука и философия склонны обособляться в самостоятельные культурные сферы, они по-разному осознают и свое место в мире. Художник показывает: я вижу, я чувствую, я предпочитаю. Ученый говорит: я знаю, я понимаю, я умею. Философу приходится брать на себя ответственность: я хочу, требую, добиваюсь, стремлюсь! Эта духовная "специализация" отражается и на стилистике текста. Для художника стилистические "красоты" важны сами по себе — философу надо привлечь и увлечь. Ученый может спрятаться под маской точности и строгости, якобы следуя общепринятой формалистике. Философия требует сознательного выбора и развития форм, подчиняет их нуждам практики. Любая попытка свести философствование к игре слов или априорной схематике выводит за рамки философии — и далеко не всегда в направлении искусства или науки. Умение выражаться точно и красиво важно не само по себе, это лишь средство преодоления человеческой ограниченности, способ приобщиться к миру в целом.

Парадокс: размышляя о единстве мира, философ не имеет права быть с кем-либо заодно (включая себя). В искусстве, в науке — школы и направления, жанры и научные дисциплины... Мудрость каждый строит для себя, с нуля. Учитывая опыт других — и отталкиваясь от него. Каждое рассуждение в философии — путь в неизведанное: надо искать новые категории (хотя бы и названные теми же словами), и строить из них другие схемы (хотя бы, по видимости, очень знакомые). Рождение философской школы — смерть философии.

Что из этого вытекает? Несколько простых правил грамотного философствования, во многом облегчающих задачу философа и немало способствующих простоте и выразительности его речи, чтобы труды его не только отзывались чем-то в душе собеседника — но, кроме того, их было бы просто приятно читать. Например:

1.  Говорить от своего имени и о своем. Кто-то что-то, конечно же, по любому поводу говорил — но мы-то разговариваем здесь и сейчас, и нам до всего этого дела нет. Не нужно ни с кем спорить или делать реверансы в сторону уважаемых коллег; не нужно стремиться к полноте охвата темы, собирать вместе все возможные точки зрения и выискивать родственников. Тем более, что, излагая чужие взгляды, мы все равно не сможем безоговорочно приписать их другому — речь идет о нашей собственной интерпретации, которая вовсе не обязана соответствовать оригиналу. Если уж очень хочется — можно добавить ссылки в кратких и ненавязчивых комментариях, читать которые, конечно же, никто не обязан. Или написать книгу на другую тему — исторический обзор.

2.  Не нужно цитат. Если чужие слова не нравятся — зачем их повторять? Если фраза понравилась — на здоровье, заимствуйте и говорите то же самое от своего имени, ибо вы говорите о своем. Кстати, и подправить не грех, если буквально не подойдет.

3.  Как подавать категориальный аппарат — дело вкуса. Но в любом случае собеседнику должно быть ясно, что речь идет не о чем-то общепринятом или общеизвестном, а об особой точке зрения — иначе зачем философствовать? Конечно, партнеру придется сообразить, где слова приобретают не свойственный им в просторечии смысл. Но если уж кормить кого-то блюдом своей кухни, то зачем же есть его за них?

4.  Категории живут только в категориальных схемах. Чем больше связей, примеров, различных поворотов темы — тем лучше. Разумеется, при условии, что собеседник способен, хотя бы в принципе, разглядеть в них внутреннее единство.

5.  Не бояться формальных построений — но и не придавать им решающего значения. Сами по себе формулы не означают ничего. Это леса для постройки здания — но когда дом готов, их пора убрать.

6.  Отрицание — только начало движения. В итоге должно все же получиться нечто утвердительное. Возражать самому себе можно очень убедительно — ну и что? Разумная деятельность не может быть ради самой себя, ее надо осознанно направлять и осознанно выбирать путь. Философия призвана в этом помочь — в том числе самой себе.

Слово — материал философа, но не материал философии. Можно сколь угодно вольно обращаться с языком — если это не разрушает целостности идей. В частности, почему бы не позаимствовать какие-то технологии из области науки или искусства? У них есть много общего, а различия зачастую только на поверхности, они только подчеркивают внутреннее единство. Прежде всего — целостность. И художественный образ, и наука создают впечатление завершенности, самодостаточности, полноты. Они могут что-то заимствовать извне — но только в русле собственных изысканий. Соответственно, философствование "в себе и для себя" — полезный прием для поддержания требуемого уровня обобщенности, преодоления соблазна построить философию ad hoc, слишком вовлеченную в наши текущие дела, чтоб заботиться о единстве мира в целом. Например, рассуждая о природе пространства и времени, мы неизбежно исходим из данных современной науки; полезно иногда попробовать убрать из философии научные понятия и посмотреть, останется ли что-то сверх того. Если нет — до философии мы пока не доросли, и надо работать дальше...

Искусство открывает философии широчайший арсенал средств для достижения внутренней целостности и выразительной силы. Свобода сопоставлений всего со всем, уподобление и контраст, образная метафоричность, сквозные образы как форма категорий... Текст может быть целиком выдержан в стилистике искусства, как динамика системы образов. Там же, где сталкиваются разные уровни рефлексии, важно не допустить формального смешения, стилистической эклектики. Одно дело — окраска, расстановка акцентов; совсем другое — шаблоны и типовые операции. Формула сродни образу — но путать одно с другим все же не стоит.

Как и в искусстве, философ может либо напрямую говорить от своего имени, либо играть роль (интерпретация). Главное здесь —(при)страстность, эмоциональность, переживание. Отбросить костыли нарочитой объективности. Клеймить и боготворить. Иначе кристаллам холодной рациональности просто не на чем вырастать. В отличие от ученого, философ имеет право обнаружить незнание или непонимание, выразить недоумение и сомнение, заявить о личных предпочтениях — и не обязан аргументировать все подряд. Если это приобретает характер всеобщности, выражает объективную общественную тенденцию — такая философия вполне достойна встать в один ряд с любыми другими достижениями человеческого духа.

С другой стороны, умеренное наукообразие способствует долгой жизни. Формальность в философии играет роль консерванта, позволяет передать ее дух и тем, кто далек от реалий единичной культуры; более того, искусственные формы при правильном употреблении помогают восстановить неформальный контекст в новом культурном окружении, подобно тому, как сахар в варенье подчеркивает вкус ягод — если, конечно, соблюдены разумные дозировки и правильные технологии.

Продолжая ту же аналогию: там, где есть выбор, натуральный консервант мы предпочитаем грубой химии. Формализм не привносится в философию извне — он должен естественно вытекать из существа проблемы. В искусстве форма во многом субъективна. Научный подход структурирует текст особым образом, исходя из объекта; в философии это может оказаться полезным, чтобы не терять предмета, не подменять одну тему другой в ущерб целостности обеих. Точно так же, формулы упрощают текст, приводят громоздкие рассуждения к чему-то легко обозримому, — но осмысленны они только в том случае, если сквозь символику просвечивает живая деятельность. Символ не обозначает категорию, а представляет ее, прячет внутрь, свертывает иерархию — чтобы развернуть ее при необходимости подходящим для конкретного общения способом.

Идея проста: если речь становится слишком пространной, пора ввести удобные обозначения и представить длинное рассуждение формулой (схемой). Язык допускает очень сложные, разветвленные конструкции; однако только очень заинтересованный собеседник станет выискивать смысл в неумеренной сложности. Может показаться, что введение оговорок и пояснений уточняет высказывание. Но это иллюзия. Громоздкие фразы связывают несколько уровней иерархии символов — и в итоге уже не охватываются ни читателем, ни автором. Чем проще — тем лучше; а всю сложность мы убираем в подтекст — до востребования. Здесь тоже важно не перегнуть палку. Слишком глубоко зарытый смысл проще восстановить заново, нежели выкапывать из чужих формул. Эмпирический предел развертывания — не более трех уровней. То же относится и к науке: когда ссылочная глубина превышает некоторый предел, осознанно разговаривать уже нельзя.

В сбалансированном тексте образы дополняются формальными схемами — а формулы, в свою очередь, сопровождаются образными иллюстрациями и вариантами интерпретации. Единство того и другого порождает уникальный философский стиль.