Если к построению категориальных схем подходить формально, можно предложить целый зоопарк одинаково возможных (и одинаково бессмысленных) классификаций. Достаточно лишь посмотреть вокруг, заметить две разные вещи — и объявить их различие моделью всех вообще различений. Схемы могут быть элементарными или сложными, дискретными или непрерывными, пространственными (многомерными) или последовательными, детерминированными или случайными...

Однако такой "типологический" подход далек от философии, где нас интересует не детальная номенклатура, а единство организации, общий принцип развертывания каких угодно классификаций. Поэтому начинать можно с чего угодно, взять за исходный пункт любую частную типологию — но высветить в ней аспект всеобщности, связь с единством мира.

Например, простейший количественный критерий классификации категориальных схем — число объединяемых категорий. В истории философии известны схемы с одним элементом (монады), двумя, тремя и четырьмя элементами (диады, триады и тетрады). Более сложные конструкции, хотя и возникают время от времени, оказываются не универсальными, привязанными к узкой предметной области. Да и сами они зачастую представляют собой лишь попытки детализации "малых" схем, без отчетливого осознания логики такой детализации, допустимых методов и правил. Возможно, в дальнейшем будут освоены сложные, многокомпонентные категориальные схемы — и выработаются особые формы из представления, расширяющие естественный язык. Но в любом случае останется возможность свертывания иерархических структур в одну из фундаментальных схем; только тогда можно заметить и другие возможные развертывания, обращения иерархии.

Мышление современного человека (точнее, того, что становится человеком в истории классовых формаций) недостаточно развито для принятия многокомпонентных (многоуровневых) решений; по большей части мы ограничиваемся выбором из двух возможностей, лишь изредка "подправляя" дихотомии обстоятельствами образа действия. История выработки категориальных парадигм воспроизводится в каждом акте категоризации: начинается с простого "ощущения" проблемы, когда она стоит перед человеком как данное, как объективная необходимость; поиск приемлемого решения предполагает привлечение прошлого опыта или сопоставление аналогичных задач из разных областей, так что одна деятельность становится схемой другой; наконец, если подходящая "заготовка" обнаружена, практическая реализация "стандартного" решения требует учета особенностей ситуации — с соответствующей модификацией "эталона". В наиболее общем виде это и есть монады, диады, триады. Если добавить еще и представление о взаимосвязи разных уровней в рамках единого акта постановки и решения задачи, естественным образом возникает тетрада, в которой каждый элемент выражает единство всех остальных. Так мы приходим к первичному (пока еще смутному) представлению о категориях схем.

Пристальный взгляд обнаруживает ту же последовательность в любой бытовой операции, в любом психическом процессе, в развитии общественных отношений. Поскольку в философии мы исходим из принципа единства мира, остается только заключить, что категории схем как раз и выражают это единство, в разных аспектах. Например, монада может отвечать уровню цельности (синкретизма), который условно обозначается категорией "всё". Мир как монада — это вообще все, что есть; это единственное сущее. Точно так же и жизненная проблема поначалу есть "все", без выделения чего-то главного в ней, в путанице неразличимых деталей. Мир как диада (различение) — это прежде всего самоотрицание и взаимоотрицание, противоположность "этого" и "не этого". Отсюда неизбежность сопоставления целого и частей — и мир в целом уже не единственное, а единичное, наряду с другими мирами. Другая сторона того же самого: как только из цельности мира выделена единичная "вещь" — возникает идея ее "положения" в мире (отношения к миру и к себе как части мира), а это не то же самое, что вещь сама по себе. На этом уровне мы говорим о разделенности (аналитичности), или обособленности, множе¬ственности, сложности... В обыденной жизни человека такой момент наступает, когда он замечает, что его насущная (доминирующая) потребность — это не вся жизнь, что есть нечто и помимо нее — а может быть, и поважнее. Исходная задача обнаруживает разные стороны, в зависимости от места ее в общем кругу жизненных задач.

Когда в мире не только выделена единичность — но еще и указана связь ее со всеобщим, включая как принцип обособления, так и способ включения частей в целое или влияние целого на части, — когда мы знаем, как возникает именно такое целое, и почему именно из таких частей, — в этом случае мир представляется триадой:

единичность → особенность → всеобщность

Это синтетический уровень категориальной картины мира, переход к целостности. Отдельные миры, каждый из которых — "всё", соединены в общность более высокого порядка, в единый мир нового уровня. Из единственности и единичности — возникает единство. В частности, целостной становится человеческая деятельность в целостном мире —его пересоздание и претворение. Человек, его жизнь и деятельность, — лишь один из уровней такого саморазвития мира, которое снимается в представлении о новом, едином мире как о "всем", единственном — о полноте синтеза и его завершенности. Движение как бы начинается с начала, и весь цикл развития воспроизводится на новом уровне, с учетом пройденных этапов в свернутом, скрытом виде.

Такова одна из сторон вечного саморазвития мира, которое можно (на уровне тетрад) изобразить схемой:

или

Здесь категории "единичное", "особенное" и "всеобщее" (а на их месте могли бы оказаться и какие-то другие) обозначены буквами Е, О и В соответственно. Разумеется, подобные "картинки" лишь в общих чертах соответствуют намеченному выше пути развития; в частности, вместо линейной записи триад Е → О → В на каждом уровне следовало бы изобразить последовательность их развертывания, их синкретический, аналитический и синтетический уровни:

или

Но и это еще не все: есть, ведь, и обратные связи, и всевозможные опосредования... Любая категориальная схема — лишь намек, исходный пункт мысли, а не ее завершение.

При желании, простейшие схемы можно расширить, дополнить, насытить деталями. Однако излишняя детализация не помогает, когда требуется "применить" схему на деле, принять решение. Как правило, оказывается, что реальная ситуация все равно не полностью вписывается в схемы, и для нее, по сути дела, требуется создать нечто новое. Поэтому важно не выписать грандиозную, многоуровневую структуру — а лишь наметить ее, освоить способы ее развертывания, тем самым охватывая бесконечность отдельных, частных, "прикладных" структур. Хорошее знание уже имеющихся схем может облегчить поиск новых, давая "заготовки", шаблоны, вариации которых во многих случаях приводят к результату быстрее, чем поиск "с нуля". Однако чрезмерное упование на готовые решения — хуже, чем избыток творчества; можно собрать тысячи схем — и потеряться в конкретной ситуации просто потому, что среди этого изобилия трудно найти подходящий образец. Так в любой деятельности: овладение ее конечными продуктами — закрепощает, сковывает; усвоение же способа их получения — делает поведение гибким и пластичным, позволяет вписаться в любые условия, не поступаясь принципами. Человек "твердый", с "внутренним стержнем", в обычных условиях может вызывать уважение; однако такие люди теряются в ситуациях, когда их твердость просто не нужна, — здесь она оборачивается пустотой и жестокостью. Другая крайность, человек "мягкий", "податливый", — устойчивее в кризисах, его нельзя сломать. Но после того, как все определилось, когда требуется действие, такие люди превращаются в беспринципную, бесформенную "размазню", они способны утопить в себе, как в болоте, любое дело. Надо уметь быть и твердым, и уступать, когда того требует необходимость. Никто не может быть "выше" своего времени. Жить в грязи и не запачкаться — маска высочайшего ханжества. Можно сколько угодно приводить примеры не поступившихся своими убеждениями и взошедших на костер ради светлой идеи. Да, это эффектно — и такого рода эффекты, возможно, необходимы для того, чтобы человечество задумалось, осознало само наличие убеждений, их ценность. Однако кроме демонстраций — нужна еще и упорная, повседневная работа. Мертвец — делать ее не может. Занимаются этим те, кто кажется слабым, уступая грубому нажиму современного ему варварства, — те, что грешат его грехами и заблуждаются вместе с ним. Отрекшийся Галилей — образ мужества, непонятного для ценителей показного героизма. Это очень трудно: пойти внешне, на виду у всех, против своих убеждений, публично отказаться от них ради того, чтобы сохранить возможность работы, укрепления и поддержки слабых ростков нового, которым лишь предстоит еще доказать, что именно они достойны стать одной из опор нарождающейся человеческой культуры.

Но и самые пламенные борцы не лишены пороков, которыми пронизано их время. Любой из них может стать примером вопиющей непоследовательности. Вспомним Карла Маркса, с его пристрастием к курению (и это последователь Гегеля, подчеркивавшего всеобщность человеческого здоровья!), с его многочисленным потомством, с самого рождения обреченным на бедность и болезни. Может оказаться, что яркую судьбу неординарной личности оплачивают своими страданиями многие и многие, которым эта неординарность вполне могла бы показаться жестокостью. И кто знает, каково соотношение света и тьмы в деяниях такого человека...

Конечно, что сделано — то сделано. Даже в полудиком существе вида Homo sapiens — все-таки есть нечто человеческое, как бы он ни проживал (или прожигал) свою жизнь. Было бы величайшей нелепостью отрицать всякую возможность гения в лоне отживающей и реакционной идеологии; полагать, что будущее строят какие-то особенные "люди будущего", — совершеннейшая наивность. Нет, совершенству придется вырастать в тех, кто живет здесь, среди нас; в каждом из них — и что-то животное, и предвестие "человека будущего". И каждый по-своему необходим, чтобы всеобщность могла стать всеобщностью.

Но вернемся к категориальным схемам. Громоздкие конструкции ad hoc не играют значительной роли в практическом мышлении и не помогают принимать решения, — но они полезны для передачи опыта. Нельзя сводить общие положения к примерам — но и без примеров не обойтись. Пока не найдется своя дорога, следует пройти за кем-нибудь след в след, подражать и перенимать. Громоздкие философские системы, вроде гегелевской, при всем формалистическом уродстве, воспитывают философскую культуру, и потому их надо изучать. Однако было бы крайне опасно приступать к такому изучению, не имея собственной цели, своей путеводной звезды в пучине зыбкого философствования и на скалистых гребнях абстракций. Иначе говоря, желающий приобщиться к философии должен сначала приобщиться к жизни, попробовать себя в решении практических задач — и почувствовать не просто склонность к рефлексии, но прежде всего объективную необходимость обращения ко всеобщему, тягу к целостности внутри себя, и всюду вокруг. Любой желающий может научиться играть в философию — но жить в философии дано не всем.

Нельзя выучиться мудрости. Но это не значит, что не нужны философские трактаты, что чтение их — только источник эпиграфов, удачных фраз, или повод блеснуть остроумием, критикуя, все, что не вписывается в круг наших представлений. Философский текст — история мысли, призыв к универсальности. Выводы автора зачастую обусловлены вовсе не достоинствами метода, а всего лишь ходячими заблуждениями на почве узкоклассовых интересов. Важно понять, как принимали решения другие — и решить по-своему, в обстоятельствах своей жизни, в условиях другой культуры. В этом соль философской рефлексии — в быту, в творчестве, в практике: искать, что делать и как делать — но требовать при этом единства, взаимообусловленности "что" и "как".

Всеобщность, универсальность категорий, категориальных схем и парадигм указывает на то, что все они — разные стороны одного и того же. Можно сказать, что любые категории — лишь разное выражение одной категории, как бы ее не называть: "мир", "материя", "природа" и т. д. Точно так же, все монады, диады или триады — разновидности одной-единственной монады, диады и триады соответственно. Равно как и вообще все схемы — разные уровни одной, всеобъемлющей схемы. Здесь нам не приходит на помощь наглядность: люди привыкли к разнообразию, неисчерпаемости мира вещей. Как могут быть одним и тем же: электрон — и человек; дело — и мысль; материя — и идея? Однако без такого взаимопроникновения, слияния внешне различных вещей недостижимо подлинное единство. Можно было бы сказать, что подобное тождество — лишь вообще, в целом. Отдельный, единичный электрон, по видимости, не равен единичному человеку. Однако электрон вообще — и человек как таковой, — это лишь два проявления единой материи. Но с другой стороны, и отдельный электрон, и отдельный человек — это два разных проявления единичности как таковой. Выходит, и общее в них, и их единичное — обнаруживают их единство. То же самое на уровне особенности: само сопоставление этих двух единичностей предполагает как различие их, выделение в качестве различных объектов, так и их равенство — как минимум, поскольку они равно участвуют в сравнении. А уравнивает их тот, кто сравнивает — он опосредует их связь особым образом. Ясно, что для сопоставления этого электрона и этого человека годится любое основание (например, их физическое взаимодействие, или вхождение одного в другое, или связь познающего и познаваемого, или участие в одной деятельности). В любом случае они тождественны в своей особенности, соединены через нее.

Как любая вещь представляет мир в целом — так и каждая философская категория является представителем философии вообще. Поэтому начинать развертывание философской системы можно с какой угодно категории — и приходить к одинаковым выводам в рамках самых различных философских направлений. Так часто бывает и в жизни: интересы разных социальных групп заставляют их тем не менее действовать в одном русле, добиваться одной цели. Подобное "виртуальное" объединение — это всегда проявление объективной необходимости, форма естественного развития общества в направлении большей внутренней определенности и целостности, наряду с освоением и "обобщением" все большей части материального мира. Человек воспринимает как свой особый интерес свое действительное отличие от других, свое положение в обществе, свою необходимость в едином процессе культурного воспроизводства, уникальность судьбы. Человечество состоит из взаимосвязанных и взаимозависимых людей: каждый оказывает влияние на каждого, вносит свой вклад в общее дело разума — универсальное объединение мира, становление его как целостности. Потому и возможно, и необходимо единение людей на благо прогресса, не взирая на классовое происхождение, образование или черты характера.

Такого рода единство — явление преходящее, итог сложения многих случайностей. Но это и предвестие подлинной целостности, своего рода ее "эскиз", черновик. Так и отдельные философии, совпадая в своих положениях, говорят о зарождении новой, более целостной и универсальной философии, которая обязательно когда-нибудь появится. И которая, в свою очередь, станет лишь одной из многих философий, началом следующего этапа, основанием нового уровня. Так же, как и весь мир — вечное отрицание себя, сопоставление с собой как с чем-то другим, внешним, — и снова воссоединение, вбирание в себя любой внешности, превращение ее в часть внутреннего движения, освоение и снятие.