Чтобы какое-либо размышление могло называться философским, оно должно соединять в себе целостное видение мира (онтологический аспект), сознательное отношение к нему (аксиологический аспект) и способность его освоения и преобразования (методологический аспект). С другой стороны, любое философствование подразумевает и опирается на определенную эстетику, логику, этику; философия необходимым образом объединяет в себе элементы искусства с научным подходом к предмету — воспроизводит их в себе. Наконец, философская мысль должна быть всеобщей, касаться универсальных черт бытия, присущих любому предмету — поскольку он обнаруживает себя как всеобщий.

Понятно, что передать все богатство всеобщего нельзя конечным образом — например, при помощи подходящего слова, или фразы, или философского трактата. Когда кто-то пытается убедить других, что вся философия, вся истина и т. п. может быть выражена в немногих словах (которые он сумел найти в отличие от остальных), — это не философ, а невежда или шарлатан. Философию нельзя "изложить" — ее можно только "предложить", обратить внимание на повод для совместной работы многих людей и, возможно, многих поколений. Можно ли разом ответить на все жизненные вопросы, прошлые и будущие, остановить развитие человеческой мысли? Конечно, если принять точку зрения идеализма, что кроме мысли больше ничего нет, — тогда неизбежен вывод о существовании "абсолютной" философии, раз и навсегда устанавливающей формы этой самой мысли. Отсюда догматизм и ограниченность — плата за идеологические ошибки. Материализм исходит из того, что, помимо человека и его мышления, есть и еще кое-что — вечно развивающаяся материя, которая обязательно поставит новые вопросы там, где даны ответы на старые, обязательно выйдет за рамки любой установившейся схемы, нарушит любые законы. А потому философия, как и другие уровни рефлексии, неизбежно развивается, и конца ее развитию нет.

Но как же тогда быть? Ведь, казалось бы, у человека нет других способов поведать другим то, что ему удалось в мире постичь, кроме языка — кроме слов, текстов, книг? Он вынужден выражать себя в конечном, поскольку сам конечен во времени и в пространстве. Получается, что человек не в состоянии говорить о всеобщем, о бесконечности?

Да, это было бы так, если бы человек (и его слова) оставались только конечными. Но как раз против этого и восстает принцип единство мира, согласно которому любая вещь обязательно отражает в себе весь мир целиком, связана с миром бесчисленными узами, пропитана им. Человек, одна из частей единого мира, тоже причастен бесконечности. Более того, как раз человек воплощает в себе бесконечное наиболее всеобщим, универсальным образом: только человек способен отразить каждую частицу мира, преобразовывать любую из его сторон. Все, что человек делает, его идеи и взгляды, любое человеческое понятие, — сочетает в себе две противоположности, конечное и бесконечное. Сами по себе языковые конструкции — нечто ограниченное, конечное; их непосредственное содержание сводится к звучанию или написанию — материальный процесс, и ничего более. Они свершились — и их больше нет, время стирает следы. Однако в любом слове есть и нечто такое, что не может "перестать", что обязательно сохранится — хотя, быть может, сменит для этого свой внешний вид, примет другое обличье, превратится в другое слово, или слова. Говоря: Земля имеет форму шара, — мы заведомо идем против тривиальной истины, заключающейся в том, что земная поверхность есть "геоид"; в переводе на русский язык: Земля имеет форму Земли. "Ошибочное" высказывание о шарообразности Земли на самом деле выражает нечто вполне истинное и после того, как изобретено словечко "геоид". Но теперь мы отдаем себе отчет в том, что Земля является шаром только приблизительно, в общих чертах, — хотя именно сходство с шаром выражает наиболее яркую черту геометрического тела, именуемого "геоидом". Конечно, это лишь пример — заведомо неполный, подобно всякому примеру. Важно здесь, что словом все-таки можно выразить бесконечное, всеобщее — но выражение это не связано с "точным" значением слова — которое привязывает слово к лишь одной из сторон деятельности, или к особым способам ее реализации; всеобщее говорит о смысле — об отношении к деятельности как таковой.

Слова очень по-разному употребляются в философских и научных текстах. Если наука стремится максимально разграничить частные значения, превратить слово в однозначный термин, — в философии слова сами по себе ничего не решают, и можно говорить свободнее; философский язык ближе к искусству, наукообразие ему ни к чему. Нагромождение неологизмов, формальных дефиниций, доказательств и опровержений — детская забава, наивное отождествление разных уровней рефлексии (а философия — вовсе не наука), — либо обман, попытка прикрыть мудреными словечками непонимание сути дела, а может быть, и неблаговидные намерения. В любом случае, чтобы докопаться до сути, приходится тратить время и силы на перевод псевдонаучной тарабарщины на нормальный, человеческий язык — а в итоге почти все, что поначалу казалось изощренно-глубокомысленным, становится банально-очевидным.

Философская мысль должна быть понятна. Только тогда она становится всеобщей, доступной всем. И только тогда на основе идеи возможно совместное действие, опредмечивание мысли, воплощение ее в вещах и способах обращения с вещами. Каждый понимает других по-своему — и не бывает текстов без многочисленных толкований. Однако важно, чтобы не возникло чувство пустоты, чтобы читатель хоть что-нибудь нашел в философском труде для себя, для души. В философии нет узкоспециальных вопросов — философия принадлежит всем.

Конечно, было бы странно полагать, что философствование будет понятно каждому всегда и всюду. Общие формулировки — непонятны никому (включая автора); они лишь дают повод к дальнейшим комментариям и разъяснениям. Примеры — понятны лишь тем, кого их материал сколько-нибудь затрагивает. Вряд ли пример из области искусства убедит ученого, а математический пример — художника. Казусы из жизни тоже имеют своего адресата — того, кто пережил нечто подобное, или в принципе может пережить. Значит, философу надо говорить разнообразно, открывать себя людям с разных сторон. Чем богаче жизненный опыт — тем легче философу справиться с этой задачей. Но всего не охватит никто. Большинство услышит лишь эхо, отзвуки слова, преобразованные во многих и многих головах. Однако в своей совокупности такие "искаженные" варианты сохранят основную идею — и, если она жизненна, сделают ее богаче.

Противоположность излишнему наукообразию — "беллетризм", увлечение красотами стиля, игра в слова. Другая крайность. Каждому, вероятно, приходилось не раз сталкиваться с "философскими трудами", которые читаются легко, восхищают остроумием, парадоксальностью — но не оставляют после себя никаких следов, не вызывая ни желания поддержать мысль, продолжить ее, — ни сомнений, или возражений. Философский трактат — не художественное произведение, у него другие задачи; поэтому явления литературы из него не получится все равно, несмотря на беллетристический дар автора. Явлением философии он также стать не способен, поскольку позиция автора по собственно философским вопросам остается в тени. Здесь как и с поверхностным наукообразием: сработанное "под науку" философствование не будет ни философией, ни наукой.

Так где же искать "золотую середину", как избежать гипертрофи¬рованной формальности и ненужного украшательства? В философии должно быть нечто подобное научному термину — но без жесткой привязки к одной ситуации, к одному контексту, к одному слову. С другой стороны, за словом в философии должно стоять обобщенное представление, сродни художественному образу. Такое представление, как и художественный образ, не содержится в слове самом по себе — оно возникает в особо организованном, целостном произведении. Несмотря на это философские "образы", в отличие от образов искусства, должны быть весьма устойчивыми и универсальными, поскольку они выражают не отношение к действительности, взятой здесь и сейчас, а нечто всеобщее.

Для обозначения элементарных философских идей, соединяющих в себе свойства научных понятий и художественных образов, обычно употребляют слово "категория". Непосредственно, это можно понимать как "то, на что следует прежде всего обращать внимание", — иначе: "главное в вещах". Принимая решение, человек должен понять, что происходит, и какова в этом его роль. Он выделяет главное в ситуации, отвлекаясь от многочисленных деталей, которые могли бы заслуживать внимания при других обстоятельствах. Выделение главного происходит таким образом, чтобы ситуация подходила под один из имеющихся в жизненном опыте человека образцов, стандартных заготовок, — для которых уже имеется типовая схема деятельности. Другими словами, мы относим происходящее к некоторой категории — и действуем в соответствии с этой оценкой. На синкретическом уровне философия впаяна в деятельность, и других форм проявления у категорий нет. Когда же человек начинает обращать внимание на то, каким образом он принимает решения в различных ситуациях, — появляются новые категории, объединяющие многие из уже существующих или только возможных прикладных категорий в целостные образования более высокого уровня. Переход к еще более высоким уровням обобщенности ведет нас к категориям "мир в целом", "материя" и др. Такие, наиболее общие, категории называются универсалиями. Именно они лежат в основе философии как особого уровня рефлексии, как самостоятельной деятельности. Именно от этих, наиболее абстрактных форм мышления и действия начинается восхождение к конкретности.

Категории философии не образуют бесформенную массу, они тесно связаны одна с другой, выражаются друг через друга. Это ясно хотя бы из того, что философия лишь отражает мир, как он есть; поскольку мир един в своем многообразии, философские категории также оказываются единичными проявлениями некоторой целостности. Однако взаимосвязи категорий отличаются как от простой ассоциации представлений, характерной для искусства, — так и от концептуальных (понятийных) систем, существующих в науке. Так, научные понятия часто вводятся путем формального определения через другие, ранее определенные понятия, и связь эту стремятся сделать по возможности жесткой и однозначной. В концептуальной системе, таким образом, есть набор первичных, неопределяемых, элементарных понятий, которые считают наиболее общими; все остальные понятия четко упорядочены по степени родства с первичными, по тому, насколько опосредована их связь с понятийной основой. При этом само выделение элементарных понятий остается вне науки, так что именно здесь разгораются жаркие споры между сторонниками различных концепций — и именно отсюда начинаются научные революции.

Отношения художественных образов между собой — полная противоположность. Представления в искусстве никак не упорядочены, они полностью равноправны; выстраивание их в порядке значимости (или привлекательности, или еще как-нибудь) происходит только в акте восприятия, субъективно. Разумеется, в конечном итоге упорядочение не случайно, оно задано идеей художественного произведения, — однако и здесь источник порядка находится вне искусства.

Итак, в искусстве все его "элементы" равно "первичны"; в науке понятия выстроены в концептуальные системы; философия, как обычно, соединяет оба подхода, выстраивая категории в категориальные схемы. Разумеется, нельзя говорить, что одна универсалия — "универсальнее" другой; они все одинаково говорят о всеобщем. Тем не менее, связи между ними не случайны, а переходы от одной категории к другой подчиняются весьма жестким правилам, не допуская произвола и непоследовательности. Как и в искусстве, где соединение образов — тоже образ, связь двух категорий также есть философская категория. Подобно науке, где соединение понятий определяет новое понятие, — связи категорий однозначным образом определяют категории-связи. В философии любые две категории могут быть связаны в категориальную схему — но это связывание необходимо порождает новую категорию, выражающую идею и способ соединения. В силу этого, философия внутренне бесконечна, ее нельзя исчерпать до конца — а можно лишь показать с разных сторон. Искусство и наука также бесконечны — однако лишь внешним образом, поскольку рождение новых образов или понятий происходит вне их, в другой деятельности. Философствование же предполагает саморазвитие категориальных схем.

В философии, в отличие от искусства или науки, все ее содержание возможно "вывести" внутри нее, если есть хоть одна категория. Возможность, конечно, лишь принципиальная, поскольку, во-первых, потребовалось бы бесконечное время, а во-вторых, развитие философии по-своему повторяет развитие мира, и прежде всего — человеческого общества. "Внутреннее" выведение тех или иных категорий возможно лишь тогда, когда люди готовы к их восприятию, когда в деятельности людей эти категории уже представлены (в формах самой деятельности, искусства или науки).

В зависимости от того, с каких именно категорий начинается размышление, развертывается то или иное философское учение, часть единого целого, философии вообще. Ясно, что различные философские учения отнюдь не противостоят друг другу — поскольку они остаются философией, не вырождаются в политическую демагогию. Философия всегда одна — хотя и предстает она в самых разных обличиях, в зависимости от личных, классовых или иных интересов философа. По сути дела, противоположна лишь честность и последовательность — лицемерию и непоследовательности. Борьба партий в философии происходит как раз там, где философия кончается, — скорее, стоило бы говорить о борьбе партий около философии...

Философское образование, как и сама философия, сочетает в себе черты искусства и науки. Можно изучить категориальный аппарат той или иной философской школы, можно научиться правильно развивать мысль — этого еще недостаточно для философа. Требуется также своего рода философский "вкус", чувство целостности и последовательности, чуткость к насущным проблемам современности. Иначе говоря, нужно не только уметь философствовать — но и обладать способностью выделять именно ту грань философии, которая сейчас более всего нужна. Или, по-другому, философ должен говорить о действительно всеобщем, о том, что уже сформировалось как всеобщее, или вот-вот станет таковым. Философ не бог, взирающий на Землю издалека, — он человек среди людей.