Человек отделяется от мира в качестве разумного существа вовсе не для того, чтобы почить на лаврах и восхищаться собой. Скорее, наоборот: таким образом миру есть на кого возложить тяжелейшую задачу, сведение воедино всего, что было есть и будет во Вселенной. Разум в мире для того, чтобы создать свой, разумный мир. Только так возможен синтез, снятие противоположности сознания и самосознания, что мы и называем разумом.

Великое начинается с малого. В каждом акте сознательной деятельности субъект производит некий продукт: объект, который вместе с тем и субъект, — или объективную субъективность. Продукт деятельности создается не по природным законам, не в игре стихий, — в нем заранее заложена неприродность: он таков только потому, что он нужен человеку таким. С одной стороны, это выглядит как "покорение" природы, умение превращать природные вещи в нечто совсем иное, ставить себе на службу естественное в вещах. С другой стороны, возникает чувство всесильности — и вседозволенности, намеренного разрушения природных связей — противоестественности. Такой отрыв субъекта от объекта характерен для классового общества: в рефлексии воспроизводятся реалии общественного устройства.

Но философия ищет единства — и потому требует перехода от классовых культур к подлинно разумным, где никто никого не эксплуатирует — человека не превращают в объект, предмет чьей-то руководящей деятельности (которая и субъектность сводит к однобокой абстракции). В разумно устроенном мире человек чувствует себя комфортно, ибо для того он этот мир и создавал. Но этот комфорт в корне отличен от животного приспособленчества, и уж тем более от сугубо вещного дрейфа по воле волн. Ясно, что кто-то может в любом дерьме чувствовать себя прекрасно — и стремится сохранить это блаженное состояние, противится любым реформам. Но это не человек в собственном смысле слова, не разумное существо. А субъект — это непокой, это стремление; ему хорошо, когда ничто не сковывает движений духа, когда всякий творческий порыв найдет понимание и отзовется всеобщей благосклонностью. В таких условиях не требует ни малейшего усилия ответное уважение, бережное отношение к традиции.

Мир человека — для всего остального ничем не примечателен: творения рук человеческих для неодушевленных вещей и живых организмов — лишь часть их среды, к которой они не умеют относиться иначе, чем требует их собственная природа. Человек отличается от остального мира тем, что умеет намеренно становиться на "точку зрения" любой вещи и любого живого существа — разумеется, и на место другого человека, и на место человечества в целом. Собственная определенность человека — в отсутствии раз и навсегда закрепленной определенности, в универсальности уподобления всему и вся. Эта парадоксальная природа разума указывает на несовершенство любого совершенства, на нелогичность любой логики, на безнравственность любых моральных установлений. Люди восхищаются гениальностью своих собратьев, феноменальными способностями и выдающимися достижениями. Вопрос же стоит иначе: что во всем этом от разума, а что от природы? Можно уважать человека, подчинившего жизнь одной большой цели — в этом есть свое величие. Однако остается сомнение: если решение каких-то (сколь угодно грандиозных) задач требует подобного самоотречения — все ли в порядке с миром, в котором мы живем? Не следует подправить его таким образом, чтобы те же свершения стали доступны каждому, как одна из граней его бытия, отнюдь не отменяющая других? Человек становится человеком, отказываясь от собственной исключительности — ему не надо ни с кем сравнивать себя, и тем более ни с кем соревноваться. Его духовность проявляет себя как отказ от духовности, как повседневное превращение в материю чего-то другого, в предмет и способ деятельности других. Воспроизводя себя как вещь человек перестает быть только объектом или субъектом — он теперь культурное явление, общественно-историческая практика.

Конечно, далеко не всегда речь идет об отдельной личности: на первых порах материализация идей дается нелегко, трудом многих поколений. Например, в первобытной древности умение считать было достоянием единиц; потом приемы счета стали доступны любому желающему; появление компьютеров устранило саму потребность в такого рода умениях. Когда-то сказители и рапсоды передавали искусство слова из уст в уста; с появлением письменности многие смогли вносить свой вклад в литературное наследие; в новейшее время, когда, благодаря компьютерным технологиям, книгу может написать и издать кто угодно, писание книг стало излишним — на их место пришла особая, сетевая культура. Постепенно возникает новое культурное пространство, где любые находки и открытия тут же "встраиваются" в обыденное бытие всех членов общества, являются неотъемлемой частью их сознания.

Мир человека, плод его труда, — это не вещь, а деятельность. Он всегда в развитии, его нельзя создать — его надо каждый раз создавать и воссоздавать. Работа, которую нельзя завершить. Но любая сторона этого мира доводится до завершенности усилиями многих и многих, и в результате становится еще одной банальностью — непритязательным кирпичиком единства мира. И надо снова уходить от равновесия, отрекаться от себя прежнего ради еще одного будущего. Это не всегда приятно, особенно когда приходится преодолевать сопротивление косной материи, инерцию бытия. Тяжело каждое мгновение рождать в себе всеобщее — но куда тяжелее оставаться неразумной скотиной, той самой косностью, которую разум призван одухотворять. Недостроенный мир может оказаться чужим и враждебным: скоты ненавидят разум, они травят и убивают его. Конечно, разум вообще — неистребим, однако это не означает невозможности исчезновения его временных, единичных форм. Умирают люди, если их некому продолжать. Можно уничтожить человечество — завести земную ветвь разума в тупик. Тогда кому-то придется строить другой мир, до которого мы так и не смогли дорасти.

Но пока мы есть. И философия обязана приглядеться к тому, что мы строим. Мир как вторая природа, как природа для человека и человеческая природа, называется культурой. Всякая деятельность меняет вещи (материальное производство) и меняет способ субъектного опосредования отношений между вещами (духовное производство). Разумеется, одно от другого отделяется лишь в абстракции. С одной стороны, всякая вещь изначально окультурена, предназначена стать элементом культуры; наоборот, любое отношение между вещами требует производства новых вещей, в которых рефлексия представлена как один из уровней их идеальности. При определенных общественных условиях (в классовом обществе) материальное производство начинает восприниматься как природный процесс, — вовлеченные в него люди тогда кажутся неполноценными, людьми "низшего сорта", лишенными "высокой" духовности правящего класса. Они связаны по рукам и ногам требованиями производственного процесса — они его часть, винтики гигантской машины, приводить которую в движение может только свободный дух (класс господ). Эта якобы объективная несвобода выдвигается буржуазными идеологами в качестве объяснения и оправдания несвободы институированной, общественного неравенства.

Иллюзия природности материального производства возникает как раз потому, что духовность отделена от него классовой организацией общества, вынесена на другой уровень общественной иерархии. Для тех, кто сам не производит материальные блага, они кажутся чем-то вроде дикой малины: сорвал ягоду и съел. То, что окультуренные сорта той же малины выведены (творческим) трудом многих поколений, им и в голову не приходит. Но и здесь своя иерархия: записные идеологи капитализма для своих хозяев — такие же рабы, как и все остальные, — они просто есть, их можно купить и потреблять.

Духовное производство во многом подобно материальному, это его тень. И точно так же оно может отчуждаться от субъекта, становиться внешним, безразличным к нему процессом, высшей силой. По сути дела, дух превращается в вещь (в товар) — хотя бы и особого свойства, но все равно принадлежащую одному из уровней природы. Как правило, такое видение духовного производства сводит его к производству вещей — продуктов духовной деятельности, из которых устранена собственно духовность. Например, картина воспринимается как замазанный красками холст, литературой считается только то, что подписано к печати цензурой и напечатано в подцензурной типографии, умения и таланты оценивают по дипломам и сертификатам, — наконец, общественную значимость человека измеряют количеством имеющихся у него дензнаков.

Другая сторона того же самого — внешний вид важнее сути. Возвышенное подменяют напыщенным; знания сводят к учености; мудрость растворяется в мудрствовании. Церковный обряд не похож на работу крестьянина или рабочего — стало быть, это и есть духовность... Предельным выражением этой тенденции становится философский идеализм, противопоставляющий продукты духовной деятельности природе, объявляющий их самостоятельными сущностями, даром свыше (и, стало быть, выражением воли господствующего класса).

Единство материального и духовного производства достигается только в практике, подчиняющей рефлексию нуждам общественного развития и превращающей производство вещей в способ воплощения идей. Разум — единство сознания и самосознания; поэтому в разумно устроенном обществе всякая идея есть идея чего-то — но любая вещь существует лишь по идее. В результате разум как таковой перестает быть уровнем субъекта, становится способом расширенного воспроизводства мира вообще.