В философии не бывает раз и навсегда заданных категорий и схем. Что-то живет меньше, что-то дольше; дело тут не в "истинности" или злободневности — любая философия исторически необходима, в любой есть искра вечности. Категориальные схемы — это своего рода культурные модели, и общество нуждается в них до тех пор, пока они существенным образом участвуют в реальной деятельности. Категории философии не становятся всеобщими от того только, что где-нибудь и когда-то они широко распространены; наоборот, всеобщность категорий говорит о том, где и когда они могут войти в повседневность. То, что в одной культуре промелькнет почти незаметно, — в другой сможет задержаться на века. Даже если нечто кажется безнадежно устаревшим, не исключено, что с чем-то подобным еще придется столкнуться, и не раз, в самых неожиданных проявлениях.

Предлагая ту или иную схематизацию этических категорий, мы опираемся на наш собственный исторический опыт. Никто не обязан в каком-то другом контексте развертывать иерархию этики именно так. Но если наше видение достигает уровня философии, если оно открывает существенные аспекты единства мира, — построенное здесь и для нас будет служить в другом месте другим, оно представлено в любой вообще категоризации, подразумевается в ней как возможность и предпосылка развития, его внутренние или внешние условия.

Будем исходить из того, что всякое явление, и всякая форма, развивается от синкретизма, через аналитическую стадию к синтезу; с другой стороны, всеобщая схема деятельности

объект → субъект → продукт

требует обратить внимание на особенности объективной, субъективной и общественно-представленной этики, а каждый из этих уровней может развернуть иерархию синкретических, аналитических и синтетических форм относительно независимо от других.

В объектном плане этичность предполагает, прежде всего, участие в общественно необходимой деятельности в качестве полноправного субъекта — свободный и творческий труд. Всякое ограничение свободы неэтично; даже в случае самопринуждения, трудовой дисциплины, оно допустимо лишь как преходящий момент, никоим образом не влияющий на способность субъекта переключаться с одной деятельности на другую по мере общественной (объективной или субъективной) необходимости. Ясно, что классовое общество, в котором доступность средств и условий производства (и доступ к продуктам труда) зависит от принадлежности той или иной социальной группе, не может считаться ни достаточно разумным, ни вполне этичным. Этика проявляет себя в классовом обществе лишь как возможность разумного поведения: этические моменты в деятельности — намек на то, как оно должно быть на самом деле, воспоминание о будущем.

Субъектный уровень этики, как легко видеть, с одной стороны, обращен к объекту — и это выделяет в нем особый аспект, требует сознательного участия в деятельности; разум на то и дан человеку, чтобы не прятаться от реальности, принимать ее во всей ее сложности, а иногда и неприглядности. Субъектная этика требует также целостности субъекта, осознание самого себя как источника и цели действия; так деятельность становится намеренной, целесообразной. Нет намерения — нет и этики. Наконец, со стороны продукта, субъектная этика есть осознание собственного места в мире, признание плодов своего труда, умение принять на себя ответственность. Человек не просто участвует в чем-то — он подлинный творец, архитектор деятельности, умело сочетающий свои интересы с интересами других. Перекладывание ответственности на других (будь то друзья и близкие, начальство или боги) — отказ от разумности, и от этики.

Всеобщий продукт, культура, необходимо включает идею этики. Люди производят идеи точно так же, как любые материальные вещи; только существовать идеи могут лишь в обществе, в рамках конкретной культуры, как особый способ использования вещей. Наряду с отношением к вещам как продуктам труда, общественно-культурная этика снимает также отношение субъекта к себе — включая отношение к другим людям и взаимодействие общества и личности. Сознание и признание субъектности в других людях субъективно ощущается как уважение. Чувство ответственности при этом перерастает в заботу. Поскольку в обществе не изжиты классовые противоречия, человек иногда оказывается бессилен, не умеет должным образом уважать других и заботиться о них. Общественное противоречие становится внутренним противоречием субъекта, совестью. А чем глубже личность врастает в культурное целое, становится его творцом и полномочным представителем, тем обширнее влияние сознательного действия на всю историю человечества. Человек как носитель разума оказывается (и чувствует себя) практически бессмертным.

Но, как и любой продукт, идея предстает для каждого члена общества также и внешней вещью, развивающейся по своим законам, — культурным явлением. Для разумного существа здесь ничего странного, поскольку не вещи управляют субъектом, а субъект преобразует мир вещей. Но в классовом обществе идеи часто приобретают характер внешней силы, принуждения и ограничения — слепой стихии или злого рока. Человек противостоит собственным идеям как один класс другому. В этике такое "расщепление" выражается в отделении синкретического уровня от аналитической этики, и никакой синтез не может привести к подлинному единству, а синтетический уровень этики выглядит чем-то отдельным от других ее уровней, вплоть до несовместимости. Так нравственность (собственно этичное поведение) отчуждается от форм деятельности людей и продуктов их труда. Переход от синкретического уровня этики к аналитическому, и далее к синтезу, теперь предстает как последовательность этапов, развертывается в историческом времени.

На уровне синкретизма поведение определяется нормами, просто бытующими в обществе, "растворенными" в общественном сознании, — моралью. Моральное действие опирается на традицию, на то, что было нравственным когда-то и получило со временем всеобщее признание. Мораль не требует от человека понимания принципов своего поведения, осознания их происхождения и видения их ограниченности. Достаточно просто делать так, как "принято". Ясно, что представления о морали у разных социальных групп очень различны — поскольку они зависят от того, что традиционно приемлемо для их представителей. Например, в феодальную эпоху (вплоть до "нового времени") невозможны дуэли (поединки) между простолюдинами или крепостными (и тем более между "холопом" и "благородным") — тогда как у аристократов, не принято решать споры обыкновенным мордобоем (хотя по сути и то, и другое — все та же дикость); классовые различие обусловлены разным отношениям к продуктам общественного труда: в частности, наличие оружия у одной части населения и запрет на его ношение другими. Аналогично, нельзя отнести требование снимать шляпу при разговоре с вышестоящей персоной к тем, у кого просто нет шляпы. Обычай проистекает из прошлой необходимости, закостеневшей с годами, иногда совершенно утратившей смысл. Развитие общества приводит к изменению классового состава, к иному расслоению на уровни, сословия. Выход на арену новых социальных групп требует выработки соответствующей классовой морали — которая поначалу формально копируется у тех, кому люди могли бы уподобиться. Однако, поскольку такой слепой перенос поведения в чуждые ему условия не диктуется общественной необходимостью, — возникают "мещане во дворянстве", фарсовые фигуры переходного периода.

Мораль и нравственность не одно и то же — как бы ни пытались буржуа доказать противное. Так, следование традиционной морали может быть совершенно безнравственным (например, отказ от любимой в угоду сословным предрассудкам) — а высоконравственное поведение зачастую выглядит аморальным (скажем, когда сын "предает" бандита-отца). Если моральность всегда очевидна, — не требует никаких обоснований помимо самого действия, поступка, — нравственность устанавливается лишь путем сложного синтеза всех обстоятельств дела; постижение чьей-либо нравственности всегда предполагает переход на его точку зрения, уподобление другому. Каждый нравственный поступок поэтому резко поляризует общество, порождает волны одобрения и неодобрения, принятия и неприятия. Именно таким способом и устанавливается новая мораль — в борьбе социальных групп, в столкновении интересов. Всеобщность, поначалу скрытая в единичном акте, становится действительной всеобщностью, тем, что уже принадлежит обществу в целом, и никому в отдельности.

Следующий, аналитический уровень классовой этики отличается тем, что поведенческие нормы существуют уже не вообще, а особенным образом, как определенные общественные установления, как воля одних классов, диктуемая всем остальным. Подобная, абстрактная этика, выражающаяся в явно формулируемых предписаниях и предполагающая соответствующие социальные институты для поддержания "порядка", называется правом.

Если на уровне морали этические принципы есть нечто внутреннее для каждого отдельного человека, и общество (формально) не может принудить его к моральности, — на уровне права этическая норма противостоит человеку внешним образом, как закон, — и в тех случаях, когда затронуты интересы господствующих классов, самое "безобидное" (морально оправданное) правонарушение приводит в действие карательную машину, иногда с тяжелыми последствиями для нарушителя. Этика здесь объективирована, сделана как бы одной из природных сил. На деле, право предполагает господство одной части общества над другими — и право одних всегда означает ограничение прав других. Не бывает прав "человека вообще", права есть только у тех, кто противостоит другим людям в качестве члена особой общественной группы, узурпирующей какие-либо исключительные полномочия. Классовый характер права состоит и в том, что право трактовать правовые нормы остается за господами — и недоступно рабу.

История классового общества (цивилизации) знает множество форм права; историческая логика в этой внешней пестроте выделяет три основных уровня: 1) непосредственная аналитичность, когда один класс имеет все права, а другой полностью подчинен, полностью бесправен, — это рабство; 2) права различных сословий регулируются формальной правовой иерархией, так что сословия не равны по отношению к праву, однако не бесправны — это феодализм; 3) люди формально равны в правовом отношении, однако вырабатывать правовые нормы, судить об их применимости и навязывать их народу имеют возможность лишь представители (или наемные апологеты) господствующего класса — таково буржуазное право, увязывающее социальный статус физических и юридических лиц с их имущественным положением. В реальном обществе, разумеется, в каждую эпоху присутствуют все эти уровни; однако классовый характер культуры обычно выводит один из них на вершину иерархии, что придает остальным особую окраску, вписывает их закон в правовые установления господствующего класса. Развитие человеческого общества и самого человека выглядит при этом как закономерный переход от одной общественно-экономической формации к другой, цепь революций.

Для материалиста — тот или иной общественный строй есть прямое выражение достигнутого уровня материального производства, степени развития производительных сил. Иными словами, важно, в какой мере человеческой деятельности влияет на природу, как она преобразована в результате труда предшествующих поколений. Чем универсальнее деятельность человека — тем свободнее каждый член общества, и возможные формы социального неравенства становятся очень опосредованными. Ясно, что основное направление развития — от рабовладения, через феодализм, к капиталистическому всеобщему праву.

Нравственность в классовом обществе зарождается как единство морали и права, синтез внутренней и внешней этики. Как и мораль, нравственность принадлежит самой сути человека, определяет его натуру. Подобно праву, нравственность предполагает внимание к интересам других людей, к устроениям современного общества. Не может быть нравственным человек, нарочито пренебрегающий нормами морали и не признающий никакого права, — эпатажный нигилист. Никакое "передовое" мировоззрение не повод ломать жизни других, никакие великие "истины" не оправдывают попыток навязать их кому-то извне. Каждое убеждение должно быть выработано в борьбе с самим собой, внутри единичного человека (или коллективного субъекта, класса); заимствование идей "со стороны" — это всего лишь принятие на веру, а укрепление веры путем подавления всякого протеста — делает ее суеверием, догмой. Нравственный человек — и морален, и прав; не может быть нравственности там, где господствуют аморальность и преступность. Оказывается, что отрицание морали как таковой — это отрицательное утверждение той же морали, своего рода подчеркивание ее необходимости; точно так же, отрицание права вообще лишний раз утверждает власть закона: сообщество анархистов в перевернутом, в негативном виде воспроизводит то право, которое они отказываются признавать. Формальное отвержение, нигилизм возможен лишь как промежуточный этап, как способ перехода к подлинному отрицанию, которое одновременно есть и утверждение нового. Нравственность выше ходячей морали — но она есть мораль. Она шире обыденного права — но она есть право, на более высоком уровне, в будущем. Подлинно нравственное поведение и гуманно, и законно; расходится же оно только с моралью и правом сегодняшнего дня.

Различение морали, права и нравственности складывается не сразу; их взаимное противопоставление — характеристики особого типа общественного устройства, одного из этапов становления человека, субъекта, духа. Исходно, в первобытном обществе есть только одна этика (она же поначалу и эстетика, и логика); в этой цельности, в этом всеобщем синкретизме, любой принцип, любая поведенческая норма — это и моральное, и правовое, и нравственное требование, — все сразу. Универсальность, объективная необходимость способа деятельности выявляется в самой деятельности, непосредственно и неформально. Однако и деятельность как таковая здесь еще не сложилась, она не дана еще человеку внешним образом, как (общественно значимый) продукт. Синкретическая этика существует лишь постольку, поскольку не меняются ни объект, ни субъект деятельности, исключительно в рамках простого воспроизводства. И наоборот, если по каким-то причинам в общество впадает в застой — этика его неизбежно приобретает черты синкретизма, непосредственности. Это не милая непосредственность ребенка — которая сама себя преодолевает и снимает; тут, скорее, упрямая, неразвитая непосредственность дикаря, которую лишь со стороны можно принять за что-то светлое и безмятежное. Или — в области общественной психологии — непосредственность хама, дурака и невежды.

На аналитической стадии, в классовых формациях, этические идеи воплощены в продуктах человеческой деятельности, а частично и сами осознаются как продукт. Появляется возможность соотнести мораль, право и нравственность с разными продуктами, "закрепить" выработку этих продуктов за определенными слоями общества, отчуждая всех остальных от этого производства, вынуждая их принимать "готовое". Разумеется, труднее всего отнять у людей нравственность — именно в силу ее целостности, синтетической всеобщности. Чтобы уничтожить нравственное начало в широких массах, правящие классы вынуждены принимать особые меры, ужесточать и ожесточать морально-правовые нормы, ставить угнетенные классы в такие жизненные условия, в которых трудно сохранить и поддержать искры нравственности, вспыхивающие то тут, то там наперекор враждебным стихиям, вопреки наваждению тьмы. Но именно борьба с нравственностью угнетенного большинства делает самих угнетателей весьма чувствительными к этическим проблемам; нежданная нравственная чуткость оборачивается моральным и правовым разложением господствующего класса, его этическим самоотрицанием. В конечном итоге укореняется новая нравственность — одновременно и предвестник, и следствие глубоких перемен в жизни общества.

Пока по всей Земле господствует капитализм, можно только догадываться о приметах синтетичной этики, в которой мораль, право и нравственность — не одно и то же, но различены лишь как стороны некоторой целостности. Трудно представить себе то, время чего еще не пришло, и не скоро придет. Отчужденному от самого себя человеку просто не понять такого состояния, когда внешние или внутренние ограничения деятельности вырастают из ее же строения, когда они легко снимаются на следующем этапе, при изменении условий ее протекания. С точки зрения прошлого — это непрерывное перерастание одной морали в другую, замена одних правовых норм другими. Поскольку человек не видит необходимости таких изменений, ему видится господство ничем не ограниченной анархии, субъективного произвола. Напротив, человек разумный отчетливо осознает, что всякое отделение морали от права, их кажущееся противопоставление, есть всего-навсего указание на незавершенность процесса принятия решения: различия снимаются в действии — и всякое действие нравственно. В таком обществе нет противопоставления личности коллективу: благо каждого есть также и благо всех. Впрочем, само разделение на "мое" и "не мое" здесь теряет смысл: нет ничего, что не касалось бы каждого, и всякая необходимость — всеобща, необходима всем.

В недрах капитализма проблески новой этики уловить непросто, тем более в условиях массовой промывки мозгов, под колоссальным давлением официальной пропаганды. Идеологи господствующего класса намеренно выпячивают первобытный синкретизм — якобы единственный пример слияния единичного и всеобщего, — а потом с содроганием говорят о том, что "подчинение" личных интересов общественным — наихудшее рабство. Действительно, первобытный синкретизм есть нечто еще более низменное и неразвитое, чем рабовладение (первая классовая формация, начало цивилизации). Однако на синтетическом уровне устраняется сама идея подчинения — скорее, следует говорить о взаимном уважении, о взаимообогащении личности и общества. Если общество устраивают так, чтобы каждый его член мог быть и чувствовал себя свободным — сохранение и развитие такого общественного устройства становится личным интересом каждого, и ни о каком принуждении не может быть и речи!