Когда сложилось общее представление о роли и месте философии в человеческой культуре, о ее качественном своеобразии, исторических формах и путях развития, можно попытаться посмотреть на дело с другой стороны — и сопоставить многочисленные внешние проявления одного и того же. Для чего? С одной стороны, это способ осознать собственные убеждения, испытать их на прочность, проверить, насколько они способны противостоять формалистическим соблазнам. Еще один мотив — обобщение философских индивидуальностей, то есть, их обобществление. Мудрость нельзя передать другим, как знания или умения; это не результат, а путь к результату — или даже не сам путь, а особая манера его преодоления. Понятно, что каждому предстоит выработать собственные приемы культурного бытия, — но с чего-то надо начать, и возможность примерить на себя формы чужой мудрости позволяет, с одной стороны, проникнуть в их универсальную суть, а с другой — выявить их недостаточность и необходимость творческой переработки (или, как минимум, переосмысления). Копируя походку или жесты другого человека, мы можем угадать какие-то черты его внутреннего мира, сопоставить их с собственными предпочтениями и предрасположенностями. Сознательное подражание оказывается тем самым одной из форм рефлексии; если же за различиями искать общие истоки и единство развития — это и часть философии. Любые попытки "изложения" философии в этом плане полезны и общественно важны. Отсюда еще один уровень философского самосознания: подводя итоги, мы готовимся сделать следующий шаг. Наши достижения — не повод почивать на лаврах, а источник внутренней неудовлетворенности, поиск нового совершенства и стимул к самосовершенствованию. Восхождение к основам — не возврат к истокам; напротив, это способность стать истоком чего-то еще, о чем пока можно лишь смутно догадываться. Однако делать будущее предстоит из того, что есть, — и не грех собраться с мыслями перед началом работы: собрать вместе все, что оказалось под рукой, и прикинуть, как это получше употребить.

Разумеется, всякому мастеру — свое мастерство. Творчество не подчиняется уставам, не вписывается в типовые технологии. Шедевры искусства и научные открытия не делаются по правилам — они как раз и есть выход за рамки рутин. Но в философии мы дополнительно требуем, чтобы сама эта "трансцендентальность" вытекала из сути происходящего, чтобы отвергнутое нашей мудростью осознавалось как ее необходимая предпосылка и дополнение — не просто альтернатива, не произвол, а внутреннее единство. В этом смысле история философии оказывается тождественна философии как таковой. Тем более важно зафиксировать наши находки и разочарования в общественно доступных продуктах — чтобы и на людей посмотреть, и себя показать...

Смотреть и показывать можно по-разному. И было бы странно ограничиваться чем-то одним. На то мы и разумные существа, чтобы взять мир в его целостности, со всеми разумными вариантами прошлого, настоящего и будущего. Поэтому не будем сводить всех к единым основам — такое единство нашему миру как-то узковато, он остается единым при любом пересмотре основ, при переносе точки отсчета куда угодно (вплоть до полного отказа от антропоцентризма). Относится это и каждому отдельно взятому философу — который по жизни может оказаться вовсе не философом, а кем-то очень далеким и от философии, и от профессиональной рефлексии вообще. Пусть в данный момент я занимаюсь письменным философствованием; но в другое время (а иногда и вместе с тем) я занимаюсь чем-то еще, что показывает мою философскую позицию с другой стороны, и может оказаться, что эта другая философия — полная противоположность моим публичным рассуждениям, и это, с одной стороны, указывает на внутриличностный конфликт, а с другой — говорит кое-то и об обществе, в котором такие конфликты оказываются возможны.

В зависимости от положения в обществе и рода занятий, каждый кладет в основу философии нечто свое; одна основа не лучше и не хуже другой. Кто-то идет от обыденных наблюдений, от повседневности труда. Другим ближе обобщенность художественного образа. Многие убеждены в необходимости аналитического подхода к философии и стремятся обязательно разложить все по полочкам. Есть и те, кто склонен задумываться о будущем человечества и увязывает философию с классовой борьбой. Все они по-своему правы. Без этой многоликости просто нельзя говорить о единстве. Но объективная необходимость — не оправдание. Ради светлого будущего иногда приходится уничтожать врага — но убийство остается убийством, и кровь с рук не смыть. Точно так же и в философии не все течения равноправны. Идеи живут дольше людей, и в каждую эпоху современники вправе (и должны) оценивать их с позиций своей культуры — не забывая об относительности всяких оценок вообще. Одна и та же фраза в разных контекстах звучит по-разному; высокое искусство легко становится пошлой стряпней, наука превращается в предрассудок — но бывает и наоборот. Мудрость одного времени или места не всегда годится для другого. Но мудрость не существует сама по себе, безотносительно к жизни и деятельности людей. А значит, что-то в философии на каждом историческом этапе становится основным, определяющим — тогда как остальное приобретает определенность лишь в соотнесении с этой, объективной основой.

Выбирая тот или иной способ обоснования философии, я беру на себя серьезную ответственность. Но отказаться от выбора, переложить решение на кого-то другого, — значит, отказаться от разума, утратить уважение к себе, обессмыслить свое существование. Возможно, я заблуждаюсь. Но лучше заблуждение, чем духовная пустота. Мои ошибки тоже важны для человечества — когда они действительно мои, когда это сознательный выбор, а не дрейф по течению.

Возможно, когда-то потом, если человечество сумеет отказаться от классовой розни и будет сообща работать над благоустройством Вселенной, философия как таковая станет вообще не нужна — ее заменят более развитые, синтетические формы рефлексии. Тем более не будет смысла говорить об основном вопросе философии. Но мы живем в эпоху глобального господства капитализма, когда его противоречия выходят за рамки отдельных наций и ставят человечество в целом на грань небытия. Основной вопрос философии в этих условиях — это вопрос о единстве мира, а значит, о преодолении классового неравенства во всех его проявлениях — от психических болезней до мировых войн. Но может случиться, что человечество не сумеет — не успеет сделать это раньше, чем внутренние антагонизмы приведут к деградации его зачаточных форм разума, к остановке развития. Тогда людям придется исчезнуть из этого мира, освободить место для более совершенных творений, способных выработать подлинно разумное отношение к действительности и друг к другу.

В условиях классового общества основной вопрос философии принимает форму борьбы противоположных философских течений и философских школ. Капитализм доводит идейное противостояние до логического предела, до антагонизма материализма и идеализма как несовместимых философских позиций. Однако в философском плане даже такое "расщепление" духовной культуры все равно происходит в едином контексте, и потому возможен диалог, и взаимное обогащение. Тем не менее, основной вопрос философии — вопрос о единстве мира —не имеет идеалистического решения. Идеализм всегда — отказ от решения основного вопроса, уход от ответственности, страх перед собственной способностью мыслить, обнажающей неизбежность гибели уютного, обжитого мирка, потери привилегированного общественного положения и необходимости искать свое место в новой иерархии экономических и общественных отношений. Идеализм — попытка остановить время, спрятаться от будущего, сбежать в мир иллюзий, отгородиться от превратностей мира, а не преодолевать их. Ни о каком единстве тут и речи быть не может. Иногда искусственный мирок идеалиста выглядит завершенным и самодостаточным — до поры до времени в нем представлено все, с чем приходится иметь дело. Но это лишь зеркало: пока оно в стороне от происходящего, одно изображение в нем сменяется другим, пассивно следуя за внешними переменами; стоит зеркалу столкнуться с чем-либо слишком осязаемым — и хрупкое стекло разлетится вдребезги. Потом построят зеркала попрочнее — но и они целиком зависимы от грубой материи, неподатливость которой им так не по душе.

Стихийный материализм, с которым предпочитают сравнивать себя идеалисты, — это примитивная, первобытная идеология, которая не учитывает главного в сознательной деятельности — ее творческого характера, способности преобразовать мир и направленности на преобразование. Не только мир противостоит человеку — но и человек противостоит миру; именно этот последний аспект — великое открытие философского идеализма. Но как бы ни повернули мы такое, внешнее отношение человека и мира, оно сохраняет их противоположность, а значит, уводит нас от единства. Только переход к философии продукта деятельности как единства объекта и субъекта позволяет снять различие природы и духа, сделать их сторонами одного и того же — что можно было бы назвать культурой, в самом общем смысле слова. Культура есть, прежде всего, "вторая природа" — то есть, природа рукотворная, возникшая не сама по себе, а целенаправленно созданная разумным существом. Но культура — это и новый уровень развития духа, его материализация, овеществление. В основе всякой последовательной философии лежит поэтому единство культуры как таковой — несмотря на все разнообразие исторически известных культур. Любая попытка систематического изложения философии представляет собой попытку собрать воедино богатство уже освоенных культурных формы, найти то, что их объединяет — их общую судьбу.