Мало в языке слов, способных поспорить со словом "культура" в противоречивой многозначности. В бюрократическом словаре к этой области относят всякого рода развлечения — и любая деятельность может принадлежать сфере официальной культуры поскольку этим занимаются не всерьез, поверхностно, для заполнения досуга или устройства семейного быта. Зрелища и массовые действа, выставки и музеи, любительство всех мастей, пресловутый культпросвет, научно-популярные издания... Для министра культуры Большой театр ничем не отличается от ярмарочного балагана — это всего лишь зрелище; а если там еще и большое искусство — это важно только в плане повышения кассовых сборов. Профессиональное образование вынесено за рамки культуры, творчество масс — нонсенс, нелепость; массам положено потреблять, а что именно — укажут специалисты.

По счастью, кроме бюрократии в культуре имеется еще кое-что, и тут уж каждый понимает в свою меру. Можно встретить и представление о культурности как следовании традиции — и наоборот, как способности возвыситься над обыденностью, уйти от "массовой культуры" — куда? в рафинированность и элитарность? Человек приобщается к культуре, осваивая исторический опыт, — и в то же время стремится облагородить окружающий мир, окультурить, благоустроить его — заменить одни условности другими, предположительно удобными и возвышенными. Знание и соблюдение дополняется творческой самобытностью. Еще один поворот — и культура становится синонимом общества в целом на каком-то историческом этапе. Эпохи и географически обособленные сообщества получают собственные имена — и можно отличить одну культуру от другой по совокупности характерных примет. И снова от созерцания к действию — культура как продукт, как то, что человек культивирует. Биохимик выращивает в лаборатории культуры тканей; сельское хозяйство требует разнообразных агротехнических культур. Есть культура производства и культура потребления, культура общения и культура интимности, культура речи и культура чувств...

Разумеется, если нечто появилось в языке — это неспроста, и с многозначностью слова "культура" надо разбираться серьезно, искать ее корни в реалиях бытия. Но в философии мы имеем дело не со словами языка, не с фразами, и даже не с текстами, — наша задача вырабатывать философские категории. Как эти категории обозначать — не то чтобы дело десятое (удачное название облегчает труды), но к сути дела все же относится лишь каким-то боком, и замена одного термина на другой есть вопрос исторической преемственности, удобства, деликатности и вкуса. Так что философствовать мы обязаны не по поводу номенклатуры, а по существу, и категорию культуры выводить не из формальных условностей, а из того, чем призвано заниматься каждое разумное существо — из сознательной деятельности.

Как единичный акт, деятельность исходит из некоторого объекта (со всей его внутренней сложностью) и производит какой-то продукт, то есть другой объект, но уже не сам по себе, а в качестве реализации намерений субъекта деятельности. Откуда в нем такая определенность? Очевидно из-за того, что деятельность не случайна, она встроена в иерархию общественного производства и воспроизводится многими во многих местах. Продукт — это объект, для чего-то предназначенный, хотя в некоторых случаях угадать его предназначение очень нелегко (да и не всегда есть смысл заниматься угадыванием). Но поместите любую вещь в определенные рамки — и она приобретет новые качества, при других обстоятельствах той же вещи не свойственные. В частности, рукотворные вещи (продукты) отличаются от вещей самих по себе, хотя по видимости искусственное может весьма походить на естественное, и наоборот, и люди частенько склонны это сходство преувеличивать, либо объявляя весь мир чьим-то творением — либо собственное творчество сводя к играм стихий или животной автоматике (а противоположности, как известно, сходятся). Однако, в отличие от животного, которое вынуждено приспосабливаться к условиям своего обитания, разумное существо, субъект, наоборот, переделывает природу, приспосабливает ее к себе. Такая рукотворная природа и называется культурой.

Итак, культура в первую очередь представляется совокупностью всевозможных продуктов. Внешним образом — это мир вещей, которые существуют как бы независимо от своего создателя, и вполне возможно представить себе ситуацию, когда такая вещь уходит из культурного контекста, попадая в другие природные и социальные обстоятельства. При этом вещь, вроде бы, остается сама собой: все на месте, никаких повреждений или необратимых изменений... Но чего-то в ней уже недостает. Потерян культурный характер продукта — его культурное предназначение. Материальная культура — лишь одна из сторон культуры в целом. Да, она лежит в основе всякой культурности; но есть и другие стороны, и одну не следует отрывать от другой.

Вполне естественно назвать духовной культурой всевозможные способы обращения с вещами — элементами материальной культуры, — характеризующие их культурное предназначение, их место в культуре и отношение к другим вещам. Понятно, что духовная культура есть прежде всего отношение людей (включая отношение к себе) по поводу вещей, и бессмысленно, например, говорить о культурном употреблении там, если просто нечего употреблять. Однако не всякое употребление вещи (продукта деятельности, части материальной культуры) будет культурным — надо, чтобы способы деятельности воспроизводились вместе с ее продуктом, приобрели относительную устойчивость и не зависели от единичного субъекта — стали универсальными. Человек отнюдь не рождается культурным — он постепенно овладевает умением пользоваться вещами именно так, как это предполагается при их изготовлении, врастает в культуру, и в конце концов становится ее равноправным представителем, наряду с другими членами данного, исторически конкретного общества.

Материальная и духовная культура неразделимы. Способы обращения с вещами как продукты деятельности — это тоже вещи, а значит, элементы материальной культуры. С другой стороны, нашей задачей может быть выработка определенного отношения к вещам — то есть, преобразование собственной духовности; в этом случае собственно материальная оболочка продукта уже не важна сама по себе — она лишь представляет какие-то явления духовной жизни. Такое одухотворение материальных вещей называется рефлексивной деятельностью — или просто рефлексией (поскольку в контексте философии культуры нет опасности спутать это с рефлексией вообще как идеальной стороной мира в целом). Конечно, выделение рефлексивной (или "духовной") деятельности в особую категорию возможно лишь в абстракции: какая угодно деятельность предполагает воспроизводство объекта и субъекта как двух сторон одного и того же. Преобразуя мир, мы преобразуем и самих себя. Тем не менее, в определенных исторических условиях, материальное и духовное производство могут оказаться относительно обособленными, и даже противопоставленными друг другу. В силу универсальности субъектного опосредования, следует говорить лишь о временном, преходящем состоянии, промежуточном этапе развития. Однако на практике преодоление культурной раздробленности требует основательной перестройки материальной и духовной культуры, а для этой работы необходимы объективные и субъективные предпосылки, которые в каких-то случаях могут не успеть сформироваться — и тогда культура умрет, как умирают живые существа, смертные — в отличие от бессмертного разума.

Обнаруживая материальные следы чужой культуры, мы можем догадаться об отношении носителей этой культуры к вещам, а через них и друг к другу. Духовная культура других народов передается нам через продукты их деятельности (в том числе духовной). Но происходит это лишь в той мере, в которой мы отходим от поверхностного, формального описания, учимся воспринимать мир иначе — не просто изучаем другую культуру, а приобщаемся к ней. При этом мы неизбежно остаемся в рамках своей культуры, не можем полностью отрешиться от нее; но это и не нужно: полностью погружаясь в иную культуру, мы потеряли бы себя, и та, другая культура потеряла бы нас — вместо свойственного разуму приведения к единству осталось бы животное приспособление. Взаимодействие культур — это всегда их синтез, даже если они кажутся совершенно несовместимыми. И здесь требуется незаурядное чувство такта, чтобы не подменять одного другим. Антропоцентризм — первый инструмент рефлексии, и старая беда. Поскольку в нашей деятельности мы переделываем природу под наши потребности (и в этом весь смысл), нельзя постигать мир, не уподобляя его себе; но если забыть, что мир может существовать и без нас, появится соблазн приписать ему что-то лишнее, ограничить свои представления узкими рамками нынешних фантазий, разучиться представлять себе будущее и стремиться к нему. Выдавая собственные воззрения за взгляды других, мы вязнем в мнимых "реконструкциях" — вместо осознания действительного положения дел.

При столкновении с иной культурой приходится, как минимум, научиться отличать артефакты (продукты деятельности) от природных вещей. Следующий этап — осознать, что в этой искусственности идет от нашей собственной деятельности, а что от чьей-то еще. Нечто похожее на колесо вовсе не обязательно использовалось в качестве колеса; точно так же, действительная технология установки колоссов острова Пасхи могла отличаться от всего, что мы можем изобрести сейчас. Попытки датировать исторические события по упоминаниям созвездий — дело рискованное, ибо их номенклатура, границы и очертания сильно зависят от места и времени. Точно так же, стремление связать любой ритуал с религией — идеологическая натяжка. Когда же на полном серьезе рассуждают о капитализме в первобытном мире и в античности  — это уже чистой воды проекция, анахронизм.

Одно ясно: искусственность обнаруживается на разных уровнях, от общего впечатления до тонкостей интерпретации. Каждый элемент материальной культуры порождает иерархию духовной культуры; в каждой идее — зародыш иерархий вещей. Одно связано с другим, и первая задача философии культуры — показать самые общие формы этой связи, начиная с единства материальной и духовной культуры в целом, переходя к подобию и контрастам в их собственном строении — и кончая целостностью каждой особенной культурной формы. В науке было бы достаточно скрупулезно описать всевозможные культурные явления (этнографический подход), привести их в систему (типология) и указать характерные способы сочетания и взаимовлияния типовых элементов (обществоведение). Для философии важнее выявить истоки возможных различий и осознать, что любая культурология дает лишь один из аспектов целого, что иерархичность культуры вытекает из единства мира в целом — через единство человеческой деятельности.

Культура едина в силу универсальности разума, его стремления соотнести любые стороны действительности. Но выражается это и в том, что любой элемент культуры способен представить ее целиком — а значит, стать относительно независимым, самодостаточным, снять свою всеобщность во внутренней иерархичности. В частности, строение материального воспроизводства предполагает определенное строение духовной культуры, иерархичность субъекта деятельности. И это не только (и не столько) отдельные люди (как правило, представленные их биологическими телами), но и любая устойчивая и относительно замкнутая общественная группа, занимающая объективно определенное место в системе культуры в целом. В культуре любой субъект становится коллективным, и каждая индивидуальность определена прежде всего своим отношением к обществу.

Различие уровней коллективного субъекта воспринимается как качественное различие (вплоть до противоположности) разных типов групповой культуры. В обществе, основанном на эксплуатации одних людей другими, это различие носит классовый характер. Однако в любом случае единство культуры проявляется в наличии субкультур — и в этом ее конкретность. Отношения между разными культурными слоями могут складываться по-разному, и это еще одно "измерение" иерархии культуры вообще. Важно, что само существование частных культур объективно необходимо и требует внутреннего единства. Каждая из них представляет культуру как таковую — и внутренне универсальна. Но при этом она остается лишь одним из выражений этой универсальности, культурой данной конкретной общественной группы. Как единый мир всегда предстает многообразием отдельных вещей, так и культура в целом "распадается" на множество единичных культур, и это внутреннее противоречие требует культурного развития. Философия культуры становится философией истории.

Единство культуры во времени неразрывно связано с внутренней определенностью каждой исторической эпохи; и то, и другое выражает единство человеческой деятельности, воссоздающей единство мира. Собственно, сама идея времени есть способ выражения этого единства. Историческое время — не исключение. Это не просто хронология, сопоставление исторических событий природным процессам (например, обращению Земли вокруг Солнца). В физике характер движения (и в частности, существование иерархии фазовых циклов, объективных шкал времени) определяется взаимодействием физических тел. Точно так же в истории формы общественного развития не случайны, они связаны со способами организации человеческой деятельности, и прежде всего со способом материального производства. А значит, соотносить события и факты следует не с абстрактными физическими маркерами, а с этапами и уровнями культурного развития. История — единство хронологии и логики. Пренебрежение одним ведет к распаду другого. Мы изучаем последовательность явлений, чтобы выработать идею времени как их внутреннего единства; но мы не можем говорить о последовательности иначе как по отношению к определенному способу деятельности, к ее логической основе, позволяющей осмысленно выделять единичные исторические события. Очевидно, это взаимопереплетение приводит к росту иерархичности каждой из сторон, а история вообще оказывается совокупностью частных историй — не единственной, а множеством исторических линий, каждая из которых представляет целое, оставаясь относительно самостоятельной. История как наука прослеживает такие частные выражения культурного развития; философия истории исходит из целого, требует всестороннего, конкретного подхода — и не дает историкам слишком увлекаться абстрактными теориями, каждая из которых столь же исторична, как и ее предмет.

Тем не менее, как деятельность предстает работой живых существ, так история всегда выглядит историей отдельных культур. Однако историческая конкретность — не то же самое, что определенность предмета исторической науки. Ученому важна внутренняя стройность, соответствие стандарту; научный факт есть абстракция опыта, общее выражение многих единичностей. В руках ученого статистика подобна кисточке археолога, очищающей предполагаемый осколок артефакта от природных наслоений. Для философа различие сущности и явления исторически относительно; философ осознает, что отделять зерна от плевел — дело непростое, и отвалы науки вполне могут похоронить куда более глубокие истины, нежели открытые в рамках господствующей научной традиции очевидности. А значит, в поле внимания попадает не только факты — но еще и методы их получения, любые сопутствующие обстоятельства (погода, финансовые рамки, психологический климат или социальный заказ), способные повлиять на принятие практических решений. Не бывает абсолютно беспристрастных ученых, занятых исключительно установлением истин в последней инстанции. Сама истина исторична и может в разные эпохи представать в самых неожиданных обличьях. А значит, наше видение истории (поскольку оно разумно) обязано исходить из определенных (например, классовых) интересов — их выражать и служить им.

Но как только мы определились с культурной позицией, мы уже не можем произвольно комбинировать фантазии или эмпирические свидетельства. Есть жесткие категориальные рамки, по отношению к которым только и существует научный факт и научная теория. Выработка таких категориальных схем — это и есть философия.

Например, религиозная философия требует подтасовки любых находок под заранее заданные ответы, и все, что не удается привязать к догматике, отметается как несущественное, кажущееся, несовершенное. Философский материализм, напротив, исходит из бесконечности мира, его неисчерпаемости — поэтому, все известное возможно лишь как одна из граней неизвестного, и всегда следует быть готовыми к неожиданным поворотам. В частности, исторический материализм связывает наше видение истории с уровнем развития производительных сил, с умением человека не только быть в мире, но и воздействовать на мир. Так, в эпоху господства капитализма, история должна следовать его внутренней логике, прослеживать его исторические корни и выяснять условия его отмирания. Потом, когда капитализм уйдет в прошлое, понадобятся иные подходы к истории — творить которые мы начинаем уже сейчас.

И вот здесь мы приходим к еще одному — возможно, самому главному — аспекту философии культуры. Человечество состоит из людей. Эти люди во многом наследуют ограниченности своей биологии, они подвержены влиянию природной или общественной стихии. Но выстроенная на этой основе иерархия коллективного субъекта способна не только перенести случайности бытия, но и переделать саму жизнь так, чтобы эти случайности вытеснить из нее, перейти к планомерному и направленному творению мира в целом и себя в нем. Каждый человек — не только биологическое (в том числе стадное) существо. Он прежде всего — представитель разума как такового. И в этом качестве люди не просто претерпевают перипетии истории — они эту историю делают. Такая философия культуры становится идеологией, осмыслением и сознательной выработкой направлений исторического развития. Мы оцениваем свои прошлые достижения с точки зрения будущего, как бы примериваем себя к нему. Разумеется, результат не выражается одной фразой, от сложен и противоречив, как сама культура. В этой иерархии соотносятся и разные аспекты оценки (в частности этический, логический или эстетический), и позиции различных групп и общественных слоев (включая индивидуальные, клановые и классовые, этнические), а также разные временные срезы (точки зрения прошлого, настоящего и будущего). В любом случае нам предстоит осознать, чего же мы от мира хотим — и насколько мы готовы этого добиваться.

Сознательная деятельность объективно приближает нас к более разумно устроенному миру, — и мы оцениваем это как прогресс, — но для нас важно еще и соответствие уровня развития субъекта тем деяниям, которые он призван осуществить, — и это мы называем духовностью. Одно не существует без другого: стремясь окультурить мир, мы воспитываем самих себя, а тяга к высшей духовности невозможна без практической работы по переустройству мира. Уход от ответственности, попытка переложить решение на других (например, как этого требует всякая религия) ведет к вырождению человека как разумного существа, к обессмысливанию деятельности (регресс) и животной бездуховности. Безответственность и произвол — приметы бескультурья, свидетельство недоразвитости. Но поведение остается культурным лишь до тех пор, пока оно не отрывается от своих культурных корней, продолжает развитие, а не зачеркивает его ради чего-то совсем другого. Традиция и творчество — основа духовности, и одно невозможно без другого.

Но как вырастить в себе духовность? Как врасти в культуру и вырасти из нее? Поскольку речь идет о сознательном созидании, просто быть в мире и что-то делать в нем — недостаточно. Необходима рефлексия. Например, первый, синкретический уровень: сознательно поместить себя в иное культурное окружение и прочувствовать все на собственной шкуре. На следующем уровне мы уже отделяем себя от собственной рефлексии, и продукт рефлексии не совпадает с собственно рефлексивной деятельностью. Сначала это все еще образ культуры — но вынесенный вовне, закрепленный в чем-то другом — в образе искусства. Потом мы начинаем коллекционировать собственные взгляды, сводить их в систему; так наше историческое творчество становится наукой. Но в науке все факты на одно лицо, и никогда не знаешь, что пригодится в следующий момент. Философия культуры выстраивает категориальные схемы в соответствии с теми или иными способами развертывания иерархии мира в целом. На этом уровне саморазвитие представляется последовательностью закономерных этапов. Все это вместе закладывает фундамент синтетической рефлексии, позволяет не только изображать, изучать или осмыслять культуру, но еще и оценивать ее, решать для себя, что из современности нам пригодится в будущем, и в каком качестве. Мы сознательно встраиваем одну культуру в другую, лепим будущее по своему усмотрению — творим идеалы. Если эти идеалы разумны, если они выражают объективные тенденции общественного развития, остается сделать следующий шаг — от рефлексии к практике. Когда мы не просто действуем — мы творим, мы равны миру в целом, поскольку он действует в нас.