Всякая вещь не только выделена из мира и противостоит ему как другой мир — самим фактом своей обособленности она делает мир такой же вещью. Поскольку же мир точно таким же образом противопоставлен всем другим своим частям, каждая из них сопоставлена с каждой через совместную представленность в мире целиком. Рефлексия как самоотражение, отношение мира к самому себе, теперь предстает отношением разных вещей, их взаимоотражением. Одно отражается в другом — чем-то является для него. В каждом явлении — уникальное единство противоположностей: отражаемого и отражающего; замените одну из сторон другой вещью — и это уже другое явление.

В самом общем смысле, как противоположность единичной вещи, мир выступает как ее среда; единство мира представляется, таким образом, как тождество вещи и ее окружения. Что вещь для мира — то и мир для вещи; одно определено через другое. Но тем самым среда вещи уже не просто неопределенное нечто "снаружи" — для единичной вещи ее среда непосредственно представлена столь же единичными вещами; лишь в конечном итоге все эти единичности сводятся воедино, в мир целиком. Но верно и обратное: мир в целом определен через свои единичные проявления, вещи; каждая из них в этом отношении оказывается столь же всеобщей, подобной миру, — и мы можем непосредственно сопоставить оно другому. В явлении мир распадается на множество взаимодействующих миров, а вещи связаны лишь с вещами той же природы.

Однако множественность внешних связей вещи предполагает, что вещь в любых своих проявлениях остается сама собой — и ее среда об этом догадывается. Как такое возможно? Если говорить только о парных контактах — явление оказывается голой единичностью, и ничего конкретного о нем сказать нельзя. Но поскольку в едином мире все вещи взаимосвязаны, вещь связана не только со своим непосредственным окружением, но со всем остальным: взаимосвязь любых двух вещей несет отпечаток всех иных контактов каждой из сторон явления, так что в каждом отражении представлено все, что когда-либо отражалось в отражаемом. Получается, что у каждой вещи все вещи из ее окружения как бы обмениваются впечатлениями от контактов с нею, и тем самым создается коллективный образ, нечто общее для всех явлений этой единичной вещи, единство всевозможных явлений. Эта всеобщность вещи называется ее сущностью.

В отличие от разнообразия явлений, от расщепления каждого явления на отражаемое и отражающее, сущность — монолитная цельность. В сущности нельзя выделить ничего определенного, кроме того, что она есть. Любые попытки отыскать в сущности какие-либо качества, либо иные определенности, — приводят к ее распаду на более "простые" сущности, которые, в свою очередь, могут распадаться дальше — и так без конца. Что такое — определить сущность? Придется сопоставить ее с чем-то другим, как-то воздействовать на нее и наблюдать реакцию. А значит, поместить в определенные внешние условия — что сразу приводит к развертыванию иерархии внешних связей в одном из возможных направлений: вместо самой сущности мы видим лишь одно из возможных обращений иерархии, явление. Но и явление требует существенности каждой из своих сторон — и тем самым само становится сущностью, и может быть представлено в других вещах, отражено в них. В совокупности этих превращений явление и сущность неотделимы друг от друга: это разные стороны одной целостности, действительности. В действительности, в иерархичности, соединены все возможные обращения иерархии, вместе с условиями их появления.

Действительность может по-разному распадаться на сущность и явление — вплоть до их взаимозамены, взаимного превращения. Различие сущности и явления относительно: оно определяется способом развертывания действительности — ее осуществлением. Однако оттого, что явление неотделимо от сущности, оно не перестает быть именно явлением; точно так же, как и сущность не перестает быть чем-то отличным от явления, сущностью. Именно их единство предполагает их различие, противопоставленность друг другу, — а значит, и взаимную отраженность. Явление и сущность здесь вполне подобны вещам: это еще один уровень явления — за которым стоит своя сущность. Но на каждом уровне этой иерархии воспроизводится одно и то же, та же действительность; и это еще одна грань единства. Мир в единстве, как целостность, есть универсальная действительность — взаимосвязь, взаимопереход и взаимопревращение сущности и явления.

Когда человек противостоит миру как субъект деятельности, он поначалу воспринимает его как совокупность разрозненных явлений. Однако сама возможность свести воедино разные впечатления указывает на то, что мы имеем дело не просто с разными вещами, а с чем-то одним, что по-разному проявляет себя. Восстанавливая в категориях единство мира, мы постигаем его сущность. Но увидеть действительность мира мы можем только воспроизводя его целостность в нашей деятельности, вызывая природные явления своим умением — имитируя собой мир в целом, уподобляясь ему. Поскольку каждая вещь — это миниатюрная копия мира в целом, ее мы узнаем точно так же, вживаясь в нее, превращая в продукт деятельности. Следовательно, в каждой вещи мы видим и самих себя — и так по кусочкам складываем свой собственный образ. Чем шире наш кругозор, чем больше возможностей для творчества, — тем глубже мы постигаем себя.

Однако такое отражение — вовсе не принадлежит одной лишь человеческой природе. Явление и сущность для нас — философские категории; природа не философствует — но в ней присутствует все то же: сначала синкретически, нерефлективно, — а потом, за счет многократных взаимоотражений и взаимовлияний, внешняя определенность вещей воплощается в их внутренней определенности, как материал, форма и содержание. Разумеется, здесь нет прямого соответствия, и каждая сторона внешней определенности представлена в каждой из внутренних; и наоборот: как материал, так и форма по-своему определяют сущность и ее проявления. Такое переплетение внутреннего и внешнего и делает вещь уникальной, подобной миру.

Тесная связь с категориями материя, рефлексия и субстанция очевидна. Но и здесь — не просто попарное сопоставление категорий, а представленность всего во всем. В каком-то отношении сущность выражает материальность вещи; в другом контексте это, наоборот, ее абстрактное качество, идеальность. Точно так же, явление может быть видимостью, выхваченной из целого частью, идеальной оболочкой чего-то существенного; однако явление — не иллюзия: это единственно возможный способ раскрытия сущности, в этом ее реальность. За каждым явлением — внутренняя необходимость; но это необходимость явления.

Если говорить о мире в целом, то любые категориальные схемы означают практически одно и то же — единство мира как цельности, целости и целостности (как единства простоты и сложности). Тем не менее, можно заметить, что во внутреннем развитии основная схема единства мира воспроизводится в своем прямом виде:

материал → форма → содержание

Напротив, в рефлексии мы начинаем с явления, и приходим к отраженной схеме:

явление ⇒ сущность ⇒ действительность

Переход от явления к сущности — иного рода: это не природная связь, а единство деятельности, ее смысл, — и точно так же сущность становится действительностью только через практику. Эти опосредования сняты в рефлективном движении; это всего лишь явление, сущность которого выражается иной последовательностью, с "материальными" связями вместо "идеальных":

сущность → явление → действительность

Таким образом схемы рефлективных категорий воспроизводят саму эту рефлективность; в их действительности идеальная и материальная стороны оказываются двумя сторонами единого цикла воспроизводства.

В истории философии, рефлективные категории всегда были труднее для неопытного мыслителя. Про материал и форму все знают; про материю и ее самодвижение — можно догадаться хотя бы на уровне простой экстраполяции. А сущность, явление и действительность разум схватывает не сразу — их трудно разделить в потоке взаимных превращений. Поэтому философия рефлексии кажется уж очень далекой от жизни, словесной эквилибристикой. Вот и выхватывают из целого что-то одно: либо все представляется чередой явлений, либо сводится к единому ("божественному") первоначалу, либо видится бесцельным кругом превращений одного в другое... Важность совместного освоения разных сторон рефлективности — чисто практическая потребность: только так мы выходим из понятийного тупика, учимся замечать общее в различном и различия в едином, осознаем свою способность менять мир, делать его своей действительностью. Возможность творчества делает его субъективной потребностью.

Но, конечно, одной лишь теоретической возможностью дело не ограничивается. Если внутренняя определенность вещи как единство материала, формы и содержания подсказывает порядок материального производства (что-то делаем из чего-то, соединяем части, прилаживаем вещи друг к другу) — рефлективные категории показывают порядок соотнесения деятельности с ее продуктом. Например, мы прежде всего оцениваем результаты деятельности по каким-то отдельным признакам, потом из них отбирается самое существенное — и все остальное приводится в соответствие с ним. Обратно, овладение навыками деятельности начинается с общего рисунка — потом оттачиваются детали, и в конце концов мы осознаем, что все эти частичные навыки служат чему-то одному. Разрушение единства этих сторон приводит к объективной неэффективности — и к субъективным разочарованиям.

Для философии важно другое: когда деятельность выстроена как единство рефлективных категорий, человек, даже не сознавая этого, уподобляется миру в его единстве; это универсальная рефлексия, разум. Именно эта рефлективность отличает человека от животных. Отказ от нее — неизбежная деградация, разрушение разума. Поэтому умение отличать существенное от несущественного, природное явление от плодов труда, случайность от планомерности — важнейший критерий в оценке духовного развития, уровня культурности. Разумеется, такая оценка важна не сама по себе, а как стимул к развитию, — или хотя бы трезвый учет сложившихся условий деятельности, и характера общения.

Другая сторона того же самого — иерархичность субъекта ка отражение иерархии мира в целом. Взаимоотраженность внутренней и внешней определенности — ключ к постижению человека: формы его внутренней субъективности складываются только в контексте внешних влияний, а его общественная роль, разумеется, зависит и от личных возможностей. Но поскольку и то, и другое многократно отражены друг в друге, воспринимая человека как личность, общество обнаруживает свою собственную сущность, — а человек приходит к собственной сущности через осознание своей общественной природы. В простейшем случае — обычный психологический факт: мы видим в мире только себя, и преодолеть этот изначальный эгоцентризм — дело непростое. Точно так же, наша наука изначально антропоцентрична — и каждый шаг к осознанию материальности мира, его независимости от субъекта, становится научной революцией.

В качестве явления, человек обнаруживает свои способности и умения — однако приходят они извне, от общества, от культуры. Но как только мы осознали эту свою сущность, мы начинаем иначе вести себя, и наша деятельность, помимо основной задачи, направлена также на изменение общественных отношений, активное переустройство условий труда ради освоения новых областей, возможности иначе проявить себя, а через это изменить и свою сущность. Ограничиваясь обыденным существованием, человек остается лишь одной из вещей. Вмешиваясь в развитие мира и собственной природы — он подобен миру в целом; такая рефлексия и называется разумом.

Универсальная рефлективность разума практически означает его неуничтожимость. Если какие-то из возможностей закрыты — сущность найдет как себя проявить иначе, направить развитие мира к устранению ограничений и препятствий. Человек разумный не откажется от своих идеалов, каким бы недостижимыми они не казались. Он будет действовать сообразно обстоятельствам, без авантюрных порывов или бессильного безразличия. Со стороны это может показаться изменой себе, разрушением личности, — но за явлениями остается все та же сущность; умение гибко менять формы деятельности ради движения к прежней цели позволяет человеку оставаться самим собой. И здесь особенно важно осознавать взаимосвязь разных уровней рефлексии, их взаимозависимость и необходимость — чтобы превращения в другое были действенными, а не оказались только игрой.