В своей синкретической, не отделенной от деятельности форме — философия, естественно, исходит из предмета этой деятельности и всегда обращена к нему. Однако для философии в предмете важна не данность вот этой единичной вещи (или связи вещей) — нам важно в единичном заметить всеобщее. И здесь мы обращаем внимание на две основные стороны такой "скрытой" всеобщности: принадлежность каждой вещи единому миру (материальность) — и ее место в мире (идеальность). Как правило, эти две стороны предмета деятельности в синкретической рефлексии не осознаются; они лишь представлены в частных оценках и намерениях, в способах действия. Философия не отделена здесь от мышления в целом — и не имеет своих собственных черт, не обособляется в отдельную деятельность со своим предметом.

На аналитическом уровне — появляется философствование как особое занятие, род деятельности и, наконец, профессия. При этом в самой философии разделяются многочисленные направления, в соответствии с происхождением от того или иного вида деятельности.

Как обычно, не обходится без переходных стадий: "светские" беседы, "вагонные" споры — вообще, разговоры "за жизнь". Сначала "околопредметный" обмен мнениями, потом собеседники постепенно удаляются от обычных житейских тем, забредают в области одинаково далекие от компетенции каждого. Внешне это все еще высказывания по поводу жизненных единичностей — но по сути речь уже идет об общих принципах, о чем-то, в равной мере присущем любым сторонам бытия. Остается только обратить на это внимание, сознательно расширить рамки разговора до предела, до мира целиком, — и вот вам философия "в чистом виде", рассуждение "вообще".

Но абстракции сами по себе существовать не могут: свойства и стороны чего-то возникают лишь там, где это самое "что-то" заранее присутствует; абстрагироваться можно от чего угодно — но тем самым это "что угодно" признается необходимым условием абстрагирования, без которого любая абстракция теряет всякий смысл — она попросту никому не нужна. Самая абстрактная идея неизбежно оказывается и самой конкретной, поскольку для нее нужен весь мир. Такие общие идеи, тождественные миру в целом, называются философскими категориями. И возникают они не в чьей-то голове, не изобретаются сумасшедшими или гениями, — каждая категория вырабатывается человечеством в целом, коллективным разумом, как всеобщее содержание совместной деятельности. В философии мы лишь пытаемся осознать категории, дать им то или иное выражение (например, словесное). Но живут категории не в философии — это особые моменты культуры в целом. Поскольку философия выстраивается вокруг этих универсальных образований, она оказывается предметной, несмотря ни на что.

Под впечатлением от "внешнего" существования категорий, их относительной самостоятельности, независимости от единичных людей, некоторые философы впадают в иллюзию, будто категории ничем не отличаются от чувственно доступных вещей — и не нуждаются в них. Философский идеализм увлекается фантазиями о категориях самих по себе, в отрыве от человеческой деятельности. В таком воображаемом мире и человеческая деятельность кажется излишней, да и сам мир, вроде бы, уже и ни к чему... Да, если я слышу голос скрипки — это вовсе не означает, что кто-то рядом играет: я могу слышать старую запись, компьютерную имитацию — в конце концов, скрипка могла мне просто послышаться или присниться. Однако подобная "независимость" вовсе не предполагает музыки как таковой, безотносительно к тем людям, которые веками ее находили, исполняли, делали неотъемлемой частью культуры, обуславливающей саму возможность что-то воспринимать или воображать себе. Философские категории выражают всеобщность мира вторичным образом, через всеобщность деятельности, которая развертывается в реальном мире и отражает его.

Единый (и единственный) мир обнаруживает очень по-разному. Соответственно, категорий в философии много — и каждая единичная философия выбирает из этой бесконечности что-то свое, ограничивается конечным набором базовых конструкций. Но значит ли это, что мы при этом отбрасываем все остальное? Отнюдь нет. Каждая категория как бы содержит в себе все остальные, подразумевает их, и при необходимости их связь всегда возможно проследить. Все категории относятся к одному и тому же миру, по-разному представляют его, дают особенный поворот все той же темы.

Здесь нет ничего сверхъестественного и заумного. Точно так же, в быту, говоря, например, что некто Иван Иванович — философ, мы вовсе не исключаем, что он также холостяк или хороший семьянин, угрюмый отшельник или душа общества, убежденный аскет или любитель вкусно пожить. Одного и того же человека можно характеризовать с самых разных сторон — не разрушая единства всех этих определенностей в данном конкретном человеке. То же относится к любой части мира — и к миру в целом.

Очевидное следствие: нельзя "изучить" философию — ее надо открывать для себя. Никакой перечень категорий или набор схем не может исчерпать все богатство философии; в лучшем случае, мы получим лишь ограниченное представление об одном из возможных подходов, конспект философского учения, столь же условно связанный с его содержанием, как система письма связана с выразительной мощью живого языка.

Поскольку категории рождаются в деятельности, философия так или иначе исходит из деятельности, выдвигая на первый план какие-то из ее сторон. Так, можно заметить, что всякая деятельность предполагает некоторый объект — ее источник, предпосылки и обстоятельства. Всеобщий объект, мир в целом, находится в центре философской онтологии. Здесь возникают такие категории как материя, отражение, бытие, движение, развитие и др. Выстраивается иерархия рефлексии, одним из уровней которой оказывается человеческая деятельность, представленная здесь с ее онтологической, "объектной" стороны. С другой стороны, никакая деятельность невозможна без субъекта; здесь корни многочисленных философских учений, обращенных "внутрь" субъекта. Та же иерархия рефлексии может быть осмыслена как черта и способность субъекта, строение "внутреннего" мира. Там, где забывают о его объективных корнях, теряется видение целостности, единства субъекта; философствование сводится к пустому произволу, впадает в догматизм — и перестает быть формой философии.

Точно так же, можно подходить к философии со стороны продукта деятельности — и любая сторона культуры (как всеобщего продукта) способна дать толчок развертыванию иерархии категорий. С одной стороны, мы здесь интересуемся объективным строением продукта, возможными его формами, взаимодействием с другими продуктами; это экономический и социологический подход. Поскольку же в каждом продукте представлен также и субъект деятельности, придется также пофилософствовать об отношениях людей по поводу вещей и о том, как сами люди становятся продуктами собственной деятельности. На этом пути мы осознаем всеобщее содержание человеческой личности, когда единичный разум становится выразителем разумности как таковой. Наши маленькие "странности", оказывается, тоже для чего-то важны — и случайная мелочь (склонности, предпочтения, интересы, прихоти и причуды) способна поведать и каких-то сторонах мира в целом. За "бытовыми" зарисовками просматривается всеобщая необходимость; "психологические" портреты перерастают в картины эпохи. Философия общения, философия творчества, философия любви, счастья — а иногда и философия страдания. Все это необходимо для нашей целостности и целостного (философского) представления о самих себе.

Но в продукте деятельности объект и субъект не отделены друг от друга, они сплавлены в нечто единое — синтез противоположностей. Возникает это единство в процессе воспроизводства, многократного повторения деятельности в разных обстоятельствах. С одной стороны, это приводит к разнообразию продукта — и философия превращается в культурологию. С другой стороны, с каждым циклом воспроизводства продукт приобретает новые черты, постепенно меняется — а в конце концов переходит на новый уровень своего развития. Универсальные черты этого процесса — предмет философии истории.

Онтология, гносеология, антропология, всевозможные "-измы" и "-логии"— не особые ветви философии, и не ее разделы. Это просто разные стороны одного и того же. Глупо противопоставлять одно другому — это все равно как правая рука поссорилась бы с левой. Но в определенных общественных условиях такое противостояние необходимо возникает; это социальная болезнь, которую разуму предстоит преодолеть.

Однако среди всех определенностей философии есть и то, что кажется присущим только ей, не проистекает из какой-либо особенной деятельности, и даже не из всей совокупности прошлых, действительных и возможных деятельностей. Речь идет о деятельности как таковой, взятой в целом, когда ее объект, субъект и продукт не разделены, а взаимообусловлены, связаны так тесно, что теряется само их различие. Мы говорим в этом случае не о деятельности, а об ее идее — ее всеобщей основе и универсальном содержании.

Идеи работают по-разному — но суть идеологии проста. Человеку все время приходится принимать решения. Сделал что-то — за что браться потом? С какого боку подступиться? Продолжать начатое — или бросить? Все сам — или призвать кого-то на помощь? Так вот, идея — это универсальный инструмент для принятия решений. Инструменты эти вырабатываются в практике, культурно закреплены и доступны каждому. Поскольку же речь идет о всеобщих принципах, отражающих строение всякой деятельности, идеи весьма устойчивы и переходят из одной культуры в другую, меняясь по форме, но не по содержанию. Совершенно разные, и даже противоположные общественные группы могут действовать, исходя из одной и той же идеи. На этом основании некоторые философы склонны полагать, что идеи существуют сами по себе, независимо от разумных существ; поскольку же идеи определяют характер каждой деятельности, возникает соблазн допустить, что кроме идей вообще ничего не существует. Но и в иллюзиях есть рациональное зерно: человеческое поведение разумно лишь в той мере, в какой оно руководствуется всеобщими принципами, а не случайностями бытия.

Идея — это общественное отношение; невозможно "придумать" идею, произвольно притянуть ее "с потолка". Не бывает идей "по случаю" — каждая идея представляет определенный, исторически сложившийся пласт культуры. Другое дело, что единичная личность (или общественная группа) открывает идею для себя в своих личных (групповых) формах — и такая конкретизация действительно уникальна.

Поскольку философия занимается выработкой категорий, она всегда вписывает идеи в ту или иную категориальную схему. Идеи как таковые всегда шире (конкретнее) любой философии; это более высокий уровень рефлексии. Разумеется, философствовать об идеологии можно разными способами. Пожалуй, самая распространенная "категоризация" идей увязывает их с различными сторонами сознательного поведения, со строением действующего субъекта. Чтобы организовать собственную деятельность, человеку (поскольку он действует разумно) надо, прежде всего, как-то осмыслить происходящее — вынести на этот счет свое суждение. С другой стороны, ему предстоит осознать собственное положение в происходящем и выработать к предмету определенное отношение. На основе всего этого и принимается принципиальное решение.

Всякая идея есть одновременно и оценка, и позиция, и принцип. Это не собственное строение идеи, а способы ее "употребления". Однако в рамках философии так или иначе приходится рассматривать каждую их этих сторон по отдельности. В развитой аналитической форме им соответствуют особые "ветви" философии, а иногда и обособленные философские направления. Происходит подобное "размежевание" на основе всеобщей схемы деятельности: объект → субъект → продукт. Но развертываем мы ее как бы "с конца". Поскольку же идея всегда относится к деятельности целиком, она в любом случае и объективна, и субъективна, и культурно обусловлена; говорить о преобладании того или иного аспекта можно лишь условно, в узком контексте.

Прежде всего предмет (сторона деятельности) характеризуется с точки зрения "внутренней" завершенности, целостности, соответствия своему предназначению. Такая оценка (позиция, принцип) называется эстетической. Соответственно, в философии возникает ряд категорий и схем для представления эстетических идей — со временем эстетика выделяется и как раздел философии, особое философское направление. Способность эстетического восприятия, эстетическое отношение к миру и действие из эстетических соображений — все это вместе составляет то, что мы обозначаем словом "вкус". Разумеется, вкус может развиться и без философии; однако осознание собственной эстетики предполагает определенные эстетические категории, а значит, воспитание разумного ("хорошего") вкуса невозможно без философии.

Противоположность эстетике — этические оценки и принципы, выражающие предпочтительность предмета (объективная сторона) или его желательность (субъективный аспект), совместимость предмета с определенной культурой, его необходимость для дальнейшего развития (ценность). Если эстетика говорит о том, что есть, — этика показывает как должно быть. Эстетическое чувство определяет образ действия; этика предписывает (явно или неосознанно), что следует делать, а чего следует избегать. Философская этика (иногда выступающая под именем "аксиология") развивает иерархию категорий и схем, необходимых для осознанного выбора основных направлений собственной деятельности, для ее определенности, осознанной жизненной позиции.

Эстетическое чувство говорит: "Ага, что-то получилось!" Этика добавляет: "И это хорошо" (или: "Но не то, что требовалось"). Такие оценки не говорят о том, каков предмет сам по себе, о его месте в мире. Мы как бы выражаем две стороны своего отношения к предмету: пассивную и активную, формальную и содержательную. Еще одно обличие идеи, логика, как раз и занимается тем, что может быть, отделяет иллюзии от реальности, постоянно возвращает нас в тот самый мир, который нам, в конечном итоге, и предстоит заново создать. Приходится учитывать, что возможно или невозможно, соображать, что делается правильно, а что отвечает нашему представлению о предмете. Логика ограничивает полет фантазии — и ставит предел мечтаниям. Логика требует, чтобы эстетическое чувство не отрывалось от жизни — а этический выбор принимал во внимание конкретные обстоятельства, учитывал особенности ситуации. Логика показывает, когда развитый вкус превращается в пустое эстетство, а чуткая совесть — в ханжество. Логика ставит деятельность на твердую почву: действия людей и их представления становятся связными и последовательными, отвечают устройству мира, — деятельность уже не зависит от единичного человека, она становится по-настоящему универсальной. Поскольку же философия, по сути своей, — поиск единства, философская логика, иерархия логических категорий, — ядро всякой философии. Не может быть целостности, принципиальности вне логики — и не удивительно, что философию часто отождествляют с логикой, сводят к ней, а то и выводят из нее.

Классовое общество далеко от идеала целостности — и логика человеческих поступков нередко приносится в жертву сиюминутным влечениям, противопоставляется этике или эстетике, которые, якобы, способны сами по себе руководить нами в наших делах. Вместо обоснования — произвол; вместо мудрости — мудрствование; вместо действительных мотивов — мнимые мотивировки. Логический принцип подгоняют под интересы отдельного человека или обособленных общественных групп; лишь исторически общественное бытие тех или иных логических форм, их постоянное соприкосновение с практикой приводит к отсеву псевдологики — случайностей, конъюнктурной игры, логических ошибок.

Эстетика, этика и логика — организационные основы всякой деятельности, от бытовых забот до высших уровней рефлексии. Не является исключением и наука. Казалось бы, именно в науке веками вырабатывались формы логического мышления, и научное сообщество тщательно испытывает на логичность любую идею... Однако для науки острее всего стоит проблема ее логических оснований, ее методологии. Споры здесь внутренне эмоциональны и пристрастны; новое в науке вынуждено пробивать себе дорогу сквозь нагромождения формальных запретов и долго не может утвердить свое право на существование, хотя мешают этому отнюдь не логические неувязки, а прочные предрассудки, или групповые интересы, — соображения этического или эстетического плана.

Может показаться, что "идеологические" категории философии (эстетические, логические или этические) выходят за рамки предметного философствования. Деятельность пусть остается предметной — но мы-то обращаем внимание не на деятельность как таковую, а на собственное к ней отношение. По видимости — тут "чистая" философия, категории предшествуют предмету, предписывают его, а не только отражают и выражают. Это касается и рефлексии как деятельности, а следовательно, и всякого философствования.

На самом же деле, сколь угодно абстрактные материи не могут возникать из пустоты и не прилагаться ни к чему. В таком случае они были бы совершенно для нас бесполезны и бессмысленны — а значит, не могли бы закрепиться в культуре. Наше отношение к деятельности — это всегда отношение одной деятельности к другой; так мы переходим на новый уровень разумности: не только соединяем в деятельности одни стороны мира с другими, но и сами деятельности сплетаем в прочном единстве — и тем самым строительство нового мира оказывается частью мира вообще.

У "беспредметного" мудрствования есть свой предмет — это отрицание беспредметности, конкретность. В философствовании конкретность всегда предстает одной из своих сторон, развертывается одним из возможных способов — ограниченно и абстрактно. Тем более важно не забывать при этом о внутреннем единстве идей, о неразрывной связи категорий идеологии. Эстетика и этика не могут без логики; логика невозможна без этических или эстетических элементов. Целостная философия объединяет в себе этику, логику и эстетику. В каждом философском учении так или иначе представлены все три направления, хотя на практике частные интересы выдвигают на первый план что-то одно. Философами не рождаются; философия не наука, и ее нельзя просто "изучать", "приобретать" как профессию. Философия вырастает из практики — мудрость требует изрядной жизненной школы. И, конечно, каждый философствует на основе опыта деятельности в других областях — и обращает внимание на свое. Так, например, приходящие в философию из искусства значительное внимание уделяют эстетике; бывшие ученые склонны заниматься логическими изысканиями; философствующие политики неравнодушны к этической проблематике. Философы-универсалы — редкость; в основном, философия рождается из практических нужд и обслуживает конкретную область человеческой деятельности.

Здесь мы поднимаемся к следующему, синтетическому уровню философии. Проходя через обособление своей сферы интересов от прочих видов деятельности и рефлексии, философия возвращается к их предметам, обогащенная осознанием всеобщности категорий, а значит, принципиальной применимости их в любом конкретном деле. Только на синтетическом уровне, превращаясь в "прикладную" философию, философствование может стать действенным элементом человеческой культуры. И судят о философии, как правило, по ее "приложениям" — по тому, насколько активно она помогает (или мешает) вполне предметному творчеству. Конечно, такая оценка всегда однобока — как если бы судить о прочности дома, сбрасывая на него атомную бомбу, или о достоинствах молотка — по ушибленному пальцу горе-строителя. Однако доля истины здесь есть: именно приложения раскрывают не только возможности философского учения — но и само его содержание! Никакая "чистая" философия вообще невозможна, философствование обязательно имеет своим предметом нечто, за рамки философии выходящее. Впрочем, такова любая рефлексия, любое размышление: даже думая о мышлении, невозможно мыслить само это думание; его мимолетность осознается лишь задним числом, представляя собой уже нечто завершенное — и нечто отличное от процесса своего становления.

"Но как же так?" — спросит проницательный читатель. — "Получается, что есть в мире нечто принципиально непознаваемое, неподвластное любому мышлению — и, следовательно, теряется единство мира, утверждать которое призвана философия! Мы знаем только ставшее, только результат движения — но само становление или движение недоступно человеческому уму?"

Отнюдь нет. Речь идет о том, что мимолетное постижимо лишь поскольку оно представлено в чем-то более постоянном, общественно закрепленном, ставшем частью культуры. Философский материализм утверждает, что нет в мире ничего, что (рано или поздно) не вошло бы в человеческую культуру, не было бы освоено и закреплено в ней — а значит и познано человеком. Однако в отношении единичного предмета такое освоение далеко не всегда непосредственно возможно: для каждой предметной области требуется определенный уровень зрелости разума. Это становится особенно заметно в философской рефлексии, когда требуется постоянно обращать внимание на способы собственной деятельности, ловить себя на слове — и на мысли — и на смутном представлении.

Итак, философия вырастает их околопредметных обобщений — и в конечном итоге опять оказывается "прикладной"; философствуют люди не ради самого философствования — а ради чего-то другого. Если в искусстве можно это другое не осознавать, если в науке можно делать вид, что заинтересован лишь в "истине", — в философии человек обязан осознать собственное отношение к миру, к людям, к себе. Иначе вместо философии — лицемерие и фальшь. Но человек может понять себя лишь через человеческую культуру — и философия вынуждена постоянно обращаться к нефилософским источникам, опираться и на бытовые наблюдения, и на достижения искусства, и на результаты научных исследований. Поэт или ученый — могут всецело посвятить себя поэзии или науке (хотя и здесь слишком узкая специализация обычно вредна). Философ же всегда должен быть энциклопедистом. Суть философии — поиск общего в самых различных сферах человеческой деятельности, связывание частностей воедино. Таким образом, несмотря на формально прикладной характер любого философствования, предмет философии отнюдь не сводится к предмету, от которого она отталкивается и к которому приходит. Скорее, частный предмет, становясь предметом философствования, приобретает черты всеобщности, становится столь же значимым, как и мир в целом. Так мир выражает себя в частном предмете, существует (и развивается) через него.