Человеческая деятельность — принадлежит миру в целом. Это одно из его необходимых проявлений, один из его уровней. А значит, все стороны деятельности так или иначе выражают целостность мира — которую и призвана обнаружить философия. В частности, и в первую очередь, мы должны осознать самих себя как "частность", одну из возможностей — оставляя место для множества других, с которыми нам пока не довелось иметь дело. Так мы приходим к идее материальности мира. Однако само это всеобщее представление — уже включает в круг нашего опыта и то, с чем у нас нет точек соприкосновения, — и тем самым предполагается возможность обнаружить в мире нечто новое, так что поиски новых путей становятся осмысленными. С одной стороны, мир не зависит от нас — с другой, он уже включен в нашу деятельность, поскольку мы способны относиться к нему в его единстве. Такое противоречивое отношение мира в целом к деятельности вообще и выражается категорией "природа".

Каждая единичная деятельность начинает с некоторого объекта и порождает какой-то продукт — который может стать объектом другой (а иногда и той же самой) деятельности. Разумеется, все это происходит не каким-то мистическим способом, а в результате определенным образом упорядоченного движения и взаимодействия материальных тел. Универсальную основу этого упорядочения, мы и называем субъектом деятельности. В каждой единичной деятельности обязательно есть этот универсальный уровень, воспроизводство мира в целом — одним из бесчисленных способов. Объект такой всеобщей деятельности, мир как объект, — это природа. Точно так же, мир может быть понят и как всеобщий субъект, дух. Наконец, как продукт деятельности, мир в целом предстает культурой.

На первый взгляд идея субъекта (и всеобщего субъекта — духа) сложна для образного освоения и даже абсурдна для рационалистически мыслящего человека, привыкшего прямолинейно выводить следствия из причин (в логике традиционно именуемых посылками). Но чисто практически, понятно, что в любом деле есть главное — и есть несущественные детали "оформления", не меняющие деятельности как таковой. Разумеется, уровень разграничения весьма подвижен, и то, что представляется малозначительным одному, для другого становится исключительно важным, определяющим. Тем не менее, все эти "обращения иерархии" относятся к одному и тому же и не произвольны, они "содержатся" в деятельности как возможные способы ее развертывания. Как бы ни выглядела деятельность, какими бы мотивами она не направлялась, она остается сама собой — и потому возможно "приписать" ее некоторому абстрактному (коллективному) деятелю, обобщенному представителю всевозможных индивидуальностей. Понятно, что в этом плане субъект зависит от конкретной культуры; но и в разных культурах есть нечто общее — хотя бы потому, что все они развиваются внутри одного и того же, единого для всех мира.

Кратко выразить эту мысль можно так: субъект — универсальная связь вещей. Например, любые физические взаимодействия связывают физические тела (не обязательно сосредоточенные в небольшой области пространства, и даже вообще к нему непосредственно не относящиеся) в каком-то одном отношении, характеризующем природу этих тел. В мире живого особи (а также их органы или сообщества) зависят друг от друга вполне определенным способом, и физические взаимодействия, посредством которых осуществляется эта взаимозависимость, не важны сами по себе, они взяты здесь в особом аспекте, в отношении к тому, что мы называем жизнью. Поля, атомы или молекулы существуют и сами по себе, им вовсе не обязательно становиться частью живого существа. Но когда они участвуют в метаболической цепочке — они проявляют себя так, как никогда бы не соединялись и не двигались в неживой природе. Это отличие и называется жизнью. Точно так же, связь вещей в самом общем виде (как выражение единства мира) в каждом конкретном случае осуществляется через обыкновенные физические взаимодействия и биологические процессы — только особым образом организованные, ограниченные внешними рамками и динамическими связями, как бы "встроенные" в нечто, называемое "субъект".

Очевидно, что понятый таким образом субъект принадлежит общему для всех миру точно так же, как и его возможные "телесные" реализации — и вполне может оказаться объектом деятельности, которая в этом случае называется рефлексивной. Точно так же, субъект может быть продуктом деятельности. В этом смысле субъект становится частью природы. Разумеется, в качестве объекта или продукта субъект не то же самое, что субъект в собственном смысле слове, как деятель. Одно и то же в разных качествах — это не совсем одно и то же. Возникает внутреннее "расслоение" субъекта", иерархичность. Тем не менее, говоря о природе мы должны учитывать и природность субъекта, объективность его возникновения и развития в целостности мира.

Таким образом, философия природы начинается с материальности мира — и переходит к природе субъекта (духа). Логично завершить этот этап идеями о природе продукта деятельности. Казалось бы, тут проще: поскольку продукт заранее предназначен для чего-то, он заведомо принимает вещную оболочку, превращается в объект — так что все вышесказанное по поводу объекта и субъекта непосредственно переносится и на продукт деятельности (и в частности — на всеобщий продукт, культуру). Да, при таком подходе продукт легко вписать в целостность мира — однако мы теряем собственно продуктивность. Продукт — единство объекта и субъекта; но природа объекта и природа субъекта не исчерпывают природы продукта, ибо важно уловить еще и объективность (природность) самого их единства. Например, говоря об общественно-экономической организации, можно и нужно показать ее материальную основу и субъективные предпосылки — но мы не поймем таким образом ее историческую необходимость, ибо один материал может приобретать разные культурные формы, а предрасположенность ни во что не обязана воплощаться. Последовательно исторический подход состоит в том, чтобы увидеть отличие окультуренной природы от природы как таковой; другая сторона того же самого — осознание культурной определенности субъекта. Для иллюстрации: схема метро, с одной стороны, отражает физическое расположение станций (топологию путей), с другой стороны — субъективность внешнего оформления, от строго топографических карт до совершенно условной графики или чисто художественной образности. Все это бессмысленно само по себе, если не принять во внимание культурно обусловленные способы использования. Так, в руках коренного обитателя джунглей Амазонии — схема московского метрополитена бессодержательна и непродуктивна, при той же объективной верности и в том же дизайне. Другой пример: современный инженер уже почти забыл, что такое логарифмическая линейка; для него она не более чем музейный экспонат — а когда-то люди широко использовали этот инструмент для сложнейших расчетов, в скорости и точности не уступая первым ЭВМ.

Итак, философия природы занимается вопросами объективности человеческой деятельности в трех основных аспектах: объективность материальных условий ее протекания, объективность строения субъекта и объективность форм и направлений развития культуры. Разумеется, этот перечень никоим образом не исчерпывает всей проблематики — однако любые иные способы построения философии природы суть обращения той же иерархии, и то, что не формулируется в явном виде, все равно будет присутствовать — интуитивной предпосылкой, молча подразумеваемым.

Как и любая другая философия, философия природы допускает какие угодно формы. Философствование как таковое (представляющее категории и категориальные схемы особыми текстами) в современной философии природы нередко отходит на второй план, философские вопросы решаются "между делом", в практической деятельности — и в том числе в ходе развития других уровней рефлексии. Чаще всего здесь ведущую роль играет наука; поскольку же ученые традиционно не осознают собственного философствования, дело доходит до отрицания самой необходимости философии — и тем более философии природы. Действительно, зачем кому-то заниматься тем, что давно и успешно изучает естествознание? Что может сказать о природе философия, чего не сказали бы "положительные" науки? Достаточно собирать факты и строить теории — и побольше математики… На том же основании ко второму сорту относят искусство, а потом и материальная деятельность человека объявляется чем-то вторичным по отношению к абстрактному знанию, и если опыт не согласуется с научными представлениями — тем хуже для опыта. Так отказ от философии ставят на службу философии, под шумок протаскивая философский идеализм.

Пропаганда идеализма спекулирует (и воспитывает людей) на ложном предубеждении, что философия — лишь одна из наук, очень общая и абстрактная. Неявно предполагается, что природа противостоит духу как нечто данное, что она всегда одинакова, и даже ее развитие основано на вечных и неизменных законах. Нам остается лишь изучать, открывать ее законы и приспосабливаться к ним.

Это обман. Человек не только познает природу, но еще и создает, и пересоздает ее — а философия никогда не станет наукой именно потому, что ее занимают проблемы разумного переустройства мира, а не банального приспособления к нему. В каких-то пределах разумная деятельность развертывается на фоне культурной стабильности — и кажется, что все в мире устоялось, что все всегда будет как уже было. Объективный закон отделяется от субъекта, материализуется. И мы на время забываем об участии человека в движении Вселенной. Но даже в рамках этой относительной противоположности познание — лишь одно из возможных отношений человека к природе, не отрицающее, а дополняющее другие формы рефлексии, и уж тем более не заменяющее созидательного труда. Плоды этого труда, постепенно накапливаясь, приводят к объективной необходимости пересмотра места человека в мире, и наступает время перемен; никакая наука не может противиться культурному давлению — она послушно приспособит свои формы и методы к реалиям другого уровня.

Старинное заблуждение относительно науки состоит в том, будто она исходит из результатов наблюдения, которые лишь группируются и обобщаются разного рода теориями. Этим, дескать, наука отличается от философского мышления, оперирующего чистыми абстракциями. При таком подходе философию легко отождествить с более абстрактными областями науки — например, с математикой или теорией систем. На самом же деле — и философия не приемлет оторванных от природы абстракций, и наука не сводится к (сколь угодно обобщенной) эмпирии. Философия природы отличается от естествознания не подобно тому, как мышление отличается от наблюдения; и философия, и естествознание в равной степени опираются и на опыт, и на свободную игру ума — только формы того и другого различны на разных уровнях рефлексии.

Зачастую естествоиспытатели ждут от философии, что она растолкует им то, чего они сами в природе не понимают, — но не понимают они, прежде всего, того, что никакая философия не подменяет собой научного исследования, а лишь ограничивает и направляет его. Философия не может сказать, что такое электрон, и каковы законы его движения в электромагнитном поле; однако философия совершенно определенно заявляет, что искать физические законы, например, в области человеческого сознания — занятие малоперспективное, которое лишь случайно, по внешней аналогии может натолкнуть кого-то на собственно физическую идею.

Сторонникам "научной" философии хотелось бы превратить ее в формализм, вроде математического, чтобы выводить с его помощью непогрешимые истины из каких-то фундаментальных принципов, не особенно вникая в суть дела. Отсюда многочисленные философские "системы", претендующие на всеобщность, но совершенно пустые и бесполезные. Попытки подогнать мир под такую "систему" приводят к самым фантастическим порождениям поверхностной мысли. А задача философии как раз и состоит в преодолении тупой формалистики: философия не возражает против формалистических упражнений — но требует, чтобы формальные приемы применялись осмысленно, и только там, где они опираются на отчетливое сознание того, что же на самом деле мы таким способом хотим получить. Человек разумный умеет по-разному подойти к разным вещам — в соответствии с природой каждой вещи. Там, где форма объективна, — надо быть формалистом; там, где важнее что-то другое, — следует заниматься другим.

Другая крайность — противопоставление философии науке, отказ от освоения в философии научной проблематики. Нельзя "вывести" ни науку из философии, ни философию из науки — это разные уровни рефлексии. Так зачем нам тогда особо заниматься философией природы? Есть философская онтология, вопросами развития человеческого знания занимается гносеология — так зачем нужна еще какая-то философия, да еще с претензиями на осознание объективности того, что мы открываем в науке? Что нового может дать такое философствование?

Ну, для начала вспомним, что разум призван охватить мир во всем его многообразии — и взгляд с любой стороны чем-нибудь, да полезен. Лишняя "частная" философия, как минимум, не помешает.

С другой стороны, если философская онтология говорит о мире вообще, как он есть сам по себе, независимо от разумной воли, — философия природы имеет дело именно с природой, то есть с миром в его отношении к действующему в нем разуму. Осознав материальность мира, мы должны сделать следующий шаг и понять, что нам с этим делать, как приспособить всеобщую идею к практическим занятиям. Понятно, что сколько занятий — столько и "философий". А философия все же одна, и надо искать такие "частности", которые не выводят нас за рамки основного вопроса философии — вопроса о единстве мира. Категория "природа" универсальным образом указывает на целостность разумной деятельности, по отношению к одному из ее всеобщих аспектов — предметности. Помимо всего прочего, это позволяет осознать различие (а значит, и взаимосвязь) категорий "материальность" и "объективность", что долгое время оставалось камнем преткновения для сугубо онтологического подхода, заводило его в метафизические абстракции (даже под маской диалектического материализма).

Так что польза от философии природы есть. Разумеется, если не возвращаться к старой натурфилософии, допускающей возможность из общих соображений "предписывать" природе раз и навсегда заданные правила поведения. Натурфилософия — исходная, первобытная форма философии природы; в каком-то смысле, с этого начиналась философия вообще. По мере развития человеческих представлений о мире фантазии уступали место фактам — и к началу XIX века натурфилософия себя совершенно изжила. По инерции философы продолжали упрямо диктовать свои условия природе — и тем самым дискредитировали саму идею философии природы. Робкие попытки продолжить разговор в русле диалектического материализма остались практически неизвестны широкой общественности — кто же будет принимать всерьез безбожных марксистов? В конце концов и сам диалектический материализм принял буржуазные правила игры — и сошел с исторической сцены. На исходе XX века подошла новая волна интереса к философии природы, но традиция утрачена, и приходится начинать с чистого листа. Наивные "системы мира", грубый физикализм — или откровенная мистика. Все это философии природы еще предстоит пережить и найти свой, особый путь, вспоминая ошибки прошлого, чтобы преодолеть их. Если мы сможем осознать место философии в культуре, не путая ее с наукой, искусством или политическими спекуляциями, — есть шанс и природу увидеть в контексте мира в целом, как одну из его сторон, его всеобщую форму.

Разумеется, нельзя требовать от философии, чтобы она породила идею природы сама из себя, безотносительно к иным способам связи человека с природой. Философские категории вырастают из практики, в том числе научной; практика, собственно, и является их содержанием. Иерархичность, многоплановость и многоаспектность практики должна отразиться и в развитии философии природы. Нет единственно верного подхода — любой из них ориентирован на вполне определенную область применения и во многом перенимает ее внешние черты. Говоря о физических явлениях, мы неизбежно будем подстраиваться под физику; обсуждая мир живого — мы должны учесть опыт биологических наук. Но философия не может ограничиваться только наукой, ей важно охватить всю совокупность отношений человека к природе, включая совершенно ненаучные, и даже антинаучные; каждому воззрению на природу надо найти свое место в целостности культуры, показать его объективную необходимость и исторические рамки. Все это вместе и раскрывает философскую категорию "природа".

Философия природы (в каждой из своих форм) вырабатывает собственный набор категорий и категориальных схем, привязывая их к своей предметной области. Но такие "прикладные" категории и схемы не менее универсальны, чем любые другие; всякая философская категория говорит о единстве мира, а потому содержит в себе всю философию целиком как выражение этого единства. При этом она остается лишь одним из аспектов целого — наследует и переосмысляет принципы и методы философии в целом, ее базовый категориальный аппарат. Нет нужды заново воссоздавать все это на иной категориальной основе. Любую философскую категорию можно (и даже необходимо) рассматривать и в контексте философии природы; точно так же, категории философии природы будут появляться в других областях философии, обретая общефилософский статус. Философия природы — одна из частных философий, но это прежде всего философия, и потому, занимаясь частными вопросами, она должна давать ключ к философии вообще, поскольку такая всеобщая философия не существует иначе как через свои частные (но не частичные!) формы.