В отличие от уровней аналитической рефлексии, которые могут обособляться друг от друга и превращаться в особые отрасли духовного производства (искусство, наука, философия), стороны синтетической рефлексии (эстетика, логики и этика) неотделимы друг от друга: они вместе присутствуют в каждой конкретной деятельности, и можно лишь говорить о преобладании того или иного критерия в ходе принятия практических решений. Здесь как бы возврат к синкретизму: рефлексия сливается с деятельностью; отличие от синкретизма — в осознанности способа деятельности, его намеренности. Тем не менее, какими бы универсальными ни казались наши принципы, существуют они только в практике, в конкретных приложениях. Не бывает эстетики, логики или этики вообще — есть эстетика, логика и этика чего-то вполне определенного, в данном культурном контексте, на своем историческом этапе.

Буржуазная профессиональная логика выделяет из всех аспектов логичности только один — логику мышления, и еще уже — логику презентации, публичного представления результатов мышления. Как мы приходим к этим результатам — не имеет отношения к делу; изложить их придется, следуя официально утвержденным канонам, создать видимость последовательного перехода от посылок к следствиям. Такие абстрактные формы, разумеется, имеют свою историю и связаны с какими-то моментами организации труда; однако в качестве руководства к действию они не годятся: для этого они слишком нейтральны, пусты, условны; универсальность их есть синоним бессодержательности. Но в том и состоит задача буржуазной логики: не дать мысли превратиться в дела и в конечном итоге не допустить посягательств на экономические основы капитализма.

На деле же логика начинается с объективного обособления тех или иных областей культуры (включая как материальное, так и духовное производство); такое культурное образование по-своему отражено на разных уровнях рефлексии, а в логике оно порождает идею предмета — чего-то такого, с чем можно иметь дело (не только в мышлении). Исторически сложившиеся способы включения предмета в деятельность становятся основой логики, ее материалом. Логические построения — не более чем абстрактное представление, модель предмета, в одном из возможных аспектов. Поскольку же в разных предметных областях вырабатываются сходные способы действия (что неизбежно в силу единства человеческой деятельности, и единства мира) иерархия логики содержит уровни, относящиеся как к отдельным отраслям, так и к более широким классам культурных явлений. В силу обращаемости иерархий, дело не сводится к простому упорядочению, когда общее объемлет ряд частностей, а те, в свою очередь, объединяют возможные варианты. Что будет более общим — зависит от ситуации, от культурно-исторического контекста. Выбор соответствующего обращения логической иерархии относительно независим от предметности, от материала логики; практическое решение придает логике форму, определенность. Мало иметь перед собой предмет — надо еще решить, как к нему относится, для чего употребить. Зависит это от практических потребностей — никакого произвола. Не всякий подход к делу приведет к решению задачи — характер работы должен соотноситься как с предметом, так и с нашими намерениями. Единство предметности и определенности и делает логику содержательной.

Для иллюстрации, предположим, что мы решили описывать восприятие чистого музыкального тона (без гармоник) распределением Гаусса на шкале высот (логарифм частоты). На уровне предметной логики, есть музыка как культурное явление во всем его многообразии; есть объективно сложившееся представление о музыкальных звуках; есть идея высоты звука; наконец, есть представление о музыкальном звуке как последовательности отдельных гармоник. Мы оговариваем, что наши теоретические построения относятся именно к этой предметной области, и переносить их куда-то еще (например, в изобразительные искусства или в научную методологию) было бы опрометчиво без особых оснований и разумной адаптации. Но в той же предметной области можно по-разному трактовать сходные явления. Например, изолированная гармоника может характеризоваться только положением на шкале высот и амплитудой (относительным весом), а вовсе не распределением, а если и распределением — то вовсе не гауссоидой. Каждый вариант может оказаться приемлемым — в своем культурном контексте, для какой-то манеры музицирования. Выбор конкретной формы задает логику теории, из которой (при некоторых дополнительных предположениях) можно получить набор иерархически устроенных и исторически развивающихся звукорядов, близкую к тому, что мы знаем о европейской музыке и об этнической музыке некоторых других регионов (Индия, Дальний Восток). По отношению к этим музыкальным традициям наша логика оказывается содержательной — но нет никакой гарантии, что в других случаях не потребуется ее основательно пересмотреть. Заметим, что мы не "выводим" музыку из теории — наоборот, наша теория возможна лишь поскольку музыка такого строения (звукорядность, модальные и попевочные системы) действительно существует, и мы можем всегда поверить нашу логику практическими наблюдениями — или предложить новые строи, по-своему логичные и выразительные.

Всякая деятельность иерархична. В каких-то условиях логика деятельности может быть представлена одним из ее уровней. Но, по сути дела, логика — лишь средство достижения цели, подготовительный этап: деятельность связана прежде всего с изготовлением определенного продукта (верхний уровень иерархии), и движение к результату скрыто, снято в продукте. Логика как деятельность тем самым оказывается внутренней деятельностью, обратной стороной "внешнего" процесса, непосредственно воспринимаемого культурного движения. Разумеется, различие внешней и внутренней деятельности относительно: в каком-то другом контексте (аспекте) та же деятельность может быть развернута иначе, и на первый план выступит ее логика, а логику этой логики будет определять способ производства (предмет). В каждом таком различении общественно значимая направленность деятельности и ее субъективное осознание будут, вообще говоря, различаться — точно так же, как в психологии публичная мотивировка деятельности далеко не всегда отвечает ее истинным мотивам (а иногда и намеренно скрывает их).

Логику как внутреннюю деятельность допустимо соотносить с мышлением, если понимать его не как сугубо психический процесс (хотя бы и на уровне коллективного субъекта), а как одну из всеобщих сторон внутренней деятельности, наряду с переживанием (основа эстетики) и волей (основа этики) — опять-таки, понимаемыми не в плане узкого психологизма, а как аспекты синтетической рефлексии, осознания субъектом собственного участия в происходящем. В этом смысле, мышление, собственно, и есть внутренняя деятельность в ее логическом аспекте. Содержательность логики тогда всего лишь указывает на простой факт: внутренняя деятельность не существует вне и помимо соответствующей внешней деятельности, в рамках которой только и возможно выделение предмета логики и логических форм.

Помимо мышления как внутренней логики, есть еще и внешняя логика, связанная с освоением, "окультуриванием" результатов труда. Мало произвести продукт — надо еще сделать его общим достоянием; недостаточно употребить вещь по назначению — надо выявить в ней универсальность, культурную необходимость. Этому, в частности, служат разного рода "интерпретации" деятельности (и ее продукта), увязывание с ранее освоенным, толкования, пояснения, иллюстрации… Рефлексия как опосредование деятельности дополняется рефлексией по поводу ее продукта. В качестве логики такая рефлексия также должна быть и предметной, и определенной, — содержательной.

Поскольку формы внешней логики более доступны неопытному наблюдателю, возникает соблазн отождествить с ними всякую логику вообще. Например, формализации классической логики отождествляют понятия с представляющими их знаками ("термами", словами языка), суждения понимают как простую комбинацию понятий, умозаключение сводят к общепринятым способам оформления. Но то, как мы на самом деле приходим к результату, напрямую связано с содержательностью логики, и оценить правильность действий или область применимости ее продукта в беспредметной (формалистической) "логике" просто нельзя.

Всякая логическая категория (понятие, суждение, умозаключение, определение, формулировка, имя, обозначение и т. д.) в содержательной логике сама по себе оказывается содержательной — подобно тому, как каждая вещь говорит о единстве мира в целом. Здесь есть своя иерархия, и на одном из ее уровней мы приходим к пониманию рефлексии в целом как одной из форм логики; так понятую рефлексию мы называет наукой. Разумеется, никакая рефлексия невозможна в отрыве от других ее сторон (искусство, философия); однако в каком-то контексте на первый план выдвигается логика — в абстракции превращенная в рациональность. Однако в каждой науке логика имеет свои особенности, она зависит от предметной области. Перенос логических схем из одной науки в другую возможен лишь до какого-то предела — найти который логика может только в кооперации с другими уровнями и сторонами рефлексии. Гипертрофированная рациональность видит назначение науки в поиске всеобщих законов; поскольку же обоснование всякого закона вне науки, неумеренный рационализм вынужден объявлять логические формы априорными — либо отказываться от рациональности как таковой, скатываясь в релятивизм, интеллектуальную анархию, субъективизм. Творчески применяемая, рациональность становится одной из форм логичности, необходимой и практически полезной, — а перенос схем из одной области деятельности в другую способствует их осмыслению, развитию, взаимообогащению.

Предмет деятельности может быть по-разному представлен в логике; иногда он вообще не получает явного представления, только подразумевается, молчаливо принимается как некая общая основа. Нам достаточно, что мы есть, что мы вместе трудимся. И общаемся мы друг с другом в рамках этой совместности: нам нет нужды всякий раз оговаривать, о чем именно идет речь, — но помнить о предмете мы обязаны, и говорить по существу; непроизвольная или намеренная подмена одного контекста другим — это уже не логика, а софизм.

Предметность логики (или любой из ее компонент) — это ее материал, ее предпосылка, ее возможность в силу существования вещей и присущих им способов бытия, движения, включения в деятельность. Но деятельность не определяется только лишь набором вовлеченных в нее вещей. Не следует смешивать предметность с "экстенсионалом", "объемом понятия". Скорее, предмет очерчивает область культурно возможного, а принципе допустимого в данном обществе в конкретных исторических условиях. Иначе говоря, предметность связана с наличием каких-то культурных образований, которые могут стать носителями данного способа деятельности, "воплощениями" его логики. Так, для первобытного человека вполне реальны олицетворенные природные явления — и логика его деятельности предполагает общение не только с людьми, но и с "потусторонними" силами (включая демонов и богов). Даже сейчас, скажем, лешие или кентавры вполне могут оказаться предметом некоторой "науки" — и наука эта будет развиваться вполне логично, независимо от реального существования ее "предмета". Более того, подобная наука не обязательно остается чисто теоретической — поскольку ее логика допускает "проецирование" на какие-то виды практической деятельности (например, поведенческие стереотипы). Такие "науки" (уфология, астрология, футурология, индоевропеистика или когнитивная психология…) копят горы "эмпирического" материала, вырабатывают собственную фактуальность, и на этой основе позволяют развить массу приложений, становясь частью практики, хотя и особого рода; например, массовые общественные движения, мода, группы по интересам, праздники, религиозные ритуалы, гадание, самовнушение, судопроизводство, дипломатия, биржевые спекуляции. Разумеется, все это невозможно без материального субстрата (который при капитализме соотносится с объемом финансирования).

Абстрактная предметность говорит не о природе, а о (столь же объективных) движениях человеческого духа, о культуре как "второй природе", о многообразии материального и духовного продукта. Но какой бы опосредованной ни была связь предмета с материальным миром, с природой, — она всегда присутствует, ибо любая реальность есть единство материальности и идеальности. Предметность логики делает ее по-настоящему убедительной, заставляет "задевать за живое" и помогает завоевывать все новых адептов.

Противоположная сторона содержательности, определенность — способ развертывания логического материала в некотором культурно-исторически заданном контексте. К вещам можно (и нужно) подходить по-разному. Определение (как характеристика и как процесс) играет роль субъекта, поскольку в деятельности ее развертывание существенно зависит от того, кто этим занимается и что именно его интересует. Определение выделяет предмет из окружающего мира, и соотносит его с ним (в рамках того, что возможно). Если предметность говорит о границах применения логики, то определенность — выявляет ее присутствие в деятельности, осознанность отношения к предмету. По сути дела, предмет есть "на самом деле" лишь поскольку у нас есть о нем ясное представление. Практика работы с предметом делает его определенным, и каждая определенность видоизменяет предмет как таковой, по-новому очерчивает предметную область. Предметность и определенность — две стороны содержательности, и одно не бывает без другого. Однако к результату ведут разные пути, и начинать можно как с осознания предмета (пусть даже он дан нам только как преставление, как сторона внутренней деятельности), так и с формальной игры, смысл которой мы постигаем "задним числом". Любая фантазия оправданна, поскольку она представляет собой вполне реальный процесс своего (общественного) рождения в человеческом мышлении — а это уже некоторая связь материальных вещей, дающая свой вклад в единство мира. В условиях, когда искусство и наука представляют в культуре противоположные стороны синтетической рефлексии, оказывается, что они различаются и по соотношению материального и идеального в содержательности: если отдельные искусства различаются, прежде всего, по своему материалу — то в науке на первый план выходит иерархия форм; любая наука тогда выглядит как развертывание цепи определений — как в теории, так и в эмпирии, в строении факта.

Поскольку философия есть рефлексия по поводу единства любых культурных явлений (без чего невозможно единство мира), разные уровни институированной рефлексии формально взаимосвязаны друг с другом через философские категории и схемы. Чтобы понять, чего мы достигли, надо выйти за рамки достижения. Границы научности — вне науки; критерии художественности — вне искусства. Философия играет роль арбитра, сопоставляя плоды человеческого вдохновения, — но философичность не умещается в формальном философствовании, и в этом выходе за рамки рефлексии как таковой состоит логика философии.