Всякая деятельность — универсальным образом перерабатывает какие-то природные вещи в продукт, сознательно предназначенный для удовлетворения разумных потребностей. Однако разумная деятельность не единичное явление — она становится деятельностью только в рамках определенной культуры, как нечто регулярно возобновляемое, "вечное". Воспроизводятся как условия деятельности (материальные предпосылки и строение субъекта), так и общественная потребность в ней (идея продукта). Другими словами, непосредственным мотивом деятельности служит ее продукт — но лишь как вершина иерархии, представитель деятельности в целостности культуры. В этом смысле деятельность сама является своим продуктом — поскольку это уровень универсальной рефлексии, самовоспроизводства мира в целом. Разумное отношение к собственной деятельности возникает при осознании рефлексивности и стремлении не просто преобразовывать мир, но также совершенствовать сам процесс преобразования, творчески развивать культурную среду. Животное просто удовлетворяет потребность; человеку важно, чтобы это было еще и эстетично, логично, этично. Только в этом случае условия деятельности приобретают всеобщее значение, становятся объектом и субъектом. Деятельность невозможна вне культуры, сама по себе, — и все деятельности взаимосвязаны в составе культуры.

Для первобытного человека такая взаимосвязь синкретична: человек еще не отделен от сообщества и в любой работе выступает как его часть, орган, орудие. Поэтому воспроизводство условий деятельности человек считает своей заслугой — независимо от степени личного участия. Этот пласт сознания сохраняется в иерархии современной личности через чувство причастности общему делу, своей необходимости для мира, — осмысленности бытия. Невозможность соответствовать общественному "предназначению" воспринимается как психологический дискомфорт и требует активного поиска возможностей для возвращения к нормальной жизни.

В условиях цивилизации (иерархии классовых обществ) одна деятельность оказывается противопоставлена другой — и условия возобновления деятельности зависят от доступности продуктов всех остальных деятельностей, а связывание культуры в целое выглядит соединением разных составляющих — это аналитический уровень. Превращение продуктов одних деятельностей в объекты других требует особого культурного механизма — обмена. В конечном развитии — это рынок, система товарного производства, когда продукт производится не ради удовлетворения общественной потребности — а лишь как возможность что-либо получить взамен. Иначе говоря, воспроизводится теперь не совокупность деятельностей как таковая, а система товарного обмена, в которой продукты становятся тождественны друг другу, превращаются в абстрактное количество — стоимость. Смысл такой выродившейся деятельности сводится к выгоде: важно не произвести а продать; не искать разумные пути удовлетворения потребностей — а вынудить потребителя обходиться тем, что дают. Если в условиях синкретизма производитель и потребитель совпадают (ибо не сводятся к индивидам) — в рыночной культуре это противоположности, вплоть до расщепления одного субъекта на разные ипостаси.

Такое (абстрактное, одностороннее) окультуривание деятельности устраняется на следующем, синтетическом уровне: воспроизводство культуры в целом остается переплетением отдельных деятельностей — но они уже не противостоят друг другу как независимые, а взаимно дополняют друг друга; на смену обмену (и рынку) приходит система участия в общем деле, всеобщей взаимопомощи — распределение, а не разделение труда.

Однако развитие на этом, конечно же, не заканчивается. Исчерпана лишь одна из его ветвей, одна из возможных линий. Развертывание других — также начинается с синкретизма, в котором потом появятся какие-то внутренние различения по еще неведомому нам принципу (разумеется, без возврата к полуживотной разобщенности цивилизации).

Но как развитое синтетическое образование станет снова чем-то внешне неопределенным, зародышем новой организационной иерархии? Пока мы воспроизводим синтетичность культуры — ничего другого нам, вроде бы, и не дано. Требуется каким-то образом отстраниться от наличной культуры, намеренно отодвинуть в сторону ее достижения и обратиться к тому, что пока не получило существенного развития, — сделать именно это главным направлением воспроизводства.

Для обозначения такого возврата от синтеза к элементарности в философии существует категория снятие. Разумеется, имена здесь не столь важны: в некоторых языках имеются языковые соответствия русскому термину (например, немецкое Aufhebung) — но может и не быть единообразия, так что в каждом контексте о снятии придется говорить по-своему. Философская категория, конечно, не развалится на части — она остается внутренне целостной, и связи ее с другими категориями не утрачены; а говорить об одном и том же можно как угодно, на любых языках.

Когда мы представляем деятельность категориальной схемой

цикличность, повторяемость деятельности отходит на второй план: основное внимание на строении каждого единичного акта рефлексии. Снятие формально превращает продукт в объект:

С точки зрения другой деятельности, безразлично, как именно возник этот новый объект; порождающая его деятельность снята в нем. Но снятие — не уничтожение, не отказ и не забвение: это всего лишь смена ракурса, другое обращение иерархии. Деятельность целиком (объект → субъект → продукт) можно считать внутренним (скрытым) строением того, что мы принимаем за объектʹ. При каких-то обстоятельствах эта деятельность может быть заново развернута и сделана одним из основных направлений воспроизводства. Но с тем же успехом объектʹ может быть развернут и как-то иначе, стать продуктом иной деятельности — либо результатом природных процессов. Так, в заброшенном розарии еще долго цветут все те же розы; запущенный в космос аппарат может продолжать свое движение и после прекращения связи с Землей — и даже после взрыва Солнца, с полным уничтожением человечества.

Особенность культурного использования вещей в том, что ни одна из них не включается в деятельность непосредственно — но только в качестве продукта. Мир сам по себе бесконечно разнообразен, и вовсе не сводится к тому, что успело о нем узнать человечество. Нам снова и снова придется сталкиваться с тем, что для нас вовсе не предназначалось и существует само по себе. Но достаточно поместить такую вещь в контекст человеческой деятельности — и она меняет качество, из вещи как таковой превращается в вещь для нас, объект. В частности, мы можем сделать объектом мир целиком, включая даже то, что лишь в принципе возможно как-то обнаружить или представить себе; все это вместе и называется природой — мир для субъекта, как всеобщее поле деятельности.

Таким образом, всякая природная вещь (объект) для нас оказывается снятой деятельностью, продуктом культурного освоения. Первобытное, синкретическое сознание приписывает происхождение природных вещей труду каких-либо существ, не обязательно подобных человеку телесно — но несомненно сознательных. Со временем естественные процессы попадают в поле зрения и становятся природными явлениями; однако их возможность, в свою очередь, нуждается в обосновании, — так область деятельности потусторонних сил смещается из сферы непосредственного производства вещей в область установления законов природы, внутреннего закона движения, — в полном соответствии с развитием строения человеческой деятельности.

Современный человек поражается буйству стихий, инстинктивно приписывая им человеческие способности: красоту, целесообразность, мощь и продуктивность, гармонию и хаос... Разумеется, ничего такого в мире самом по себе нет — он таков лишь в отношении к нам. Но поскольку, в силу универсальности разума, всякая вещь хотя бы в возможности соотносится с человеческой деятельностью, — любое природное явление допустимо оценивать в эстетических категориях, обнаруживать в нем порядок и связь, обращать внимание на пользу и вред. Природный процесс снят — и восстановлен как деятельность.

Конечно, речь не идет о мистических творцах, преследующих свои, непонятные нам цели. Мы говорим о самой обычной, человеческой деятельности: включение вещи в культурный оборот. Даже неживое испытывает влияния извне — но для него это единичная случайность. Животное ощущает нечто — но не приписывает этому ничего сверх биологической необходимости. Человек сопровождает ощущение культурной оценкой, приписывает одной из исторически сложившихся категорий (типовых ролей в той или иной деятельности). Такое приписывание происходит не само по себе — это особая деятельность, которую мы называем восприятием; поскольку способность восприятия воспитывается с самого раннего возраста (еще до физиологического рождения), нам оно кажется присущим человеку изначально, — это тоже снятие. Тем не менее, такая скрытая (внутренняя) деятельность вполне может стать внешней и осознанной — либо в особых (например, экспериментальных) условиях, либо при сознательной установке на поиск культурных соответствий, неожиданных ассоциаций (как в художественном или научном творчестве).

Но восприятие как внутренняя субъективная оценка — возникает не сразу. Ему предшествует другая деятельность — практическое освоение мира. Человеку постепенно узнает, как можно использовать вещи, — и далеко не каждое использование становится общественно необходимым, частью культуры. Например, естественно выросший на дереве плод оказывается съедобным — но для животного это лишь сигнал: сорвать и съесть (или скормить биологически зависимым особям); человек тоже может так поступить — но сначала представляет себе плод предметом потребления, превращает его в продукт и снимает процесс производства. То есть, человеческое отношение к природным вещам таково, как если бы они были кем-то сделаны в качестве предметов потребления — поэтому потребление перестает быть инстинктивным: оно опосредовано процессами воспроизводства и соответствующими общественными отношениями. Даже если человек наверняка знает, что вещь возникла сама собой, как результат природного процесса, — он должен сначала вписать ее в рамки культуры — и только потом употребить в духе культурных предписаний. Чем длиннее цепочка опосредований, чем дальше от возможности потребления до потребления как такового, — тем разумнее наше поведение. Одно дело сорвать банан и съесть, и совсем другое — принести и положить на стол; потом сбор и заготовка плодов становится регулярным общественным процессом — а затем и выращивание бананов превращается из природного в культурные процесс. Вот это все и снято в процессе восприятия как идеальной категоризации природных явлений.

Превращение продуктов деятельности в объекты — это всеобщий процесс, обеспечивающий единство культуры, взаимосвязь всех сторон и форм воспроизводства. Поскольку продукт с самого начала, задолго до его производства, предназначен для определенного (культурного) употребления, продуктом становится и его объектность. То есть, как деятельность, так и ее продукт, — иерархичны: на одном уровне собственно производство — на другом воспроизводство способа потребления. В этом смысле продукт непосредственно является также и объектом — и снятие синкретично, не выделено в особую деятельность. На аналитическом уровне культуры продукты одной деятельности еще предстоит сделать объектами другой — и это не умозрение, не формальное признание, а вполне материальный процесс, особая деятельность. Если мы произвели кирпичи, но не доставили их к месту строительства — они еще не стали условием новой деятельности; если искусные стихи не нашли своего читателя — они не стали явлением поэзии; если философия не подвигла никого на великие дела — она всего лишь забава, проба пера... Чтобы подать сигнал с выхода электронной цепи на ее вход — нужна еще одна электронная цепь, которая может быть довольно сложной при необходимости устранить наводки в основной цепи. В механических системах обратная связь требует очень даже осязаемых конструкций. Сбор и передача химических продуктов в другой реактор — иногда весьма нетривиальная технология. Продукты духовного производства можно использовать или для воспитания разумного отношения к окружающему — или для промывания мозгов. Буржуазная пропаганда стремится завуалировать активный характер снятия, представить его сугубо формальным итогом: наши отходы загрязняют природу не из-за нашей некультурности, а сами собой; богатство и нищета — не следствие неразумного общественного устройства, а совершенно естественные явления... Вместо того, чтобы найти способ обеспечить человечество энергией, пресной водой, качественной пищей, — нам предлагают ограничивать себя, сократить потребление (что, конечно, никак не относится к богачам). Вместо борьбы с болезнями — терпеть и страдать. По-настоящему человеческое решение — снять все ограничения для творчества, преобразования природы, удовлетворения культурных потребностей, общественного и личного развития. Мы помним о необходимости разумной экономии — но не экономим в ущерб разумности.

Снятие не может выйти за рамки синкретизма, если видеть в объекте лишь одну из его сторон в отрыве от всего остального; любые различия объектов при этом становятся чисто количественными. Это объективная основа классовой идеологии — и преувеличенного представления о всемогуществе математики. Математически ориентированная наука любое измерение односторонне трактует как соотнесение с эталоном, заранее заданной единицей (даже если выйти за рамки собственно числовых результатов и заниматься исследованием абстрактных форм). Вопрос о выборе подходящей меры, о переходе от одного масштаба к другому, — здесь вообще не стоит: это вопрос личного предпочтения или удобства, чистый произвол. Поскольку все вещи в математике однокачественны (и, например, запросто могут стать элементами одного множества), отождествление одного с другим не вызывает никаких вопросов: это всегда возможно — и не определяется практическим контекстом, как в реальной жизни, а наоборот, определяет абстрактный контекст. Мы спокойно делаем выводы наших рассуждений посылками другого рассуждения, не заботясь о допустимости такого превращения. Мы вычисляем значение функции — и можем (рекурсивно) вычислить ту же функцию от полученного результата; как превратить область значений функции в область ее определения — нас не волнует. Мы на каждом шагу отождествляем операторы с тем, на что они действуют, — и говорим о "бинарных" операциях, хотя, например, прочесть пять книг по сто страниц — вовсе не то же самое, что сто книжонок по пять страниц, — и далеко не всякий сумеет сделать тридцать шагов по полтора метра вместо ста пятидесяти по тридцать сантиметров. Но в математике на таких безоговорочных отождествлениях строят мощные теории (вроде теории групп) и доказывают "строгие" теоремы. Однако практически все такие доказательства опираются на индукцию — формальное выражение снятия деятельности, ее превращения в нечто элементарное.

Разумеется, возникновение и сила математики — от вездесущего практического снятия, когда плоды наших трудов на самом деле используют для новых дел. Без этого никакой деятельности (как способа существования разумных существ) вообще не может быть. И в этом смысле категория снятия занимает центральное место в философии, позволяет ставить вопрос о единстве мира. Но на практике мы всегда готовы к тому, что типовой продукт не подойдет для современного производства, — и привычки прошлого неуместны в более развитой культуре. Мы учитываем изменения окружающего мира как в силу его внутреннего развития, так и в результате нашей деятельности, — и стремимся, чтобы второе в конечном итоге возобладало. Наши дела — не тупая комбинаторика, не формальное исполнение обязанностей; это, прежде всего, творчество — преодоление границ, а не размежевание. Что и делает человека субъектом — универсальным (в отличие от неживого и жизни) способом восстановления единства мира.

Формальное снятие опирается на предназначенность продукта деятельности для чего-то определенного: в деятельности заложено ее регулярное возобновление — простое воспроизводство. Творческая сторона деятельности — переход к расширенному воспроизводству, когда продукт не только обеспечивает сохранение достигнутого, но и намечает возможности для новых достижений, изменение условий производства в целом. Здесь тоже иерархия взгляда: синкретическая неожиданность, аналитичное "а что если?", синтетичность выбора на основе накопленного опыта... Главное — заложить в деятельность не только насущные потребности, но и любопытство, игру, фантазию. Тем самым снимается уже не процесс, а способ производства — обновляется и совершенствуется.

Суть снятия — в сохранении прошлого и его переосмыслении. Важно не потерять ни капли. При любых изменениях — оставаться собой. Поэтому далеко не всякое преобразование условий бытия становится снятием деятельности: разрушение связи времен может привести не к расширенному производству, развитию, — а к деградации, опошлению и тупой животности. Как правило, это сопровождается преувеличением формальной стороны, утилитарности. Деятельность превращается в метаболизм.

Однако было бы ошибкой ограничивать снятие исключительно сферой человеческой деятельности. Направленность от синкретизма к аналитичности, и далее к синтезу, есть всеобщая схема развития; поэтому категория снятия говорит и о каких-то сторонах жизни, и о неживой материи. Здесь также воспроизводятся условия для повторения пройденного — но формы снятия будут другими. Так, в мире живого есть виды, сохраняющиеся на протяжении миллионов лет, — а звезды (подобно Солнцу) могут оставаться на главной последовательности миллиарды лет, пока не выгорит топливо для реакций определенного типа. Но даже там, где органические формы неустойчивы, эфемерны, — воспроизводится иерархия взаимодействия различных организмов, принцип организации, когда одни организмы удобряют собой среду для возникновения и распада других. Аналогично, взаимные превращения элементарных частиц не меняют динамики как таковой: конкретные реализации одного и того же не обязательно единообразны. Тем не менее, в любом случае снятие не абстракция, не отвлеченная идея, — это конкретный природный процесс превращения результатов одного движения в предпосылки другого.

Легко видеть, что в неживой природе снятие связано с различием агрегатных состояний материи, качественным отличием одного уровня от другого: хаотические движения отдельных атомов и молекул сняты в термодинамике газа; совокупность реакций в электронных оболочках дает спектр определенной структуры — и для приемника излучения совершенно не важно, какие именно частицы взаимодействовали, и в какой последовательности; взаимное положение космических тел все время меняется — но солнечная система как целое остается все той же. В физических системах такое различие уровней иерархии формально представляется сменой масштаба, переходом к другой пространственно-временной шкале. Биология по-разному выстраивается на уровнях биоценоза, популяции, организма в целом — и физиологии органов, на уровне тканей — и внутриклеточного обмена веществ. Особый тип снятия возникает на стыке живого и неживого с разумным поведением: на природное явление накладывается шкала иного рода, связанная с организацией культуры и не вытекающая из собственного движения соответствующих уровней. Например, акт измерения в физике — весьма распространенный пример подчинения физической системы интересам человека, проекция физического движения на технологический процесс. Измерение координат (определение пространственного положения тел) снимает историю движений, приводящих тела именно в это положение; наложение макроскопических граничных условий отождествляет все микроскопические процессы с подобной асимптотикой — измерение становится квантовым. Карта страны не нуждается в прорисовывании городских улиц; характеристика языка — отвлекается от диалектов и узкогруппового жаргона. Разумеется, все это не исчезает в снятии: при необходимости мы перейдем к другому видению, где каждая деталь снимает тысячи других, для этой шкалы не существенных.

Заметим, что снятие не предполагает одностороннего подчинения нижних уровней иерархии верхним: всякая иерархическая структура относительна, "верх" и "низ" могут поменяться местами в ином обращении иерархии. С точки зрения "нижнего" уровня, строение "вышележащего" к делу не относится, и его существование учитывается лишь как некоторая "эффективная" сила, связанная с наложением каких-то связей, граничных условий, симметрий... Тонкие различия сняты в характеристиках высокого уровня — но и сам это уровень снят в низкоуровневом движении. В каком-то масштабе Москва и Калуга — лишь точки на карте; однако в Калуге есть Московская улица, а в Москве Калужское шоссе...

Снятие как природная и культурная реальность регулирует нашу деятельность в качестве идеи, руководящего принципа.

В эстетическом плане, речь идет о чувстве завершенности, о сознании того, что дело сделано — и можно приступать к другому. Разумеется, полнота никогда не бывает абсолютной, и речь идет лишь о разумной достаточности на данном (технологическом, жизненном или историческом) этапе. Но пока на нас висят наши недоделки — они отвлекают нас от текущих задач и полноценного труда не получится. Да, совмещение деятельностей возможно — но лишь при условии их практического разнесения по разным уровням иерархии; точно так же, интерференция мотивов связана с их реальной взаимосвязью в рамках культуры, и это сильно отличается от хаотического смешения.

В логике снятие призвано подчеркнуть существенное в предмете, добиться последовательности и определенности. Строение деятельности должно следовать строению мира — и прежде всего той его части, с которой нам приходится работать. В мире много дорог — но если уж мы вступили на свой путь, надо действовать с учетом его особенностей; волюнтаризм, произвол, попытки что-то навязать природе, — от недостатка разумности, от слабости и ограниченности. Конечно, мы вправе изменить направление движения, перейти к другой деятельности. Но это осознанное решение, снятие предшествующего опыта. Точно так же, возможно соединение или интерференция различных шкал, методов, критериев, — если формальное единство допустимо в существующих исторических и культурных рамках.

Этика снятия — убежденность в правоте своего дела, когда поступить иначе — было бы предательством. Этические принципы не нуждаются в привлекательности или обосновании: они просто есть, это часть субъекта, выражающая всеобщую необходимость. В отрыве от реальности, когда снятие не сохраняет сложность бытия а просто отбрасывает "ненужное" (и перестает быть собственно снятием), — убежденность может выродиться в веру, и тогда приходится заново строить иерархию рефлексии, разрушать синкретизм и стремиться к синтезу. Этическая расхлябанность, эклектика или прагматизм, — соединение несоединимого, разрушительное противоречие, которое в жизни приводит к трагическим последствиям, а в субъективном плане проявляется как совесть.

Как всегда, эстетическое, логическое и этическое — три стороны одного и того же, разные аспекты идеи. В каких-то условиях на передний план выходит что-то одно — но лишь как способ осознать собственные мотивы, сделать поведение разумным. В конечном итоге каждый поступок соединяет все суждения и обстоятельства, и различие эстетики, логики и этики снимается в цельности и последовательности как личных качествах, когда человек становится представителем мира, выразителем насущных потребностей человечества, — и ему доверяют без лишних вопросов (не слепо, а сознавая правильность выбора).

Подобно другим категориям, снятие иерархично; на практике оно всегда представлено одним из обращений. Иерархия типов снятия воспроизводит иерархию деятельности: есть общая направленность, универсальные схемы, — и есть частные, прикладные решения; при обращении иерархии одно может переходить в другое. Самоочевидный и практически важный вариант — превращение продукта в объект, снятие синтетичности, отвлечение от процесса производства. Но есть и обратное движение: снятие объективной сложности, упрощение задачи. При этом сама идея продукта видоизменяется: вместо чего-то на данном этапе недостижимого мы делаем то, что возможно, — хотя и не совсем отвечает нашим потребностям. Такое снятие также сохраняет сложность исходного продукта — поскольку наши достижения способны подвигнуть нас на нечто большее. Деятельность при этом превращается в идею, становится сверхмотивом, руководящим принципом для других деятельностей: мы действуем по обстоятельствам — но с прицелом на главное. Частный случай такого снятия — поисковая активность: когда нет условий заняться действительно важным — занимаемся постановкой задач, прощупываем возможности, изыскиваем ресурсы (в том числе субъективно: мобилизуемся, собираем волю в кулак). Такое снятие характерно именно для человеческой, разумной деятельности: неживое просто плывет по случайностям, а в мире живого поиск встроен в метаболическую схему или в способы развертывания таких схем (игра).

Один из универсальных и практически важных типов снятия — снятие опосредования. Переход от одного к другому предполагает последовательность промежуточных этапов. Когда возможны разные пути, вся совокупность возможностей представляется синтетическим образованием, элементом более высокого уровня (способом перехода вообще). В частности, в человеческой деятельности, мы говорим о способе производства (перехода от объекта к продукту). Снятие убирает это опосредование: одно как бы непосредственно переходит в другое, безотносительно к частным реализациям — и даже к самой возможности перехода. В физике это соответствует схеме рассеяния, когда мы знаем только о том, что воздействует на физическую систему, и видим что-то на выходе. Сообщества живых существ равнодушны к деталям физиологии каждого из организмов. В рыночной экономике — так возникает представление о самодвижении капитала. Иллюзорная объективность экономических процессов и общественной организации всегда была веским аргументом власть предержащих в их стремлении сохранить и упрочить свое владычество: бесполезно бороться с тем, что предустановлено законами природы (или богами)...

В рефлексии одна идея непосредственно соединяется с другой — как субъективная ассоциация. В качестве сознательного приема эта техника широко используется в искусстве. Наука разрушает синкретизм, восстанавливает скрытые опосредования. Философия снова приводит их к единству. Практика снимает это развитие в идее другого уровня, подразумевающий все эти частичные представления — и все, что пока не удалось ясно сознать.

Еще один важный тип снятия — отстранение от объекта. Мы осознаем рукотворность продукта — но нам совершенно неважно, из чего и как это было сделано. Такое снятие возникает в процессе воспроизводства, когда значительная часть материальной и духовной культуры возобновляется регулярно (иногда на протяжении многих веков), — и возникает впечатление вечности и неизменности таких установлений, из принципиальной незыблемости. В классовом обществе такая установка характерна для представителей господствующих классов, которые слишком далеки от практики производства и живут на всем готовом. Однако философское значение этого снятия гораздо шире: речь идет о необходимости превращения мира целиком в продукт разумной деятельности — независимо от природных предпосылок и культурных ограничений. В частности, первая обязанность разумных существ — разумно обустроить совместную жизнь. Другая сторона того же самого — одухотворение природы: ни одна вещь не включается в деятельность сама по себе, объектом она становится лишь в отношении к субъекту, как его выбор — а значит, уже продукт.

Разделение целостности на целое и части возможно самым различным образом. Все философские категории, универсалии, представляют собой лишь разные способы такого разделения, определения. Так, мы говорим, что мир есть единство материи и рефлексии, — и тем самым определяем его как субстанцию. Иначе говоря, мир есть единство сущности и явления — он определен как действительность. Особые определения появляются у мира как единства природы и духа, вещи и ее положения, бытия и движения... Все эти стороны внутренне взаимосвязаны, поскольку они есть стороны одного и того же. Тем самым, возникает еще один уровень целости: различные определенности одного и того же мира — и их единство, их целое. Отсюда один шаг до изначальной цельности мира, его единственности и ненужности ничего другого. Этот шаг и называется снятием.