На высших уровнях рефлексии мы сопоставляем продукт всякой деятельности с его всеобщим содержанием. Это всеобщее никогда не отделяется от деятельности, не существует само по себе — но оно противостоит единичным продуктам как самостоятельная целостность, столь же реальная (в рамках данной культуры), как и любые другие вещи. Направленность деятельности на определенный результат мы дополняем идейной направленностью — и стремимся к совершенству (эстетика), к идеалу (этика) или к истине (логика). Таким образом, взятая в логическом аспекте, деятельность оказывается воплощением, поиском и утверждением истины. Но это никоим образом не исчерпывает сути дела, и во многих случаях истина не столь уж важна; было бы глупо всюду выпячивать истинность на первый план, забывая об остальном. Тем не менее, в целостной деятельности всегда есть своя истина, хотя бы и подчиненная чему-то еще, как его особое выражение.

В истории философии не редкость однобокое понимание логики как технологии порождения истин. Предполагается, что, при истинных посылках, логически безупречное поведение безошибочно приведет нас к нужному результату, из которого можно выводить новые "истины", и так без конца. На практике все не так прямолинейно; отсюда философия логического нигилизма, отказ от самой идеи истины, сведение ее к личным предпочтениям или формальной правильности. Достаточно отойти от примитивного сведения истины к одной из ее сторон, чтобы осознать богатство идеи и ее логическую необходимость: это одно из выражений логичности как таковой.

Истинность характеризует деятельность (не только умственную) со стороны ее соответствия характеру культурных процессов, массовой освоенности, эффективности и целесообразности. В логике мы выделяем верность, содержательность и правильность как уровни и необходимые стороны истины.

Верность синкретична: она прямо сопоставляет деятельность с ее всеобщностью. Нечто истинно прежде всего потому, что оно верно. И это ниоткуда не следует, не выводится из каких-либо соображений — это сумма практики, и логика здесь присутствует в снятом виде, как цельность. На этом уровне мы имеем дело с усмотрением истины, ее прямым (интуитивным) восприятием. Точно так же в искусстве мы не рассуждаем о красоте, а лишь обращаем на нее внимание.

С другой стороны, правильность вполне подобна эстетической категории "гармония": здесь речь идет о внешнем соотнесении и взаимном соответствии различных сторон целого; такое соотнесение устанавливается особой деятельностью, которую условно можно было бы назвать рассуждением или размышлением. Логическая правильность нормативна, она выражает уровень развития общественного сознания и всецело принадлежит своей культуре и своей эпохе. Подобно тому, как в философской эстетике не всегда умеют различить категории "красота" и "гармония", верность и правильность часто отождествляют; такое смешение характерно для периодов относительной устойчивости в культурном развитии, тогда как в кризисные эпохи становится очевидно, что верное не всегда правильно, а правильное не всегда верно.

Только в единстве верности и правильности возникает истина, единство внутреннего и внешнего, цельности и расчлененности, цели и пути к ней. А значит, в каждой истине есть стороны, отвечающие верности ("абсолютная" истина) и правильности ("относительная" истина), единичности и особенности во всеобщем. Преувеличение абсолютного в истине превращает ее в нечто единичное, стоящее выше любых частностей, не требующее обоснования — в бога. Излишний упор на правильность, относительность истины — дорога к произволу, субъективизму, формально-схоластической пустоте.

Но откуда это единство? За счет чего верность становится обоснованной, а правильность интуитивно приемлемой? Оказывается, что истинность не сводится к общим впечатлениям или формальным манипуляциям (хотя бы и закрепленным в культуре). Истина требует содержательности, логика должна быть предметной и определенной. Можно говорить верно и правильно — но о чем? Рутинная работа, следование канонам — ради чего? Нет творческого переосмысления действительности — деятельность распадается на отдельные операции, и нет в этом никакой истины. Истина активна, это способ изменения мира — а не свойство вещи или живого существа. Лишь становясь объектом деятельности, или плотью субъекта, или основой продукта, могут существование (как бытие, движение и развитие) или жизнь быть истинными — необходимыми для развертывания деятельности в соответствии с логическим принципом.

Поскольку содержательность логики (и истины) воспроизводит строение деятельности как таковой: объект → субъект → продукт, — истина обнаруживает себя или как объективная истина ("материя" истины, соответствие природе вещей, предметность), или же как субъективная истина (обычно называемая правдой) — своего рода рефлексия по поводу истинности, форма объективности, соответствие строению субъекта, характеристика его активного отношения к миру. Объективное как таковое может существовать только субъективным образом: всякий объект есть вещь, взятая в ее отношении к субъекту, а не сама по себе. Точно так же, не бывает объективной истины вне бесчисленных правд, каждая из которых может лишь представлять объективность, показывать ее с какой-то одной стороны. Единство объективной и субъективной истины дает истину как таковую, как общественно-историческое явление, как уровень культуры в целом. В классовом обществе объективная и субъективная истина противостоят друг другу, отчуждаются друг от друга; историческая осмысленность, разумность, рождается в борьбе в борьбе мнений, взглядов, точек зрения, идейных течений. Революции в мышлении — другая сторона (и необходимое дополнение) революций в экономике и общественной жизни.

Пока еще, в классовом обществе господствуют те, кто далек от живого труда, идеалистическая (псевдо)философия ("(нео)позитивизм", "рационализм", "конструктивизм" — и сотни прочих "-измов", включая даже "логический анархизм") абсолютизирует субъективные формы истины, отрицая истину объективную, на том основании, что как таковая она никогда не обнаруживает себя — и любое ее проявление носит печать субъективности. Субъекта оторван от объекта, явления лишены сущности, рефлексия вне материи, жизнь без существования... Мир в такой "философии" не может быть единым: он неизбежно предстает как хаос отдельных частей, сторон, моментов, объединяемых лишь формально, относительным образом, в каком-то столь же частном "комплексе". Ни цельности, ни целостности... Так субъективист лишает смысла собственное философствование, разочаровывается в себе — но боится в этом себе признаться и валит с больной головы на здоровую, объявляя ненужной вообще любую философию (чтобы не обидно было списывать в утиль собственные ущербные недоумения). Неспособность подняться до исторической конкретности заставляет замыкаться в абстракциях — и тут не обходится без ссылок на науку, которая, якобы, есть высшая форма рефлексии, и ее топорные откровения объявляются гласом божества. Грубость и приближенность научных истин — норма взаимоотношений человека с природой: сначала надо определиться в общих чертах, а потом уже добавлять детали, наращивать плоть на скелет. Идеализация скелетов — попытка списать на науку свои и чужие жизненные трудности, убежать от необходимости самостоятельно принимать решение — и тем более отвечать за него. Дескать, это вовсе не я, это коллективный разум, дух познания! Но вера в научную псевдообъективность быстро исчезает при столкновении с реальной жизнью, когда вдруг выясняется, что наука неспособна ничего подсказать в простейших, на каждом шагу встречающихся бытовых и душевных драмах — не говоря уже о глобальных катастрофах. И тут, подобно капризному ребенку, идеалист напрочь отказывается от веры в науку и высшую ценность знания — и заполняет пустоту другой верой (мудростью-то мы пожертвовали еще раньше): мистикой, религиозными шатаниями  — или нигилизмом, отрицанием всего и вся.

В контексте общественно-исторической (конкретной) истины как объективная, так и субъективная истина может принимать самые разные обличья. Например, объективная истинность деятельности субъективно выглядит как преданность делу или проницательность; наоборот, правда выступает безлично как предвестие или историческая правота. Всякое общественное явление иерархично; истина как логическая категория, как соответствие действия его идее, также допускает сколько угодно иерархических обращений, взаимодополняющих представлений целого. Скажем, с точки зрения цели отдельно взятого действия, истинность связана с эффективностью: если у меня получилось — я прав, а если кто-то не сумел — он поступает неправильно. Противоположность такой, прагматической истине — упрямая правдивость, стремление следовать внутреннему чувству, оставаться собой... А там — хоть трава не расти! Другие могут сколько угодно возмущаться или презрительно фыркать — но будут вынуждены признать внутреннюю целостность и объективную последовательность. Умение соединить внутреннюю и внешнюю истину требует мудрости. Точно так же, научная и поэтическая истина — взаимно дополнительные противоположности, и мало кто способен одинаково владеть и тем, и другим...

Однако многогранность истины не предполагает эклектики, абстрактного нагромождения возможностей. В каждой конкретной культуре есть свои способы превращать противоположности друг в друга, снимать их различие. Так, упрямство нередко оказывается единственно возможным путем к цели, а неизменность удачи — следствием особой внутренней организации. Классовое общество противопоставляет одно другому; идущие ему на смену более разумные формы общественного устройства наглядно обнаружат взаимопереходы и единство.

Иерархия истины выражает иерархичность логики в целом. Для каждой практической задачи истина оказывается некоторой иерархической структурой. Простейший пример — традиционная пара "истинно — ложно"; принципиально от этого не отличаются любые расширенные пространства значений истинности — а в более общем случае истина не сводится к чисто количественной оценке. Одна иерархическая структура не лучше другой, и всегда возможно свернуть иерархию и развернуть в новом направлении: "последовательно — эклектически", "правильно — неправильно", "верно — ошибочно", "хорошо — плохо"... Реальная деятельность сочетает все это аспекты, она допускает сколько угодно "совместимых" логик, а выбор — дело сугубо практическое.

Совершенно так же, рассматривая логику как иерархическую систему, мы приходим к идее присутствия в деятельности самых разных "правил вывода", образующих целостные образования лишь в контексте каких-то практических задач. Вспоминая, что логика относится не только к предметной адекватности, но и к социальной приемлемости действия, мы видим, что поиски "истинного себя" допускают весьма неожиданные решения, далекие от поверхностной рациональности. Здесь формалистическая логика ударяется в панику: дескать, тогда нет никакой логики вообще — хаос, произвол, душевные метания... Конечно, это не так. Но логика не так проста, как некоторым кажется, и она, помимо всего прочего, содержит и возможность упрощенчества, и движение наугад. Когда кто-то другой ведет себя странно — можно попробовать разобраться в ситуации, признать иную истину и найти путь к восстановлению единства.