Философия вырастала из практических потребностей человека и долгое время у нее не было каких-либо особых средств для выявления всеобщей взаимосвязи — выражать единство мира приходилось теми же средствами, какими люди разбирались с текущими вопросами бытия. Но человеческая культура постепенно развивалась в направлении большей опосредованности: сначала обычные вещи становятся указаниями на то, что скрыто от глаз (как бы зарубками на память), потом некоторые такие вещи начинают преимущественно представлять другие, а их материал и форма уже почти не имеют значения. Как только человечество осваивало какой-нибудь способ опосредования — он тут же призывался в помощь философии. Единство мира — вопрос вопросов, и от любых сторон действительности мы неизбежно приходим к действительности в целом.

На первый взгляд, в быту нам о мире в целом задумываться незачем. Достаточно понемногу разгребать текущие дела и быстренько закрывать возникающие вопросы, пока новых не набежало. Но даже здесь человек никогда не может отделать от ощущения, что вся его жизнь — часть чего-то большего, и любое деяние служит не только личным потребностям (или прихотям), а чему-то еще. В этом отличие человека от животных, и потерять чувство собственной всеобщности — значит, окончательно оскотиниться, перестать быть человеком. Самый последний забулдыга живет надеждой, что хоть кто-нибудь его уважает. С одной стороны, это источник синкретического культурного единства, из которого вырастают все остальные виды рефлексии (в частности, философия на этом уровне существует как народная мудрость). Но если ограничиться слепым доверием, чувство причастности становится полем бесчисленных спекуляций и манипуляции — от уличного мошенника до планетарной системы промывания мозгов. Умаслить собеседника, пару раз намекнуть на его исключительность — и можно подсунуть любую мысль под видом его собственной, действие в чужих интересах — как личный интерес. С античных времен этим пользовалась подрывная пропаганда, на службу которой вставала софистика — мудрствование как антипод философии. Нужно сознательно поставить себя вне быта, чтобы увидеть действительно всеобщее в быту. И первой ступенькой на этом пути становится искусство: как сторона деятельности, как особое занятие, как род занятий, и, наконец, как профессия.

С появлением искусства философия начала активно вмешиваться в его развитие, пытаясь в полной мере использовать достигнутые на этом этапе формы обобщения. При этом, с одной стороны, выяснилось, что никакие художественные находки не могут перерасти в универсальные идеи, а с другой стороны, искусству такая всеобщность и не нужна, она мешает ему решать собственные задачи. Философии мало искусства; искусству вредит чрезмерная философичность. Сначала площадное, а потом и профессиональное искусство отбросили старые идеологические костыли и заявили о себе как источнике новых миров. Деятельность художника формально противоположна философствованию: прежде чем задумываться о единстве, надо увидеть мир во всем его многообразии. Но великий художник тем и велик, что умеет в единичном заметить всеобщее, показать необходимость каждой клеточки мироздания во всей ее уникальности — ибо в мире чего-то не хватало бы без нее. Подлинное искусство — не произвол, и его "миры" оказываются жизненными лишь в связи с миром в целом, как объективная возможность.

Философия, конечно же, не могла не обратиться и к методам науки. С первых же шагов научного познания его результаты тесно увязываются с представлениями о единой системе мира. Казалось бы, свойственной науке стремление установить общие закономерности и вывести особенности движения из фундаментальных принципов в точности отвечает целям философа, и философия тут же захотела стать научной — а заодно и поучить ученого, объяснить ему, какое знание и как требуется добывать. Претензии, конечно, глупые — ничем не лучше назойливого морализаторства в искусстве. Не удивительно, что наука в конце концов (начиная примерно с конца XVIII века) принялась активно выдавливать из себя философию, поставила ее вне научного закона и метод свой объявила сугубо формальным, безотносительно к заявленной философами универсальной сути бытия. Поначалу дело пошло — поскольку вместо абстрактного философствования ученые обратились за идеями непосредственно к практике. Фейерверк открытий вскружил головы отказавшимся от самосознания ученым; но стоило отойти чуть в сторону от повседневных забот — и оказалось, что никакой мотивации для ответственных решений в абстрактной науке (как и в абстрактном искусстве) просто нет, что надо либо отдаться на волю ветра (то есть, тупо выполнять социальный заказ, стать игрушкой манипуляторов), либо кустарными методами, на глазок, смастерить под себя нечто вроде философии, создать хотя бы видимость единства там, где увидеть действительное единство мы не умеем.

Но о науке особый разговор. Здесь мы беседуем о философии. А философы до сих пор не могут уяснить себе, что философии тесно в рамках научности, что единство мира — не тот предмет, который можно растащить на формулы и рецепты, и недостаточно выучить пару-тройку ходячих афоризмов, чтобы уметь в каждом проявлении природы, духа или культуры видеть их общую основу и взаимосвязь. Вплоть до конца XX века философия пытается изобразить из себя науку, перещеголять всех "строгостью" дедукции, рисовать громоздкие определения — сводить категории к понятиям. Поскольку же ученые знаться с ними все равно не хотят, философы (совсем как маленькие дети) капризно топают ножкой — и бросаются в "модернизм" и "постмодернизм", где (в пику науке) уходят от знания к мнениям, упирают на произвол толкований, так что вся их мудрость сводится (опять же, чисто по-детски) к игре, смысла которой они не видят — но ничего другого уметь не хотят. Чем это отличается от псевдонаучного (псевдофилософского) позитивизма? Да ничем. Живая человеческая деятельность снова превращена в пустую формальность — и не все ли равно, выражен слепой произвол на языке математики или мистических символов?

В конце концов философия преодолеет детские болезни и будет говорить о своем по-своему. Конечно, ей не придется изобретать какой-то особый язык. Достаточно того, что придумали искусство и наука. И немного живого общения. В любой форме философ отыскивает нечто общее для любых способов деятельности, для всех сторон и уровней культуры. Это общее не может существовать само по себе — оно только в чем-то другом. Но оно столь же объективно, как и любая вещь, как и любое деяние.

Различие между универсалиями относительно — приходит оно от формы, от предмета, от направления взгляда. Можно говорить об эстетике, логике, этике — можно различать онтологию, гносеологию и философию деятельности. Все это лишь разные представления одного и того же, те же универсалии в разных обличьях. Поскольку же мы остаемся в рамках философии, нам важно сделать универсалии еще и выражением единства мира — и тогда внешние формы универсалий станут гранями этого единства.

Например, в логике мы выделяем категории, категориальные схемы и парадигмы (категории схем = схемы категорий). И категория, и схема, и парадигма — универсалии. Но любая универсалия может стать и категорией, и схемой, и парадигмой. Более того, универсалии обязаны становиться чем угодно — иначе они недостаточно универсальны.

Но тогда мы опять приходим к вопросу: а нужны ли вообще универсалии? Быть может, достаточно философствовать по поводу отдельных сторон действительности — предметно показывать, как в них осуществляется единство мира? Однако философия говорит не только о таких, особенных выражениях единства мира — она утверждает еще и универсальность единства, возможность обнаружить его вообще во всем. Этого нет в предметной философии — здесь нужен взгляд на себя со стороны, с точки зрения мира в целом; представителями такой всеобщей целостности в философии и являются универсалии. Благодаря им философия не растворяется в обыденной жизни, в искусстве или в науке, а остается особым уровнем рефлексии, столь же необходимым, как и любой другой.

Всеобщность универсалий делает философию универсальной моделью порождения категорий и категориальных схем. Это своего рода иллюстрация того, к чему надо стремиться, — и метод, путь. Но смысл тут не в самих универсалиях — а в стремлении. Без практической потребности абстракции пусты. В этом смысле и универсальность универсалий относительна: можно свести все к одному — но из этого одного не вырастить мир заново. А задача разума — пересоздать мир.