Обыденное представление о логике — умение сводить концы с концами. Если кто-либо поступает так, что в итоге получается нечто осмысленное, — пусть даже не то, что исходно предполагалось, — говорят, что он действовал логично, "правильно", в соответствии с требованиями момента. При этом не предполагается каких-то особых правил, логических норм: мы просто чувствуем, что надо действовать именно так, а иначе нельзя. Таков житейский, синкретический уровень логики. Нам не важно, почему именно какое-либо действие является логичным, — синкретическая логика не рассудочна, она опирается на здравый смысл, привычки, традиции. В нетипичных ситуациях такая "мудрость поколений" растерянно умолкает — а удачное решение проблемы, достойный выход из положения, кажется неожиданным, даже парадоксальным. Потом часто выясняется, что решение было вполне закономерным — но следовало оно более тонкой логике, опиралось на неочевидные обстоятельства.

Духовное производство, как и любая другая деятельность, во многом синкретично — но это уже синкретизм метода, а не предмета. Продукт рефлексии здесь отделен от того, что в нем представлено — содержание сознания представлено сознанию как объект. В частности, мы в состоянии усмотреть "логичность" и "нелогичность" в предметной деятельности. Но для того, чтобы осознать логику рефлексии, придется объективировать само духовное производство, найти его материальную основу. Далеко не всегда художник, ученый либо философ может сказать, почему он творит так, а не иначе; обычно мотивировки придумываются позже, задним числом, и редко соответствуют действительному развертыванию творческого процесса. Однако сама возможность посмотреть на себя со стороны, на уровне аналитической рефлексии, заставляет художника, ученого или философа постоянно обращать внимание на способы собственной деятельности и сознательно воспроизводить уже найденные схемы в новом контексте. Творчество становится "многослойным", включает как собственно предметные, так и чисто рефлективные уровни.

Частичная осознанность творческого метода позволяет "отделить" формальную сторону рефлексии от ее содержания: человек не только творит, но еще и руководствуется при этом определенными принципами; так в аналитическую рефлексию проникают эстетика, логика и этика — образования более высокого, синтетического уровня. Основная цель творчества, освоение новых граней предметности, дополняется не менее важной побочной задачей: передать другим "технологии" духовного производства, продемонстрировать их жизнеспособность. Делать это можно по-разному: искусство опирается на воспроизведение творческой манеры, наука закрепляет способы действия в иерархии формальных систем, философия подчеркивает историчность любых формализаций, требует перехода к иным, лучше отвечающим предмету методам работы по мере изменения культурного контекста. Логика любой деятельности сочетает все эти уровни — и далеко не всегда может быть передана словами. Это не отменяет самого факта присутствия в деятельности определенных правил, приемов, принципов, норм — они лишь скрыты, отодвинуты основным ее предметом на задний план.

Логические нормы (принципы, законы) — выражение всеобщих закономерностей природы, поскольку эти закономерности представлены на уровне субъекта, в деятельности. Те же самые всеобщие законы действуют и на других уровнях — в живом и неживом, — однако там они проявляются иначе; логика же в собственном смысле слова существует только в контексте той или иной культуры. Выражения "логика вещей", "логика развития" всегда подразумевают человеческую деятельность, характеризуют ее логичность как следование природе и целенаправленное ее преобразование в соответствии с возможностями и направленностью ее собственного развития.

Поскольку логические "правила" возникают не произвольно, а лишь представляют всеобщее на одном из уровней субъекта, человек способен не только постигать мир в мышлении, но и использовать природные закономерности для изменения самой природы (вплоть до изменения самих этих закономерностей). В зависимости от того, с каким уровнем природы человек имеет дело, различаются и принципы его логики, ее категории и нормы. Так, в любом единичном деле есть собственная, привязанная к его предмету логика (образец, пример, частный случай логичности как таковой). Такая логика не может быть непосредственно перенесена в другую деятельность, имеющую дело с другим предметом, или с тем же — но в других обстоятельствах.

Философия всегда исходит из единства мира и указывает, что единичные способы действия должны быть взаимосвязаны, что переход от одного к другому есть лишь обращение некоторой иерархии, явление одной стороны некоторой целостности вместо другой. Эта целостность, единство всевозможных частных логик, и есть предмет философской логики (как особого раздела философии, одной из тем). Единство логики становится выражением единства мира.

Ясно, что такая логика не может быть "кодифицирована", изложена конечным образом, раз и навсегда; она неисчерпаема, как любая иерархия. Наивны попытки профессиональных "логиков" и математиков выработать единые основания математики и логики — точно так же, как и попытки физиков создать "теорию всего", или попытки биологов дать исчерпывающую систематику живого... Ни одно частное проявление логики не может быть полным, поскольку оно представляет всеобщее и потому соотносится с миром в целом, а не только с его частью — предметом отдельной науки. Логика развивается, она требует выхода за рамки любой предметности — освоения все новых сторон бытия. Отсюда инстинктивные попытки ученых выйти за рамки собственной специальности, распространить логику науки на весь мир, объявить ее универсальной и единственно возможной. Тем самым хороший ученый перестает быть ученым и становится посредственным философом: он не замечает, что его логика столь же всеобща, как и любая другая, — но столь же и особенна, и единична.

И все-таки, разве нет в логике универсальных, всюду применимых правил? Неужели она настолько хаотична, что не дает никаких указаний на то, как находить особенные логики, ориентированные на особый предмет? Зачем нам инструмент, который не к чему применить?

Конечно, логические принципы существуют. Однако они — не совсем то, чего хотелось бы науке: это вовсе не набор правил, не рецепт, согласно которому в данном единичном случае следует поступать так-то и так-то. Как и любые другие, логические универсалии существуют лишь в разнообразии конечных, неполных и ограниченных выражений. Обнаружить за ними действительно всеобщее и дать ему выражение в терминах иной предметной области (и тем самым "применить" в новых условиях) — это сложная работа, требующая творческого ума. Никто здесь не застрахован от ошибок, сколь бы ни был он проницателен, эрудирован и философски одарен. Перед логикой все равны — и мы смело пользуемся ею в быту для решения практических проблем. Приемы деятельности человек усваивает на практике, и лишь накопив достаточный их запас можно заняться наведением порядка, разложить инструмент по полочкам. Всякое расположение такого рода удобно для какого-то круга задач; но меняется мир — и надо иметь под рукой что-то другое, убрать какие-то вещи на хранение и поближе разместить самое важное.

Наука логики — это и есть исторически-конкретная организация логических принципов, отвечающая потребностям той или иной культуры на определенном этапе ее развития. Учиться логике полезно, если не забывать о преходящем характере этой учености, быть готовым к самостоятельному поиску новых путей. Когда-то люди учили приемы быстрого счета, технику скорописи, морзянку... В наши дни важнее искусство программирования (пусть считает компьютер!), владение техникой звукозаписи и видеозаписи (с компьютерной обработкой), освоение современных методов коммуникации (включая эффективные технологии кодирования). Не следует слепо доверять учебникам: каждый кусочек знания вписан в исторический контекст и только в нем осмыслен и применим. В химии, например, количественные оценки обычно относят к "нормальным условиям"; но, во-первых, пересчет к условиям реальных технологических процессов далеко не тривиален, а во-вторых, некоторые явления просто невозможны при нормальных условиях — и тогда подобного рода стандартизация лишена всякого смысла.

Традиционно, логику трактуют как науку о мышлении. Такие "определения" грешат, как минимум, дважды: во-первых, это не всегда наука; во-вторых, не только о мышлении. Можно построить науку о принятых в человеческом обществе нормах рассуждения — их изучение сродни работе этнографа, только в сфере духовной, в одной из ее областей. Но сколь угодно подробное "бытописание", инвентаризация способов рассуждения, определения, доказательства и т. п., ничего не говорит о том, насколько эти способы всеобщи, что в них от логики, а что — от чего-то другого. Классические учебники описывают формы силлогизмов — и ни слова о том, когда можно применять именно эти конструкции, а когда следует попробовать что-либо другое. Почему суждения строятся из понятий, откуда берутся значения истинности, откуда берутся аксиомы и как надо вводить первичные, неопределяемые сущности? Ясно, что здесь нужна не наука, а нечто иное — общие принципы принятия решений, вне зависимости от их формальной обоснованности, — способность принять на себя ответственность и критически осмыслить свои и чужие поступки. Переход от идеи к действию — тоже деятельность, а ее всеобщее содержание, ее место в целостности мира — предмет философии, особый уровень рефлексии, не сводимый ни к науке, ни к искусству.

Философская логика вырабатывает набор категорий и объединяет их в категориальные схемы, представляющие наиболее общие приемы логически мотивированного решения (не обязательно относящегося к мышлению или рассуждению). Но философия логики не есть логика — точно так же, как философия истории не есть история, а философия математики — вовсе не математика. Как один из аспектов строения культуры, логика вполне объективна — и потому может стать предметом рефлексии, как любая другая вещь.

Логика зарождается в практике работы с вещами; но осознавалась она постепенно, по мере отделения рефлексии от материального производства — и потому первые представления о логике относятся к мышлению, к сознательной самоорганизации субъекта. Поскольку же классовое общество воспроизводит в своем строении животные черты, противопоставление мышления бытию приобретает в нем органический характер, на уровне функциональной дифференциации "культурного тела" человечества. Оторванные от практики, эстетика, логика и этика (стороны синтетической рефлексии) подвисают в пустоте — и сами превращаются в пустоту. Чтобы дать им хоть какую-то опору, надо отнести их к некоторой деятельности; единственно приемлемый для правящего класса выбор — абстрактное мышление, превращенное в чисто формальную игру, в рассуждение как таковое, безотносительно к предмету. Так логика становится в классовой культуре синонимом резонерства, тупой рассудочности, гипертрофированного рационализма. Пока ведущую роль в духовной культуре играло искусство, логика диктовала строгое разграничение художественных канонов, включая ораторское искусство и правила спора, софистику. Капиталистический способ производства утвердил примат науки — и логика тоже стала наукой, ничем кроме науки. Поскольку философия не осознала свое особое место в культуре, философская логика отождествляет себя с логикой науки: задачу философии (как "всеобщей науки") видят в одной лишь систематизации и канонизации ("теоретическом" обосновании) абстрактной рациональности (а также абстрактной эстетики и ходячей морали).

Столь ограниченный подход к логике неизбежно сталкивается с принципиальными трудностями в определении ее предмета — и в конце концов вынужден отказаться от предметности как таковой, объявить логику априорно беспредметной. Ссылки на мышление в этом контексте не более чем отговорка, фиговый листок, прикрывающий неспособность осмысленно заниматься свои делам. Действительно, мышление изучают самые разные науки — какую из них положить в основание логики? Почему мы должны предпочесть одно знание другому? В конце концов, любая наука — пример определенного способа мышления, модель некоторой логики, и все эти частные логики можно изучать собственно научными методами. Но подобная деятельность совершенно не касается того, когда и как следует мыслить, и следует ли мыслить вообще.

Наука не интересуется, откуда взялся ее предмет, — он просто есть, это факт нашего бытия, и его можно зафиксировать, описать и обобщить. В философии так не пойдет: каждое высказывание может быть подвергнуто сомнению, всегда можно спросить: почему так? — и каждое утверждение связано со своей противоположностью: и то, и другое принадлежит одному миру, это стороны одного и того же. Вопрос "почему?" — отсылка к истории предмета, к его прошлому и будущему, к направленности развития. Философствование никогда не обходится без обращения к истории — это его существенная часть. История науки или искусства может существовать сама по себе, как особая дисциплина; она влияет на форму научного или художественного продукта лишь косвенным образом, через традицию. Анекдоты из жизни философов и расхожие цитаты из их трактатов не имеют ни малейшего отношения к истории философии — скорее, это история наших предрассудков. Собственно история начинается там, где стадии развития философии складываются в картину целенаправленного движения к осознанию единства мира, и к единству самой философии. История философии совпадает с ее логикой.

Философская логика рассматривает свою историю под особым, логическим углом зрения, выражая ее в соответствующих категориях. Но история логики — одна из сторон истории философии в целом, и логические категории принципиально не отличаются от все остальных. Отделять одни аспекты единства мира от других — значит выйти за рамки философии. Поэтому задача философской логики не в том, чтобы дать панораму возможностей, а в указании на неполноту любой картины и необходимость ее развития.

История — не прямая колея; в ней множество ветвей, узоры отдельных линий. Каждый аспект бытия имеет собственную историю — одно из представлений истории в целом. В философии исторические явления снимаются и порождают категориальные схемы, определенное расположение категорий. В частности, любое изложение логики может следовать той или иной категориальной схеме.

Каков принцип этого упорядочения? Разумеется, поскольку любая иерархия допускает сколько угодно обращений, нет смысла выделять какой-то один, "первичный" или "фундаментальный". Каждый сам открывает для себя логику, выделяя в ней тот порядок, который касается именно его. Нельзя абсолютизировать одно обращение — в противовес другим. Но это никоим образом не означает одинаковой правильности любых комбинаций категорий! Надо, чтобы эти категориальные схемы сами были логичны — тем самым логика порождает самое себя. Как отражение единства мира, логика будет той же самой, с каких бы категорий ее ни начинать. Поскольку же ее единичное представление конечно — оно всегда неполно, и должно быть правильным также в особенном смысле: на вершине иерархии надо оставить то, что полнее отвечает текущим задачам в конкретной ситуации. Одно дело — логика для ребенка, другое — для взрослого; своя логика нужна математику, археологу — или поэту, артисту; наконец, особым образом говорит о логике философ философу.

Каждая область культуры обладает своей, особенной логикой. Относительная замкнутость, определенность культурных ниш связана, в частности, и с устойчивостью соответствующих логик, которые здесь выступают в качестве принципа обособления, выражения сути вещей. Логика предметной области не меняется в ходе развития; именно это позволяет отделить деятельность от ее строения, посмотреть на себя со стороны. Но это же и ограничивает возможности рефлексии, не дает увидеть другие стороны целого.

Философия не может замкнуться в пределах какой-либо одной логики — она требует единства, преодоления любых границ. В этом смысле, философская логика не подчинена логике, а наоборот, становится ее источником, своего рода "генератором логик". Но философствование как особая деятельность обязано быть логичным, последовательным.

Далеко не всегда философ способен аналитически связать две категории, выстроить цепочку опосредований от одной к другой. Однако срабатывает логика усмотрения — и связь все равно логична, хотя и не развернута. Фальшь в философствовании чувствуется всегда, ее нельзя спрятать за "живым результатом", как иногда бывает в науке или искусстве; для философа важен не только продукт, но и путь к нему. Если публика не утруждает себя поиском оснований, философствование может казаться простым и общедоступным, а открытые таким образом "истины" выглядят самоочевидными, банальными — даже когда их высказывают в форме парадокса. Отсюда традиция свысока смотреть на философов как недоучившихся бездельников, переливающих из пустого в порожнее. С точки зрения обывателя (хотя бы и с учеными степенями), философствование не требует особых знаний и навыков: знай себе, чеши языком! Такое отношение выгодно господствующим классам, оно позволяет их идеологам проституировать философию, представляя ее эдакой продажной девкой мышления, за кусок хлеба делающей все, что прикажет клиент...

Но настоящая философия непродажна. Как и настоящее знание, и подлинное искусство. Так, "Requiem" Моцарта не обнаруживает ни малейшей религиозности, а в английской буржуазной политэкономии — зачатки коммунизма. Любой философ, если он действует как философ, то есть последовательно развертывая иерархию идей, — оказывается неугоден любителям логики "на заказ"; его мысли слишком часто приходят в противоречие с тем, что он берется обосновать. Философия отрицает самое себя — чтобы прийти к своей основе, к прочному единству противоположностей, где все вещи названы своими именами и открыты для всех.

Потому не может философская логика ограничиться сферой мышления, в любом деле она призывает к разумности, убежденности и последовательности. Никакой логический принцип не ясен до конца, пока не раскрыто его особенное выражение в каждой деятельности; следовательно, логика открывается не только (и не столько) через писание трактатов (сколь угодно объемистых), она "встроена" в философию как способ ее существования. Философия вроде пресловутой "книге бытия": судьба любой идеи записана в ней, от рождения до гибели, дарующей жизнь другим. Но содержание этой книги не есть нечто ставшее, свершенное — оно развертывается в самом процессе "чтения", в том виде, как этого требует читатель.

Категориальные схемы — и сами категории — бесконечны. Любой комментарий, любой анализ, превращает их в нечто частное, неполное — не отменяя всеобщности. Человек способен перевернуть развернутую перед ним структуру, свертывая ее — и развертывая заново, по-своему. Благодаря этому возможно передать всеобщее в единичном, бесконечное в конечном. И поэтому чужая логика может стать своей; в частности, можно учиться мыслить, думая вместе с кем-нибудь. Со стороны покажется, что речь идет о простом "применении" логических правил, выработанных давным-давно и предпосланных как данное; на самом же деле, развертывание логики в новых условиях есть развитие самой логики, способ ее существования. Позже рефлексия покажет, что здесь нового, — и снова описание превратится в живую деятельность, со своей собственной, оригинальной логикой. Так устроен человек — но это и то, как устроен мир.