С точки зрения эстетики, человеческая деятельность движется от одного совершенства к другому: искусство выхватывает из жизни любые намеки на совершенство, развертывает иерархию красоты и гармонии — и возвращает все это в повседневность, делает обычной практикой. Развитие эстетических представлений следует за историей культуры, а где-то и направляет ее. Однако такое, "онтологическое" единство оставляет в тени воспроизводство субъекта, его отношение к своим трудам, мотивы его решений, стремление к духовной определенности. Разумеется, как продукт (и предмет)

собственной деятельности субъект (на всех уровнях) предполагает "внутреннее" совершенство: его творческий потенциал постоянно приводится в соответствие с потребностями и возможностями культуры в целом. Но, универсальность разума требует превращения этой "внешней" необходимости в собственное развитие субъекта, чтобы организация деятельности по эстетическому принципу стала ведущей потребностью, инициативой субъекта — а не только уступкой ходу времен. Вот тогда наша деятельность станет по-настоящему одухотворенной.

По сути дела, речь идет о новом уровне рефлексии, когда сама рефлексия становится предметом и образом. Точно так же, мы идем от сознания к самосознанию — и только через это становимся разумными. Та же линия в эстетическом плане ведет к новым уровням духовности, которые философская эстетика обозначает категорией "возвышенное".

Идея "возвышения", "очищения", "сублимации", "катарсиса" с древнейших времен известна в истории философии. Донаучные формы психологии во многом следовали (и до сих пор следуют) философской традиции. Речь идет об истоках творчества как такового: для того, чтобы решиться посягнуть на каноны бытия, надо противопоставить им себя как действующее лицо, осознать себя в качестве творца истории, а не ее послушной марионетки. В классовом обществе такое размежевание может принимать весьма острые формы: от фантазии до бунта один шаг. Именно поэтому правящий класс боится любых проявлений самодеятельности масс, прилагает все силы к тому, чтобы выхолостить творчество, ввести его в институированные рамки. Даже когда новое художественное течение остается в рамках буржуазности, буржуа не сразу принимает новшества: только после переплавки шедевра в товар он становится классово безобидным — рынок уравнивает традицию и новизну, сводит все к чисто количественным отношениям, революцию заменяет эволюцией. Чистота порыва теряется в рыночной грязи.

Идеалистическая философия трактует возвышенное как чисто субъективное действо, проявление кем-то "встроенной" способности человека одухотворять мир. Шаг вперед по сравнению с вульгарным материализмом, который такой субъективности не признает вообще. Идеалистическая трактовка возвышенного, на первый взгляд, кажется интуитивно оправданной: действительно, природа безразлична к тому, что в ней происходит, и только человек пытается придать своим действиям (и явлениям природы) особый смысл. В конце концов, само понятие смысла относится к человеческой деятельности, а не к чему-то еще... Такие аргументы страдают метафизичностью: предполагается, что человек отделен от природы раз и навсегда, и в его собственной природе ничто не меняется. А суть-то как раз в том, чтобы своими действиями менять мир — и себя как его необходимую составную часть. И делать это не абы как, а так, чтобы честно исполнить свою миссию: привести мир к единству.

Категория "совершенство" говорит, как действовать. Категория "возвышенное" задает направление движения. Любой идиотизм можно довести до совершенства — но вряд ли разумного человека устроит эстетика идиотизма. Идея возвышенного заставляет нас не просто творить — а делать жизнь лучше; не просто стремиться к единству — а к единству во имя светлого будущего. Аналогично, по отношению к культуре в целом, одно дело — признать ее историчность, изменчивость, а другое — признавать необходимость прогресса, универсальную направленность истории. Последнее очень не по нраву буржуазным историкам, которым платят за "научное" обоснование неизменности классового строя. Вот и стараются они любые изменения представить пустым комбинированием все тех же элементов, изобретают теории "циклов" развития и т. д. Ту же идеологическую нагрузку несет в буржуазной эстетике сказка о вечных ценностях, об однопорядковости искусства всех времен и народов. "Возвысили" раз и навсегда — и хватит, скажите спасибо начальству, принявшему трудное решение за вас. И не надо лишний раз задумываться от сути своих действий, коль скоро вы в совершенстве освоили свое ремесло. Профессиональные творческие объединения — максимум дозволенного для рабов.

Разумному существу этого мало. Ему подавай весь мир. И тогда разум попытается сделать этот мир не только совершеннее, но и разумнее. Не нужно нам холодное, чужое совершенство. Мы в своем творчестве хотим превзойти себя, стать лучше, чем мы есть. А для этого нужно делать лучше все вокруг себя.

Какими бы абстрактными ни казались такие идеи, каждый может при минимальном усилии обнаружить нотки эстетики возвышенного в собственном поведении. Так, например, выбирая подарок, принимают во внимание не только качество вещи, но также вкусы и склонности получателя. Точно так же, подбирая что-то для себя, мы хотим, чтобы было не только полезно, но и приятно. Руководствуясь эстетическими критериями в деятельности, мы, в каком-то смысле, делаем подарок себе. Во всяком деле человек, помимо самого этой деятельности, обращает внимание на других людей, на общественный резонанс его труда. Мы хотим нравиться тем, кто нам дорог. Мы хотим дать им то, что больше никто дать не в состоянии, хотим любить и быть любимыми. Отсюда постоянная неудовлетворенность собой у творческой личности, когда сколь угодно совершенные творения идут в отвалы, поскольку они мешают личностному росту — и ничем не обогащают мир.

Из двух совершенств мы выбираем то, что важнее для всех. Мы хотим быть благородными, щедрыми — полезными для людей. Наши дела должны радовать наших потомков — в этом наш рай. Но в контексте культуры общественные ценности объективны, они такой же продукт деятельности, как и все остальное. Поэтому оказывается, что, стараясь действовать возвышенно, мы лишь с максимальной полнотой выражаем всеобщие идеи, следуем объективному направлению развития общества, человеческой деятельности, — представителями духа вообще, носителями единства мира.

Таков парадокс возвышенного: оно предельно субъективно, идет изнутри, окрашено личными предпочтениями человека, группы или общества в целом. Однако при этом оно выражает всеобщий характер субъективности как объективной направленности развития мира в целом. Возвышенное субъективно по форме, но объективно по содержанию, это своего рода совершенство наизнанку. Становится понятным, почему в античной трагедии возвышенное так часто превращалось во внешнюю силу, в судьбу. И почему полные истинного трагизма художественные произведения производят светлое впечатление, вселяют надежду. Возвышенный человек — выше богов.