Теории всего

Идея науки изначально предполагает некоторую степень противопоставления ученого изучаемому. Задача науки — представлять "внешний" мир (природу) вещами иного рода, которые, с одной стороны, вполне материальны и, в принципе, могут существовать независимо от автора, — однако на самом деле их существование как раз и состоит в том, чтобы представлять их создателя в природе. Это взаимное отражение в конечном счете зависит от уровня и направленности культурного развития, включая как материальное, так и духовное производство (исторические формы субъективности). В пределе (иерархически организованная) предметная область науки совпадает с культурой в целом — которая, в свою очередь, стремится охватить и творчески преобразовать весь мир. Этот объективный аспект может навеять мечты о некоторой "всеобщей" науке, способной (хотя бы в принципе) объяснить вообще все.

Разумеется, дальше иллюзий дело не пойдет. Принципиальное различие науки и ее предмета, равно как и отличие материального представления знаний от материи познаваемого объекта, — приводят к мысли о существенно частичном отражении мира в науке, так что хватает места и для других разновидностей рефлексии. Ближайшие родственники науки, также представляющие природу в условно-природных формах, — это искусство и философия. Но есть и другие уровни, где различие вещи и ее образа либо не развито, либо устранено (синкретическое и синтетическое самоотражение). Подобно науке, каждый уровень этой иерархии в пределе распространяется на весь мир — но различие уровней никуда не исчезает, поскольку у всякой деятельности свой продукт. При ближайшем рассмотрении оказывается, что расширение сферы рефлексии тесно связано с взаимопроникновением разных уровней друг в друга, их взаимной представленностью. Одна область интересов все больше включает элементы другой, и наоборот; в итоге исходные культурные формы уже почти неразличимы — и сохранять прежние категориальные структуры не имеет смысла, надо строить что-то другое. В частности, предельно развитая наука перестает быть собственно наукой; если же мы желаем оставаться в рамках научности, следует ограничить себя заведомо частным уровнем рассмотрения, выбрать фиксированную шкалу.

Поскольку наука вообще — частичное отражение мира, на практике это выражается как в развертывании иерархии специальных наук, так и во внутренней иерархичности науки, с выделением, например, эмпирического, теоретического и методологического уровней. Всякая обособленная наука очевидно ограничена рамками своего предмета; любые компоненты науки предполагают существование всех остальных — для компенсации заведомой односторонности. При любой степени общности, ни одно из этих частичных образований не способно представить целое во всей полноте. С этих позиций следует, в частности, оценивать мощь и ограниченность научных теорий.

Никакая теория не может быть универсальной. Идея всеобъемлющей теории формально противоречива и логически несостоятельна. Более того, именно узость высокоуровневых абстракций делает их столь определенными и практичными: фундаментальная теория не приложима ни к чему — зато она допускает разнообразнейшие адаптации. Обычное представление о теоретической общности сводится к подведению частных теорий под единую концептуальную схему; в свою очередь, такие схемы выводятся из какой-нибудь суперсхемы, приложимой ко всему вообще. Это зеркальное отражение того, что происходит на самом деле: абстракции вырастают из многочисленных типовых примеров и полезных приемов работы. Традиционный подход — обрубить ветки живого дерева и оставить голый ствол; это убивает то, что когда-то было деревом, превращает его в древесину, материал для переработки. В разумных пределах, такой опыт по-своему полезен: мы учимся заранее предполагать наличие стволов в тысячах деревьев, которые никто не собирается вырубать. И это представляется достаточно фундаментальной теорией — тем более, что, приближаясь к каждому отдельно взятому дереву, мы как правило умеем разглядеть его ствол. Но и эта древесная наука в конце концов натыкается на экзотические исключения, заставляющие ее развиваться в противоположных направлениях: либо мы расширяем понятие дерева, допуская существование деревьев без стволов, либо мы признаем существование древоподобных сущностей, которые не являются деревьями. Оба пути ведут к одному: бывшая теория всего уже не может охватить все.

Ученые вправе объединять что угодно с чем угодно; они могут конструировать абсолютно всеобщие теории, по отношению к которым все остальные теории оказываются лишь частными случаями. Но когда-нибудь с неожиданной стороны грянет такой опыт, который никак не втиснешь в, казалось бы, непогрешимое теоретизирование. Мир качественно бесконечен — все его превращения не вместятся ни в какую науку. Другая сторона этой качественной бесконечности — время: вещи меняются, и уже это подрывает универсальность любой науки, на любом из ее уровней.

При таком раскладе, каков смысл современных интегративных идей, вроде единой теории поля? Да, можно показать, что все существующие квантовополевые теории выводятся из единой теории с достаточно высокой размерностью конфигурационного пространства. Ну и что? Результат вполне предсказуем — поскольку любые такие теории опираются на те же базовые принципы и ту же логику, а потому они a priori совместимы в рамках какой-нибудь теории того же типа. Понятно, что формально конструировать объединения — вариантов много. Значит, рождается еще и программа поиска наблюдаемых эффектов, подтверждающих одно из возможных решений (или сразу все). Допустим, мы победили все технические трудности и завершили наш труд. Что в результате? Ключ к пониманию узкого класса физических процессов, не более. Пусть любое материальное образование состоит из элементарных частиц и полей — мир в целом никак не сводится к этим частным проявлениям. Хотя бы потому, что любое коллективное движение качественно отлично от движения участвующих в нем тел, и нет никакой возможности полностью объяснить явления высшего уровня исходя из их низкоуровневых механизмов.

Всякая теория отражает наш теперешний опыт, относящийся лишь к нашему ближайшему окружению (хотя бы и расширенному до космологических расстояний и энергий). Принципиальный антропоморфизм физических теорий делает невозможным их прямую экстраполяцию на мир в целом — к чему нередко прибегают некоторые ученые, дабы произвести впечатление на невежественных спонсоров и журналистов, снискать дешевую популярность — и выбить деньги под серьезные проекты. Разговоры о Большом взрыве, расширяющейся или сжимающейся Вселенной, темной материи и т. п. — это состязание в остроумии, игра ума, — без особых претензий, только чтобы представить себе, как бы оно было, если бы... Подобные гиперэкстраполяции могут быть полезны внутри науки, чтобы прояснить логику теории и нащупать пределы ее применимости. Но здесь они не ссылаются ни на какую физическую реальность, а только подчеркивают реалии человеческого мышления. Выносить теоретические полуфабрикаты на публику в качестве абсолютной истины и высшего достижения науки — это всегда идеологически мотивированный акт, подлаживание формализма под политические требования. Идейная шелуха не имеет ничего общего с наукой — но некоторые (бывшие) ученые позволяют втянуть себя в кампанию, не замечая лжи и психологических манипуляций.

В экономике, основанной на всеобщем разделении труда, наука всегда представлена множеством отдельных наук, которые никогда не сводятся одна к другой. Можно чисто формально объявить одну из них супернаукой, стоящей над всеми остальными, — это не отменяет самого факта ее отдельности: она остается лишь одной из многих. Иерархию общности всегда возможно свернуть — и развернуть как-то иначе; поэтому ни одна теория не будет универсальной в абсолютном смысле — что, в конечном счете, связано с самим фактом отделения науки от ее предмета. Прямое следствие: какую теорию не возьми — она говорит лишь о своем особенном, а вовсе не о мире в целом, взятом во всех возможных отношениях. Когда обобщение становится слишком широким — мы покидает пределы науки и оказываемся в царстве философии (а это уже не наука).

Поскольку любые культурно-обусловленные различия в науке (как неформальной, так и институированной) выражают текущие формы человеческой деятельности, — и следовательно, ориентированы на приложения, — всякая наука сохраняет научность лишь в пределах своей социальной ниши, на определенном уровне иерархии, — и развивает модели именно этой ограниченной реальности, применимые только здесь. По мере видоизменения человеческой деятельности, одни науки мутируют в другие, описывающие другой (но столь же узкий) круг явлений. Та или иная наука может считать себя сколь угодно общей — но относится она лишь к одному из бесконечности возможных отношений человечества к миру; именно концентрация внимания на продукте определенной деятельности делает науку влиятельной силой, опорой для практики.

Невозможность всеобъемлющей науки не означает непереносимости результатов одной науки в другую. Но такой перенос схем никогда не сводится к простой экстраполяции: он задействует сложный механизм обмена деятельностями. Люди учатся друг у друга делать разные вещи примерно одинаковыми способами; одна наука может заимствовать технические трюки у другой (а также у любых не наук) — при условии целенаправленной адаптации к новому контексту. При всем кажущемся сходстве, смысл того же метода различен в разных науках. Формальный аппарат, развитый для одной предметной области, надо переосмыслить в терминах другой, что часто влечет за собой и формальные изменения, иногда весьма значительные: никакая формальная процедура не может быть воспроизведены буквально — поскольку в каждой предметной области действуют свои, объективно значимые ограничения и связи.

В качестве еще одного аспекта этой подвижности науки, вспомним, что сама идея всеобъемлющей полноты — вне науки, и научное представление о мире в целом не совпадает с тем, что под этим понимают другие картины мира, — а разные науки различаются и своим пониманием полноты. Кроме того, в развивающемся мире наука тоже развивается, никогда не достигая предела: следовательно, можно говорить обо всем — но не сказать о нем всего.

Дело науки — создавать приближенные модели мира, ни одна из которых не может претендовать на универсальную применимость — даже в ограниченной области. В каких-то отношениях совокупность научных теорий может быть упорядочена по признаку "общности"; однако, как в любой иерархии, каждый уровень сохраняет свою специфику и не сводится к другим. При необходимости, в другом культурном контексте, та же иерархия может быть развернута иначе — и те науки, которые раньше считались частными следствиями чего-то другого, лягут в основу своих бывших обобщений. Такое обращение иерархии может принимать форму научной революции — но кто будет всерьез полагать, что научная картина мира уже готова и никогда не изменится?