Человеку свойственно упрощать, сводить многообразие мира к чему-то одному, — полагая, что сплошь и рядом наблюдаемые различия к делу не относятся. Жить в таком простом мире, правда, становится все сложнее — но чего не стерпишь ради красоты! Великий принцип индуктивного обобщения гласит: если похоже — значит, одно и то же. А если непохоже — значит, мы чего-то не заметили.

Похож один человек на другого, как две капли воды, — стало быть, двойняшки. Звезды, вот, тоже все какие-то одинаковые — только на разных стадиях развития. Электроны мы с самого начала объявляем неразличимыми, и приходится усреднять формулы по перестановкам. А уж перед законом — тут вообще все равны, и нищий всегда может отсудить свою долю у миллионера, только ленится...

Во многих случаях абстрактная наука помогла достичь вполне осязаемых успехов. Конечно, пришлось где-то красотой пожертвовать — пойти на уступки грубой эмпирии; но вот, болтаем же мы по мобильнику, читаем всякий вздор на общедоступных сайтах, грызем в изобилии синтетику, и ее же носим, летаем самолетами разных компаний, а скоро и в космос турист валом попрет. Как тут не увлечься и не испытать силу абстракции где-то еще? Например, в науках о языке.

Нет, всякие формальные языки и системы порождения пока оставим в стороне. Началось-то все с простого наблюдения, что одни языки в чем-то похожи на другие, и можно, стало быть, их по каким-то признакам классифицировать. После достаточно настойчивых уговоров, все языки согласились поделиться на небольшое количество языковых семей. Сейчас их усиленно уговаривают снять последние украшения и предстать перед публикой в совершенно одинаковой наготе... То есть, в идеале, существует один-единственный язык, а все остальное получилось из него методом варварского извращения. Вроде как мы полагаем, что есть русский, французский или японский язык — а отдельные представители этих наций лишь коверкают эталон, каждый на свой лад.

И вот, десятки ученых мужей (а иногда и жен) изощряются в попытках реконструкции мифически абстрактного праязыка. Сколько на этом диссертаций защищено! — никакого арифмометра не хватит. Пишут умные книги и глупые статьи — но авторитет признают все, и расходятся разве что в несущественных деталях (см. абзац #1). Вырисовывается монументально стройная конструкция. Еще чуть-чуть — и можно будет всем миром переучиваться на родной, подлинно естественный для всех язык, и не заморачиваться больше искусственными языками международного общения. Фонология, грамматика, лексика праязыка исследуются с неизменным энтузиазмом. И все это наилогичнейшим образом увязывается с поисками единого предка для всего современного человечества, эдакого адамопитека.

На этом месте у существа нерелигиозного начинают в душе пошевеливаться сомнения... А не прикрывают ли все эти разговоры о Большом взрыве, первочеловеках и едином древнем языке примитивную поповщину, сказки о сотворении мира и его населения кем-то заоблачным? Чисто теоретически, не исключена возможность, что все мы — подопытные блохи, и некто в параллельной Вселенной защищает диссертацию на тему технологии полового размножения у продвинутых приматов искусственного объекта номер такой-то. А мы тут стараемся науки ради... Но чтобы вообще все сотворить — это уж дудки! Тогда всемогущему творцу придется начинать с себя — и акт творения выпадает из теории как неуместное излишество.

Если все-таки говорить о сходстве, не похоже ли возведение всех языков к некоторому праязыку на попытку вывести все многообразие жизни их одной-единственной органической молекулы? Ну, физики уже давно докатились до первочастицы. Математики тоже двести лет мечтают о сведении всей математики к чему-то одному. Стало быть, остальные — чтобы не отстать от старших товарищей?

Если сжечь энное количество водорода, образуется сколько-то воды. Но вода может образоваться и при соединении щелочи с кислотой, и как продукт разложения органических веществ... Точно так же, электрон может быть выбит из атома фотоном, другим электроном или ионом, а то и просто испускаться в ходе спонтанной перестройки электронных оболочек с переходом в более низкое энергетическое состояние. Число 3 можно получить как (2 + 1), но можно и как (5 – 2), или корень кубический из 27. В конце концов, перекусить можно и парой пирожных, и куском ветчины... Кому что больше нравится.

Вот и думается: а почему, собственно, одинаковости в разных языках следует выводить из одной единственной первопричины, отметать все культурно-языковые процессы кроме простого наследования? Если несколько человек додумались до одного и того же — почему, собственно, кто-то должен быть первым, а остальные плагиаторами? Даже если между ними столетия. Пути развития бесконечно разнообразны, и найденное одними в одном контексте вполне может быть переоткрыто другими по-другому. Конечно, буржуазная психология толкает нас на то, чтобы разыскать изобретателя колеса и осчастливить его многочисленных потомков неожиданными дивидендами. Но меркантильность — сродни религии: сведение всего к деньгам есть признак скудости духа, убогой недоразвитости. Стоит ли господам-лингвистам усиленно подчеркивать слабость своего воображения?

Всякая иерархия проявляется во всевозможных иерархических структурах — но не сводится к ним. Любое упорядочение возникает лишь локально — в каком-то месте, в ограниченных временных рамках, в определенном отношении. Когда мы говорим об эволюции фонологического строя русского языка, мы обязаны ограничиться узким историческим периодом, в рамках которого русский язык существовал и эволюционировал как таковой; мы не имеем права сопоставлять его с древними славянскими диалектами, и даже межкультурное сравнение в пределах одной эпохи требует осторожности. Точно так же, мы можем проследить генетическое родство различных языков — но лишь до определенного предела, не для всех элементов и допуская влияние других факторов. Реконструкция единого праязыка — чистой воды артефакт, безосновательная абстракция.

Понятно, что языковые явления не возникают на пустом месте — просто потому, что пустого места в мире нет. Все, конечно же, из чего-то произошло — но вовсе не обязательно из чего-то одного. А в развитии языков взаимоотношения разных народов имеют первостепенную значимость, ибо язык есть прежде всего общественное выражение общественного сознания, которое как раз и формируется в рефлексии, во взаимопроникновении культур. Как в биологии новые виды зачастую образуются путем скрещивания, так и новые явления в языке могут быть следствием сплавления разных языковых пластов. Сходство появляется не только по причине родства — но и в силу взаимной культурной обусловленности. Точно так же в традиционной семье два человека из разных семей вдруг становятся самыми близкими родственниками, и роднее никого нет.

В развитии языков всегда переплетаются эти два механизма: наследование и взаимовлияние, дивергенция и конвергенция. Даже в современном мире, когда конвергентные процессы подавлены за счет культивирования языковой обособленности ради экономического размежевания, взаимопроникновение языков заметно на временах порядка нескольких десятилетий; в прошлом этот эффект был гораздо сильнее, и на протяжении тысячелетий могли возникать практически любые гибриды. Материальной основой этого служит повторяемость определенных способов действия, обусловленная как единством биологии человека, так и объективными закономерностями в развитии культур.

Кстати насчет объективных закономерностей. Одна из наиболее общих черт исторического развития — движение от синкретизма к аналитичности, и потом к синтезу. Грубо говоря, не бывает так, чтобы нечто возникло сразу, в готовом виде, со всеми возможными формами и проявлениями. Сначала оно проявляется как тенденция в рамках чего-то другого, потом общественно закрепляется как обособленная деятельность, а затем эта обособленность снимается во взаимодействии с другими деятельностями. Первые образцы — всегда примитивны, функционально неопределенны; потом приходит очередь рафинированных форм. Например, язык современной музыки сложился далеко не сразу — он усложнялся и обогащался постепенно на протяжении многих столетий. Однако лишь недавно, после двух с половиной тысяч лет увлечения абстрактной комбинаторикой, появилась теория Л. Авдеева, показывающая, как из примитивного сопоставления звуков разной высоты развились сложные звуковысотные шкалы, и как одни и те же законы могли по-разному проявляться в культуре разных народов. Тем самым, с одной стороны, показано внутреннее единство музыки (и, следовательно, возможность взаимного влияния) — но при этом не исключается расхождение в путях развития музыки у разных народов, культурное своеобразие.

Точно так же, первобытные языки не могли отличаться богатством и определенностью выразительных средств. Это сейчас мы выстраиваем фонологические системы, синтаксические схемы и уровни семантики. А тогда достаточно было очертить самые общие границы, а детали приходили потом, в практической деятельности. В частности, границы между фонемами долгое время оставались весьма зыбкими — так что само существование фонем как чего-то определенного и устойчивого было пока невозможно. Когда традиционная реконструкция праиндоевропейской фонетики предлагает поверить в различение древними людьми нескольких десятков фонем — это просто смешно. Посмотрите на речевое развитие младенца. Даже в условиях сильнейшего давления развитой фонологии родительского языка первые словофразы совершенно неустойчивы в фонетическом отношении, и лишь воображение родителей находит в них обрывки слов. Точно так же, сколько-нибудь развитый синтаксис появляется у ребенка далеко не сразу — а у первобытных людей путь к нему занял тысячи и тысячи лет, и потом еще долго вырисовывались какие-то устойчивые формы; понятно, что заимствование в таких условиях могло происходить практически беспрепятственно. В современных языках следы этих процессов перемешивания остались в виде различия основ одного и того же слова при образовании различных синтаксических форм ("есть" — "буду", "идти" — "шел"). Но что далеко ходить? В русском языке полно свежих примеров заимствованного словообразования: "мумуизм", "антиобщественный", "хамизация", "продраинг", "пофиксить"... Пусть иногда это воспринимается как нечто нарочитое — со временем юмористический тон выветривается, и остается заурядное словоупотребление. Например, питерский диалект русского языка сложился под влиянием иностранцев — однако именно его нормы часто вытесняют традиционное московское произношение в жизни и в словарях.

Язык иерархичен, и разные его стороны могут развиваться по-разному. Одно наследуется и преобразуется, другое заимствуется, третье изобретается с нуля... Старые формы приобретают иногда совсем другую окраску, диалекты становятся нормой, а стандарты превращаются в стилизацию. Да, это идет вразрез с нашим стремлением к простоте и единообразию. Но, может быть, за этим стоит иная, куда более совершенная простота, которую нам еще только предстоит найти?