Уж кто только не писал про это! Тысячи страниц всех времен и народов. Сотни солидных конференций — национальных и международных, научных и не очень. Кто другой — рисковал бы потеряться в этом океане. Но я не рискую. Во-первых, потому что никто меня еще и не находил — а потому и терять нечего. А во-вторых — есть у меня мысль, и я ее думаю...

Как-то все пространственно-временные аспекты языка группируются вокруг двух основных тем: язык в пространстве и во времени versus время и пространство в языке. С одной стороны, география и история. С другой — содержание наших речений. Две чаши весов. Но что их соединяет? Как это часто бывает, мы видим главное — и не обращаем внимания на все, что ему сопутствует и делает его возможным. Кладем, так сказать, уравновешиваем один опыт другим. А у весов, ведь, не только чаши — у них еще и коромысло, и подвес... Когда все хорошо пригнано да смазано, про механику дела задумываться незачем. Но рано или поздно упремся в коварный глюк, и будем в недоумении чесать репу... Так лучше уж заранее подготовиться, хотя бы морально.

Кто не понял — объясняю. Речь пойдет о том, что язык не только существует в пространстве-времени, и не только отражает его, но еще и сам является пространственно-временным образованием. Как все вообще в этом мире. Поскольку оно есть и развивается.

Стало быть, начинаем издалека.

Сразу признаем, что мы все (и каждый из нас) — только часть большого мира, и что другого мира нет. Соответственно, все в нем — лишь разные способы обособления всяческих единичностей в их отношении к целому. А никак не относиться к нему единичности не могут, поскольку их единичность есть просто способ разделить целое на части, не более того. Один способ не лучше другого. Как только что-то образовалось — предполагается и все остальное. В философии это называется материальным единством мира. А каждая единичная вещь все равно воображает себя центром мироздания и объявляет весь мир своей материей — материалом. Разумеется, что и для чего будет материалом — это дело весьма и весьма относительное. Но вообще без материала обойтись невозможно — из единственного мира выпрыгивать некуда!

С другой стороны, поскольку мир только один, как-то сопоставляться он может только с собой. Это называется рефлексией ("возвратностью"). Опять же, из всеобщего могут по-разному выделяться части, и рефлексия предстает в разнообразнейших обличьях. Например, по отношению к единичным вещам — это их форма (как философская категория, а не только умение выглядеть в чьих-то глазах). Но когда единичность представляет мир в целом — она существует (как его часть), и рефлексия становится существованием.

Единство материи и рефлексии называется субстанцией — но эту тематику нам сейчас затрагивать незачем, равно как и вопросы, связанные с различием уровней рефлексии (существование, жизнь, разум). Отметим только, что человек в этой картине принципиально отличается и от животных, и от неживых вещей, а человеческая (сознательная) деятельность — тоже рефлексия, но особого рода.

Как эти воззрения называть — совершенно все равно. Я предпочитаю словечко "унизм". Во-первых, коротко. А кроме того — даже при минимальном знакомстве с вульгарной латынью намекает сразу и на единственность (уникальность), и на всеобщность (универсальность), и на единство многообразного (выразим, кстати, признательность английским изобретателям).

А пока вернемся к существованию. Существуют единичные вещи — поскольку они выделены из целостности мира. Существует мир в целом — поскольку он представляет себя и в этом смысле выступает как некая всеобщая вещь. Вещью может оказаться что угодно — в том числе и отношение вещей друг к другу, что, как легко видеть, есть просто единичность рефлексии; как всякая единичность, она относится к целому, и можно говорить о ее материале и форме. С одной оговоркой, что материализуется рефлексия только через другие вещи, через их материал и формы. Поэтому, говоря о языке, мы должны рассматривать способы общения (деятельности), которые он обслуживает, и отчетливо осознавать, что за каждым элементом языка стоит некоторое общественное отношение. А в остальном язык такая же вещь, как и все прочие, и существует как самостоятельная целостность, уменьшенная копия большого мира.

Пространство и время мы собираемся связать с разными способами (или сторонами, или уровнями) существования. А именно, все существующее, во-первых, как-то присутствует в этом мире (бытие); во-вторых, оно может по-разному относиться к окружающему, менять свое "место" в составе целого (движение); наконец, оно и само меняется — то есть, по-разному относится с самому себе (развитие). Интуитивно, внимание прежде всего обращаем на центральное звено этой триады, на движение. Действительно, пространство по самой своей сути есть совокупность возможных проявлений чего-то — а значит, речь идет об отношении единичной вещи к целому. С другой стороны, время есть место вещи в собственной истории — и здесь тоже присутствует отношение единичного к общему. Как выражаются философы, пространство и время суть атрибуты всякого движения. А если по-простому, все движется в пространстве и во времени, и других вариантов нет. Разумеется, если не подходить к делу слишком прямолинейно и не связывать категории пространства и времени только с тем, что нам известно из физики. Бытие, ведь, возможно не только физическое, и некоторые его уровни от природы весьма далеки, так что их материальную основу еще поискать! Например, если говорить о бытии языка.

В общем случае, пространство — это характеристика движения со стороны бытия; напротив, время показывает движение в отношении к развитию. Но можно повернуть и по-другому: пространство характеризует бытие в его отношении к движению, а время — низший уровень развития, всего лишь переменность, последовательность, упорядочение. Иерархии любят такие фокусы — и всегда готовы повернуться тем боком, с которого к ним подошли. Чтобы поймать неуловимое, придумали категориальные схемы. Например, приведем иерархию существования к простейшей (линейной) схеме

бытие → пространство → движение → время → развитие

А дальше всякий волен по-своему расставлять знаки препинания. В зависимости от этого пространство будет вести себя то как бытие, то как движение; соответственно, и время будет смотреть сразу в две стороны, примазываясь то к движению, то к развитию. На самом деле в этой схеме следовало бы еще предусмотреть снятие развития, превращение его в бытие (что мы запросто делаем в языке, понимая, например, развитие как развитость, уровень развития). Но происходит это уже за рамками существования как такового, через материальность мира. Для наших целей достаточно осознавать, что любые противоположности диалектически перетекают друг в друга — и любая схема оказывается цикличной. На то она и рефлексия, возвратность. Соответственно, пространство мы воспринимаем через время, необходимое для его освоения, а время — выражаем в пространственных единицах и судим о нем по пространственному расположению чего-то относительно чего-то. Но в отличие от наивных физиков, которые тупо отождествляют время с пространством на основании принципиальной выразимости одного через другое, мы еще помним, что в языке одни и те же слова запросто могут обозначать вещи совершенно разные, и даже противоположные. Если палец на руке и палец на ноге называются по-русски одинаково — руки отнюдь не становятся ногами; вероятно, в каком-то смысле русским оно все едино — а в других языках даже названия будут разными: 指头 vs. 脚趾, 'doigt' vs. 'orteil', 'finger' vs. 'toe'. Взаимосвязь — это не всегда тождество, а устанавливать ее надо, уже умея различить то, что мы собираемся связывать, — и не абстрактно-математически, а путем объективно обнаружимых практических действий.

Вооружившись фундаментальной теорией, можно подступаться к пространственно-временной лингвистике.

На первый взгляд, дело эмпирически очевидное: есть речевой поток, и мы все умеем преобразовать его во внутреннюю картинку (содержание речи), а другие внутренние картинки развернуть в последовательность актов артикуляции (будь то озвучивание фонем, выписывание букв или стук по клавиатуре). Имеется внешнее движение (деятельность) — и это сразу же вводит пространство и время как его неотъемлемые противоположности. Например, для устной речи, можно рисовать траектории в каких-нибудь фонологических пространствах. Буквы выбираются из конечного алфавита, слова из конечного словаря. Для дискретных кодов есть технологии сжатия, преобразующие последовательности символов в единичные символы и разносящие их по разным уровням алгоритмической сложности. Вот вам и превращение времени в пространство, и наоборот. Ничего особенного.

Так ли уж все скучно? Развертывание речи в физическом времени — это тривиальный, самый примитивный пример времени лингвистического. В сущности, до лингвистики мы здесь и не доросли, ибо речь идет о лишь о том, что роднит язык с любой другой деятельностью, также протекающей в физическом времени и пространстве. Однако из одной почвы растут разные цветы — и говорить о речевом движении, конечно же, надо. Чтобы все остальное было с чем сравнивать. Но даже в этой полулингвистике есть свои пикантности и глубокие места.

Например, как получается, что устная речь, в которой одно телодвижение плавно перетекает в другое, вдруг начинает делиться на фрагменты, превращается в дискретную последовательность? Да и в письменной, и в экранной речи воспринимаются отнюдь не графические элементы, и не буквы, — а куда более крупные комплексы, выстроенные по собственным законам, и порождающие собственное время — существенно отличное от физического. А значит, и соответствующее пространство.

Конечно же, диалектика дискретности и непрерывности присуща любой деятельности. Мы знаем (благодаря классическим трудам А. Н. Леонтьева), что деятельность как сплошной поток, как направленность движения, на практике превращается в набор отдельных действий, представляющих собой как бы отрезки деятельности, имеющие начало и конец. Внутри себя действие столь же непрерывно, и во всем подобно деятельности (а значит, при определенных условиях деятельности могут превращаться в действия и наоборот). Однако по отношению к объемлющей деятельности действие дискретно, конечно. В свою очередь, всякое действие представляется последовательностью отдельных операций — чисто дискретных образований, "точек" собственного пространства данной деятельности. Операция — свернутое действие, у которого конец "сливается" с началом. Тоже в своем роде бесконечность, только наоборот — инфинитезимальность. Но внутренняя сложность действия в операции не исчезает, и при необходимости операция может быть развернута в полноразмерное, конечное действие.

Тут мы вспоминаем об упомянутой выше многозначности лексикографических единиц: пусть за превращения одного в другое отвечает в деятельности единый механизм — но сами-то действия и операции получаются не вообще, а вполне конкретные, и одна деятельность другой не указ. Следовательно, есть где порезвиться лингвистам любых ориентаций.

И действительно. С точки зрения фонологии — в речи одна структура. С точки зрения грамматики — совсем другая. А где-нибудь в психосемантике — и вовсе третья. И в каждой из них свое пространство, и свое время.

Как такое может быть? Мы привыкли, что время — это одна на всех длиннющая кишка, по которой ползти можно только в одном направлении... Физики, конечно, утешают сказками о формальной обратимости — только все это на уровне старой памяти: можно еще рассказать, как было, — но повторить уже нельзя. Да и незачем.

Чтобы порезать деятельность (и ее время) на куски, требуется инструмент. Сам себя никто не расчленит. В качестве инструмента, очевидно, выступает другая деятельность, перпендикулярная первой. То есть, минимально с ней повязанная. Допустим, я хочу получить фонологическую картину речи. Тогда надо взять нечто далекое от фонологии, но имеющее в своем составе набор достаточно (но не слишком) мелких единиц, — эдакую дифракционную решетку, через которую живую речь можно пропустить — и потом разглядывать на внутреннем экране узор светотени. Тут кстати подворачивается морфологическая организация языка — и мы объявляем фонемой то, что отвечает за различие морфем. Дело сделано. У каждого носителя языка есть внутри этот "встроенный" фильтр, и фонологическая наука поставлена на универсальную основу.

На полях: из такого определения фонологии — много нетрадиционных следствий. Например, о вторичности анатомии голосового тракта и вариативности артикуляционных норм. Артикуляция не подходит в качестве инструмента для разделки по той причине, что она не ортогональна речи, входит в нее в качестве неотделимой сущности. Но даже если бы мы и сумели абстрагироваться от положения речевых органов в момент речи, такое решето оказалось бы слишком мелким — фонемы в нем просто застрянут.

Еще одна крамольная мысль: не язык надстраивается над фонологией — а наоборот, фонологические структуры исторически возникают на основе функционально-грамматической определенности — так сказать, задним числом. Поэтому потрясающие воображение дилетантов реконструкции индоевропейской фонологии — чистой воды фантазия, пыль в глаза.

С формальной точки зрения, в таком подходе фонема определяется как класс связности морфем (лексических единиц). Если очень грубо: фонема, обозначаемая знаком [м] есть то, что имеется общего у морфем -маг-, -зам-, -мор-, -зме- и многих других. Фонологическое строение языка не обязано быть "плоским" — выделение общих элементом происходит на разных уровнях, и появляются "суперфонемы", способные превращаться в нечто более специфичное на низших уровнях (отсюда растут ноги у регулярного чередования звучаний, громко именуемого в лингвистике абляутом), а также "комплексы" — стандартные соединения звучаний, произносимые как один звук (например, дифтонги и аффрикаты, вроде [хр] в слове 'хрюкать'), — подобно аккордам в музыке.

В пространственно-временной терминологии, мы говорим, что взаимодействие одной деятельности с другой порождает шкалы — наборы возможных (предполагаемых восприятием и действием) положений (или, скорее, взаимных расположений в пространстве и во времени). Со времени обнаружения древними греками несоизмеримых отрезков мы привыкли считать физическое пространство непрерывным. Пространство деятельности всегда дискретно. Однако дискретность эта — особого рода, ибо ступени шкалы — не точки, а зоны, непрерывные области допустимых значений. С топологической точки зрения, пространство деятельности оказывается многосвязным: не всегда возможно перевести одни точки в другие непрерывным образом. Между различимыми зонами — пустые пространства, попасть в которые в рамках данной деятельности нельзя — надо менять шкалу. Вполне возможно, что и физические шкалы устроены таким же образом — только мы пока об этом не знаем; современные попытки встроить в физику абсолютные кванты пространства-времени оказываются в таком случае на ложном пути: действительность сложнее и интереснее.

Разумеется, вопросами формообразования наука занималась давно и плодотворно. В той же физике полно примеров возникновения дискретных структур в непрерывной динамике: орбиты планет, энергетические уровни в атоме, кристаллы, фазовые состояния сплошных сред... Когда-нибудь доберутся и до пространства-времени. Но у нас есть достаточно яркий пример — звуки музыки. С одной стороны, элементарные музыкальные понятия знакомы почти всем, независимо от наличия слуха и присутствия голоса. С другой — есть замечательная теория образования звуковысотных шкал, иллюстрирующая характерные черты процесса и возможные результаты. Так что беседа может стать содержательной.

Но сначала наберем еще примеров из лингвистики.

Взаимосвязь и качественное различие пространства и времени выражается в различии фундаментальных лингвистических категорий "язык" и "речь". Язык — то, что может произойти; речь — то, что происходит. Разумеется, речь следует нормам языка — но далеко не всегда вписывается в его рамки; точно так же, язык можно представлять себе как совокупность возможных речений — однако он не остается неизменным, развивается под влиянием живой речи. В простейшем случае речь выглядит последовательным переходом от одного элемента языка к другому (или от одной языковой конструкции к другой), что естественно представить его пространственным следом — траекторией. Эта одномерность соответствует интуитивным представлениям о направленности физического времени от прошлого к будущему. Но даже и в такой элементарности не все просто. Как видно из "фонологического" примера, членение речевого потока на составляющие зависит от уровня рассмотрения — и одна и та же речь на разных уровнях выглядит то последовательностью фонем, то последовательностью слов и фраз, то связью идей в мышлении... Разумеется, все это лишь отражает иерархичность человеческой деятельности, которую всякая речь призвана опосредовать и обслуживать. Сухой остаток тот, что время деятельности и речи иерархично: и деятельность, и речь — развертываются сразу в нескольких пространствах и соответствующих временных шкалах. Причем траектории разного уровня вовсе не обязательно совпадают — они могут быть вообще не переводимы одна в другую простым изменением масштабов, как на интерактивных картах.

Но, например, речевой поток как цепочка звучаний — это все же нечто одномерное. С точки зрения материализма, крупномасштабная организация не может не отразиться на качестве звука, она обязана быть представлена в организации материального носителя речи. На фонологическом уровне эта особая организация речевого потока, возникающая в силу иерархичности речи, называется интонацией. Исходя из интонации, мы "восстанавливаем" в непрерывности речи фразовую структуру — или ее лексическое строение. В некоторых случаях такое восстановление неоднозначно, и приходится учитывать не только строение деятельности, но и деятельностный контекст, иерархию сопутствующих условий. Отсюда мы снова заключаем, что контекст как-то представлен на фразово-лексическом уровне, и приходим к понятию грамматического строя речи, который опять-таки, выражается на фонологическом уровне соответствующими интонациями — а значит, возникает еще и интонационная иерархия. Формально одномерный речевой поток приобретает как бы дополнительное измерение; так одномерность времени превращается в многомерность пространства.

То же самое относится к письменной (и любой другой) речи. Формально одномерная последовательность знаков подразумевает различные уровни языкового членения, иерархию шкал пространства и времени. Способ организации речевого потока позволяет восстановить лексическую и фразовую структуру текста, использование тех или иных грамматических форм указывает на речевой контекст. Но этого не всегда хватает. И тогда требуется надфразовая структура — организация текста в целом, или даже целая иерархия текстов... В литературе — особенно в поэзии — существеннейшую роль играет позиционное выделение и связывание композиционных элементов, с возникновением регулярных (симметричных) структур (графика, строфика, ассонансы, сквозные образы и т. д.). Напрашивается сопоставление с современной физикой, в которой динамические симметрии стали основой основ. Язык науки организован в соответствии с логикой ее понятий, выстроенных в концептуальные системы. Философия объединяет тексты на основе категориальных схем. Тем самым возникают дополнительные языковые измерения, при сохранении (локальной) одномерности речи.

Здесь полная аналогия с музыкой: только внешняя организация последовательности звуков позволяет выстроить внутреннюю иерархичность (например, шкалы звуковысотности: звукоряд, лад, гармония; или иерархия ритма: метр, темп, фразировка, такты, ритмические группы). Один и тот же звук может выражать различное, в зависимости от контекста. Один и тот же аккорд — либо диссонирует, либо гармоничен — в зависимости от звукорядной иерархии. Один и тот же мелодический оборот способен принимать совершенно разный облик (и смысл) на фоне различных звукорядов или гармоний.

Однако для музыкального звука существует естественная математическую модель — внутренняя структура его достаточно проста: "чистый" тон легко представляется нормальным распределением вероятностей (гауссоидой), форма которого зависит от текущих установок восприятия, включая общекультурный слой, индивидуальные предпочтения и структуру авторского замысла. Сравнивая такие элементарные тоны, мы можем выявить их наиболее выразительные и устойчивые комбинации ("внутренние тембры"), а их них вывести иерархию зонных шкал.

Есть ли какие-то намеки на существование речевых элементов, подобных чистым тонам-гауссоидам? Скорее всего, да — поскольку такого рода распределения характерны для любой деятельности, связанной с элементарной категоризацией, отнесением стимула к одному из двух несовместимых классов. "Тембровая" структура речевых элементов связана с регулярным повторением, с многократным воспроизведением такого различения как в речепорождении, так и восприятии речи. Разумеется, на каждом уровне языка способы выделения базовых элементов (формы категоризации) различны; однако достаточно того, что предполагается существование дискретных структур на фоне некоторого поля "материальных" реализаций (будь то способы артикуляции, лексические поля, семантические пространства или концептуальные системы). В любом случае какие-то сопоставления оказываются предпочтительными — и возникает аналог функции диссонирования в теории музыкальной звуковысотности.

Главный вывод из этой аналогии — объективность шкал. Точно так же, как богатство исторических и этнических форм звуковысотности вытекает из единого простого принципа, внешнее разнообразие языковых форм порождается универсальностью механизма порождения и восприятия речи. Направления и стадии развития "речевого слуха" не произвольны, они подчиняются общим для всех законам.

Поговорим немного об особенностях письменной речи. Может показаться, что здесь изначально присутствует дискретность, связанная с конечностью алфавита. Текст на странице или на экране выглядит как последовательность букв; пробелы указывают на границы слов, знаки препинания — разграничивают фразы и предложения... Но, во-первых, это не всегда так, а во-вторых, люди прилагают массу усилий, чтобы такие технические ограничения преодолеть. Например, при письме от руки о разделении букв приходится говорить весьма условно. В типографике широко распространены лигатуры — а в арабском языке они стали неотъемлемым компонентом самой системы письма. В некоторых письменностях пробелы отсутствуют как класс, а знаки препинания сведены к совершенно невыразительному минимуму. В формально структурированной письменности, вроде русской, жесткость знаковой системы компенсируется вариативностью авторских знаков и способов написания (включая намеренные отступления от орфографии). Но даже на уровне отдельных знаков всегда есть возможность расширить их смысловое наполнение, заставить их обозначать нечто совершенно иное. Дискретный символ оказывается способен передать непрерывную гамму оттенков, в соответствии с разнообразием возможных текстуальных позиций и ролей. Это вполне подобно тому, как нота в музыкальной партитуре лишь условно соответствует живому звуку: чтобы воспроизвести правильную интонацию, приходится заниматься углубленным анализом, искать (и придавать) смысл нотной записи, творчески интерпретировать текст — а иногда и обогащать его новыми, неожиданными инструментовками.

Живая речь, как правило, ситуативна — здесь важно высветить нечто, происходящее здесь и сейчас. Даже если разговор о прошлом или будущем — это актуальное прошлое и актуальное будущее, поскольку говорится о нем сейчас. Во французском языке, например, это подчеркивается даже употреблением временных форм глагола. Напротив, письменный текст изначально ориентирован на "удаленного" читателя, и потому заложенная в него идея не обязана как-то соотноситься с текущими обстоятельствами автора — особенно если текст рождается несколько месяцев и даже лет. Пространственно-временная структура текста в результате становится "двуслойной": в какой-то мере она по-прежнему отражает личность автора и его жизненные обстоятельства, но суть написанного в другом — в том, что называется авторским замыслом. В зависимости от установок читателя, он может обращать внимание на любой из этих пластов, произвольно выстраивая еще одну иерархию, способ восприятия.

Пространство и время тесно связаны друг с другом — но это не одно и то же, как бы ни пытались мистически настроенные физики уверить нас в обратном. Противоположные стороны целого не могут существовать по отдельности — именно потому, что это разные стороны одного и того же, а не самостоятельные существа. Всякое движение происходит в пространстве и во времени — где есть одно, там есть и другое. Связь пространства и времени существует лишь по отношению к определенному типу движения — а в других случаях эта связь может быть иной. Однако различия никакая связь отменить не может; более того, различие — необходимая предпосылка связи, ибо иначе просто нечего связывать.

Пожалуй, наиболее характерное отличие пространства от времени — это размерность. Бросается в глаза, что пространства бывают многомерные — а время требует выстраивания в один ряд, одномерной последовательности. Пространство может иметь сложную геометрию и топологию, может быть под завязку набито катастрофами и фракталами. А когда речь заходит о реальном движении, мы выхватываем из этого кошмара отдельные элементы и выстраиваем их один за другим, в порядке следования — по времени. Физическое движение подчиняется этому правилу точно так же, как биологическое, психологическое или историческое, — как языковое движение или движение мысли.

Физики чисто формально объединяют пространственные измерения с временем. Но если спросить, на каком основании они так поступают и всегда ли такое отождествление допустимо, ответа не будет. В лучшем случае сошлются на то, что в конечном итоге это работает, и все современные технологии на этом держатся. Но когда-то технологии вполне вписывались и в представления об абсолютном пространстве и едином на всех времени. А потом Лоренц и Эйнштейн порушили привычную иллюзию — ради другой, не менее иллюзорной...

Когда мы говорим, что время может быть выражено пространственным смещением, а пространственное смещение определяется необходимым для этого временем, — тут нет никакой эквивалентности. Точно так же, мы измеряем давление в миллиметрах ртутного столба, а температуру определяем на основании длины столбика жидкости в термометре, — но это вовсе не повод делать температуру или давление добавочными пространственными измерениями. Связь пространства и времени возникает лишь в условиях стационарности, когда возможно точное воспроизведение некоторой стандартной деятельности, задающей набор допустимых шкал. А в реальной жизни мы все-таки не застаиваемся долго на одном месте. Мир не просто существует — он еще и развивается.

Одномерность времени связана с направленностью развития — от низших форм к высшим, от рождения к смерти. А развитие не обязано всегда следовать одним и тем же путем. Одинаковое в общих чертах различается в исторических деталях. Возникают шкалы различий. Так время, оставаясь одномерным, "утолщается" — историческая линия становится историческим телом (или, на жаргоне модных сегодня физических теорий, "браной"). Выше упоминалось о порождении пространственных измерений языка иерархичностью речевого времени. Обратный эффект, когда пространственные отношения влияют на характер развития, связан с таким весьма распространенным явлением, как обращение иерархий. На пальцах: речь идет о разных аспектах развития. Если посмотреть на него с одной стороны — будет одна временная шкала; если повернуть другой стороной — появится еще одна. Например, изучая развитие фонологических систем, мы придем к некоторой последовательности исторических этапов; если же нас вдруг заинтересует развитие грамматических форм для выражения количества — появится новая историческая линия, со своими специфическими (хотя и столь же универсальными) структурами. Развивается одно и то же, в одном физическом времени, — но по разным путям.

При всем при том, имеется одно важное отличие письменной речи от устной, визуального восприятия от слуха. Если звук надо еще долго и нелинейно обрабатывать, чтобы извлечь спрятанную внутри многомерность, зрение сразу же предоставляет нам нечто, как минимум, плоское — и при некотором усилии возможно заглянуть и вглубь. Не то, чтобы это как-то влияло на характер языковых иерархий. По большому счету, зрение все равно работает по тому же последовательному принципу, преобразуя многомерную картинку в последовательность — которая потом уже обрабатывается стандартными методами для выявления пространственных структур. Физиологически, это происходит путем разглядывания, перемещения зрительного фокуса по квазипериодической траектории, чередующей широкие скачки с плавным дрейфом и мелкими дрожаниями. Отсюда, скорее всего, явное сходство музыкальных звукорядов и шкал направлений в живописи и других искусствах, опирающихся на зрение. С другой стороны, устная речь — это не только звук. В большинстве случаев общение связано с мимикой и жестикуляцией — и даже поза собеседника многое подсказывает. Поэтому многие раньше не любили телефоны — а кое-кто не любит и теперь. Даже в супернавороченном формате: с видео, телеконференциями, и все такое, — вплоть до трансляции запахов.

Тем не менее, было бы странно, если бы двумерность зрительного поля вообще никак не сказывалась на пространстве и времени письменной речи. Хотя на первый взгляд складывается именно такое впечатление. Да, знаки письменной речи двумерны — однако при чтении, казалось бы, важна только их последовательность, а второе измерение служит лишь для различения форм. Подобно тому, как тембры музыкальных инструментов не влияют на высоту извлекаемых нот, а тембр голоса практически не связан с фонологией.

Пристальное наблюдение все-таки обнаруживает тонкие различия в бытовании устной и письменной речи. В первую очередь — это характер ошибок и способность к их коррекции. Если в устной речи значительна доля ошибок, связанных с неточностями артикуляции и с вычленением языковых элементов из речевого потока, — в письменной речи (которая сегодня становится практически полностью клавиатурной и экранной) ошибки связаны прежде всего с двигательными навыками и визуальными установками. В зрительном восприятии не так важна последовательность элементов — они схватываются все вместе, параллельно. С одной стороны, это позволяет легко корректировать опечатки при чтении (что важно для обмена информацией). Мы просто не замечаем перестановок — у нас в голове сразу правильная структура. Но та же причина повышает вероятность неверного распознавания, когда даже при отсутствии опечаток воспринимается вовсе не то, что написано, — поскольку у читателя есть внутренняя предрасположенность (установка) увидеть в тексте нечто свое. Автор может намеренно ввести необычную графику — но ему надо еще потрудиться, чтобы эта намеренность стала заметной.

Восприятие устной речи опирается на интонацию — и только на ее основе различает языковые элементы. В письменной речи интонация скрыта, ее еще предстоит восстановить из особенностей графического оформления. При чтении мы как бы начинаем с того, к чему слух приходит в конечном итоге. Обработка устного сообщения дает текст, тогда как письменное сообщение — это уже текст. Это означает, что основная масса письменного общения связана с построением более высоких уровней контекста — а поиск подтекста подчинен именно этой, обобщающей деятельности. В устной речи контекст задан неязыковыми средствами, условиями общения. Он просто не подлежит оценке или изменению. С одной стороны, это обедняет наши творческие возможности. С другой — позволяет говорить о том, о чем письменно мы сказать пока неспособны. И тем самым стимулировать развитие письменной речи.

Но подлинная мощь письменной речи открывается лишь тогда, когда мы переходим от текста к типографике. Решительный выход за рамки одномерности связан с осмысленностью самого расположения текста в визуальном поле, с появлением многомерных языковых форм. Например, математическая диаграмма, радиотехническая схема или химическая формула — это принципиально многомерный текст, который можно сериализовать только посредством особой деятельности, лишь частично воспроизводящей в продукте существенные свойства оригинала. Дополнительные размерности возникают в интерактивных текстах, когда действия читателя позволяют изменять способы визуализации. Различие пространства и времени, языка и речи, при этом сохраняется — однако теперь одномерность времени связана не только со способом порождения речи, но и с активностью восприятия. Многомерные языковые формы (схемы) при такой сериализации воспринимаются как единый знак, и таким способом алфавит может быть расширен до бесконечности. Кстати, по этому пути издавна шли создатели систем письма на основе латиницы: взяв за основу латинский алфавит, они добавляли к нему диакритику, по сути превращая алфавит в набор типовых схем.

Даже если оставаться в рамках конечного алфавита, существует возможность расширить интонационный строй письменной речи, используя особые графические приемы — начиная от гарнитуры и размера шрифта (а в латинице и кириллице еще и с учетом различного начертания заглавных и строчных букв) до цветовой гаммы страниц. Методы типографики бесконечно разнообразны. Например, стилевое решение текста (как самостоятельного, так и в книге) уже вводит читателя в определенный контекст. Простейшее оформление страниц (размеры, поля, отступы и межстрочный интервал, колонтитулы и рамки) — это способ управлять восприятием текста, а значит и возможность нечто поведать читателю. Когда обычные книги переводят в электронный формат "для читалок" (.fb2, .epub и др.) они многое теряют — как мертвое тело отличается от живого. Речь ведь не только о том, чтобы передать информацию. Язык — средство общения. А как общаться с трупом?

Графическое оформление текста важно и в пространственно-временном плане, поскольку пространство страницы — это особый мир, элементы которого связаны определенным образом и не всякие траектории здесь возможны. Если устная речь предполагает только один способ восприятия, и говорящему иногда приходится прибегать к искусству риторики, чтобы донести до слушателя не только общий смысл, но и внутреннюю организацию текста, — на плоском листе читатель вправе самостоятельно выбирать способ просмотра, при необходимости возвращаясь назад, или забегая вперед. Дальнейшее развитие эта возможность получает в мультимедийных текстах (включая интерактивные). Что все это означает? А то, что над последовательной письменной речью (буква за буквой, слово за словом, строчка за строчкой) надстраивается некоторая "вторичная" структура, подобно тому, как сложные органические молекулы начинают закручиваться в хитрые пространственные формы — и эти формы влияют на химические и биологические свойства молекул. Сравнивая структуры страниц, мы получаем "третичную" структуру текста, а композиция книги в целом дает целостность более высокого порядка, "четвертичную" структуру — и это тоже может быть важно и значимо. Разумеется, не всякий автор, и не каждый издатель, задействует в полном объеме открывающиеся здесь возможности. Но по мере того, как средства оформления будут становиться все доступнее, так чтобы использовать этот слой письменной речи могли абсолютно все, и восприятие сможет стать более чутким и требовательным.

То, что пока не стало сознательным выбором каждого, пробивает себе дорогу как историческая необходимость. Возможность свертывания пространственно-временных пластов в особые элементы языка приводит к тому, что строение языка на любом уровне отражает черты определенного этапа в языковом развитии — включая следы исторических форм языкового пространства и времени. До серьезного изучения таких реликтов лингвистическая археология пока не доросла. Но какие-то намеки обнаружить вполне возможно. При некотором упорстве, следовало бы раскопать историческую последовательность закрепления тех или иных идей в данном конкретном языке. В общих чертах, принцип датировки связан с большей архаичностью пространственных форм по сравнению с временными.

Например, на уровне морфологии различные способы выделения лексических единиц (слов и морфем) говорят о том, что когда-то воспринималось как пространственное или временное отношение, как языковой факт — или оборот речи.

Грамматика дает нам практически неисчерпаемый материал по истории языка. Исследуя различные способы выражения некоторой идеи (предмет функциональной грамматики), мы видим, как соотносятся в каждом из них пространственный (идиоматический) и временной (комбинаторный) аспекты — и можем расположить их в порядке закрепления в языке. Разумеется, следует учитывать и процессы языковой интеграции. Например, одна и та же конструкция могла возникнуть в разных языках в разное время — а при их взаимодействии получится многослойная картина, смешение двух историй в одной. Разобраться трудно. Но такова природа всякого исторического исследования.

Еще один класс пространственно-временных форм языка связан с иерархией речевых оборотов. Уровни вложенности языковых конструкций и способы их соединения связаны с интонационной иерархией, которая, как мы уже видели, лежит в основе речевого времени. Здесь есть как общекультурный аспект ("стандарты" структуры предложений, стилистические варианты и т. д.) — так и выражение творческой индивидуальности (сложность и степень иерархичности фраз как одна из сторон стилистики). В письменной речи ту же роль играют особенности выстраивания надтекстовых структур.

Один из интереснейших вопросов — синтаксическое пространство и время, которые в большинстве языков не имеют отношения к пространственно-временной семантике. В каком-то смысле глагол (в тех языках, где он существует как грамматическая категория) представляет на этом уровне время — именно его формы организуют остальные части высказывания. Но в языке любые части речи способны превращаться в глаголы — так пространство развертывается во времени. И наоборот, глаголы легко субстантивируются, и время становится пространством. В этой картине синтаксис представляется как основная форма языкового движения, абстракция речи, единство времени и пространства. Поскольку же пространство и время языка отражают способы развертывания деятельности, именно синтаксис оказывается источником данных по истории этносов, задает своего рода культурно-историческую шкалу.