В деятельности субъект противопоставлен объекту — как идеальное противоположно материальному. Всеобщим образом, в отношении мира в целом, объект охватывает все, с чем можно что-либо сделать, в той или иной мере налично данное, — такой всеобщий объект мы называем природой. Всеобщий субъект — преобразующее начало, преобразование как таковое, способность действия, — и это мы называем духом. Преобразованная, насыщенная духом природа — это культура, иерархия продуктов деятельности. Природная составляющая культуры связана с тем простым фактом, что каждый продукт становится частью природы, воспроизводится как объект; это материальное производство. С другой стороны, воспроизводится и сама возможность преобразования мира, субъектность; это духовное производство. Дух как отношение вещей — не есть вещь, он не материален; поэтому воспроизводиться он может только вместе с вещами, связанными друг с другом посредством других вещей. Разумеется, вещи могут быть связаны и другими, природными способами, не имеющими отношения к деятельности. Субъектность отличается от всякой иной идеальности универсальным характером опосредования: любая вещь в субъекте связана с любой другой.

Человек как субъект деятельности — не сводится к совокупности тел, реализующих его жизнедеятельность: это не только плоть, но и особый порядок ее движения, прямо или косвенно связанный с универсальным преобразованием мира, его окультуриванием.

Элементарное звено деятельности можно представить схемой

объект → субъект → продукт

Воспроизводство деятельности предполагает "замыкание" линейной цепочки в цикл

...→ объект → субъект → продукт = объект' → субъект' → продукт' →...

Разумеется, это условная картина, где различные пути развертывания воспроизводства лишь подразумеваются. Когда нас, главным образом, интересует воспроизводство природы, все остальное отходит на второй план (снимается), и цикл принимает форму

...⇒ объект ⇒ объект' ⇒...

Так выглядит материальное производство, первая сторона культуры. Кажется, будто природа сама себя воспроизводит, а человеку остается только наблюдать и приспосабливаться. Эту видимость абсолютизирует вульгарный материализм и выпячивает буржуазная пропаганда, чтобы помешать людям почувствовать себя хозяевами своей судьбы.

Точно так же, можно обратить внимание на воспроизводство субъекта — и получить цикл духовного производства:

...⇒ субъект ⇒ субъект' ⇒...

Теперь на поверхности якобы самостоятельное движение духа, не отягощенного никакой материей. Философский идеализм возводит иллюзию в принцип и заявляет, что все в мире — лишь выражение абстрактных идей, и людям не дано влиять на эти сверхъестественные сущности. В классовом обществе разрыв между материальным и духовным выражает противостояние классов — и правящие круги приписывают духовность только себе, третируя рабов как "косную" материю.

Настоящая философия, утверждение единства мира, допускает такое "параллельное" воспроизводство лишь как одно из представлений целого, и всегда помнит, что воспроизводство природы опосредовано деятельностью субъекта, а воспроизводство субъекта возможно только через совокупность природных вещей. Это означает, что движение и развитие духовной стороны разума мы обязаны связать с чем-то внешним для субъекта, через что он может вернуться к себе на новом уровне. Однако в цикле духовного воспроизводства этот посредник не может быть объектом — поскольку все объектные опосредования там сняты, переведены на нижние уровни иерархии. Остается единственная возможность: источником духовного развития субъекта должно быть взаимодействие с другим субъектом, общение:

субъект ⇒ субъект' ⇒ субъект

Но общение общению рознь. Когда оно включено в деятельность, это форма совместного труда, способ передачи общего дела от одного субъекта другому — образование коллективного субъекта. Если же в качестве деятельности мы берем саморазвитие, духовное производство, партнер по общению играет роль особого, духовного объекта (или продукта), который каждый создает (выводит) из себя, чтобы через это стать самим собой. Этот механизм духовного роста, неотделимую от нас потребность в ком-то другом, мы и обозначаем словом любовь.

Из внешне простого определения вытекает все, что мы знаем о любви, — и все, чего мы пока не знаем.

Прежде всего — разнообразие уровней и форм. С античных времен пытались перечислять виды любви; во многих языках для разных ее проявлений используют разные слова. Говорят о страсти, о братской или материнской любви, о дружбе, о патриотизме, — даже о любителях хорошо покушать или сибаритах-мечтателях... Ни одно перечисление не будет полным: человеческая деятельность универсальна, она отличается от неживой природы и жизни своей всеохватностью, воспроизводит мир целиком, — и каждый из моментов этого воспроизводства порождает свою разновидность любви, уникальную и неповторимую. Ни одна любовь не похожа ни на одну другую — и это делает уникальными разумные существа, позволяет им найти (почувствовать, понять, — или определить, освоить) свое место в мире.

Другая сторона того же самого: настоящая любовь не может быть единственной. Совершенство — поиск другого совершенства, одно влечет за собой другое. Но это другое прежде всего должно быть именно другим! Качественно иным. Разуму надо охватить весь мир — и любовь не может сводиться к чисто количественному коллекционированию эпизодов — подобно тому, как иные самцы бравируют числом "побед". В каких-то случаях и половая любовь способна выявить разные стороны единства мира в отношениях с разными партнерами; гораздо чаще требуется выход за пределы единичной формы — дополнение ее свершениями другого рода. Известная каждому (по личному опыту или по литературе) возвышенная окрыленность, стремление подарить любимому человеку весь мир — именно отсюда. Разносторонность, духовное богатство — делают человека достойным любви.

Чем шире духовность — тем привлекательнее человек для других людей, и тем вероятней, что объект его любви ответит взаимностью (хотя, возможно, в каких то других отношениях). Цикл воспроизводства легко замыкается — и духовное развитие мчится стремительными темпами. Любовь выращивает человеческое в человеке, делает его разумным существом. Вопреки неустроенности быта, телесным ограничениям или классовым предрассудкам. Во взаимной любви партнеры неотделимы друг от друга: они становятся (и чувствуют себя) частицами субъекта более высокого уровня, коллективного субъекта, — и развитие каждого теперь зависит от этой новой целостности; субъективно это воспринимается как непреодолимая сила, толкающая людей друг к другу, веление рока. Но и для стороннего наблюдателя влюбленные выглядят как одно, и мы говорим: они предназначены друг для друга.

Поскольку не бывает бестелесного субъекта, взаимная любовь ищет свою, коллективную плоть — воплощается в иерархии совместной деятельности. Коллективный субъект как один из продуктов любви может надстраиваться над любыми материальными образованиями; например, это плоть ребенка, нового члена общества. Рожденному в любви — намного проще развить собственную духовность: процесс формирования его как субъекта начинается задолго до зачатия, как сама возможность и определенная направленность развития, связанная с историей и характерными чертами духовной связи родителей. Разумеется, воспроизводство биологических тел не обязано сводиться к физиологии пола — а в индустриальном производстве преднастройка духовности будущего человека есть изначально общественное дело: ребенок появляется там и тогда, когда его жизнь заведомо осмысленна.

Требование всеобщности в любви — выражение ее полной свободы. Неживое — царство случайности; мир живого — овеществленная необходимость; на уровне деятельности и то, и другое превращено в ее продукт — это делает разум свободным, способным сознательно следовать необходимости и сознательно преодолевать ее. В частности, любовь невозможно удержать ни в каких рамках, привязать к чему-то одному. Привязанность убивает любовь; обыденное сознание говорит о пресыщении или скуке — но это лишь внешние проявления, доступные культурно ограниченному человеку. Главное тут — оставить место для творчества, возможность каждый раз открывать любовь заново. Неразвитый духовно человек вынужден искать внешних стимулов — его (столь же неразвитый) партнер воспринимает это как "измену"... Духовность, освоение культурного наследия предшествующих эпох, — позволяет насыщать вещи собой, делать их разнообразными — а не только замечать разнообразие природы. Отсюда постоянство в любви, которую мы тогда называем вечной.

Объект любви — другой субъект. Взятый во всем многообразии его собственного движения, как единство плоти и духа, — но не вообще, а в отношении к любящему. Кто-то другой откроет для себя совсем другие черты, развернет ту же иерархию иначе. Человек при этом остается самим собой — но проявит себя по-другому, будет столь же целостным, но уже не сам по себе — а для кого-то. Такое внешнее единство индивидуальности мы называем личностью. То есть, любить можно только того, кого мы воспринимаем как личность, и перенимаем эту целостность, делаем ее своим внутренним единством. Это возможно как раз потому, что личность — не абстрактное восприятие кого-то внешнего, а проекция на это другое нашего к нему отношения. Здесь еще раз проявляется активная, преобразующая суть разума: мы как бы сами готовим себе то, что поможет нам духовно развиваться; это вполне аналогично производству орудий труда в материальном производстве.

Однако субъект взятый как объект — не то же самое, что субъект как таковой, как деятельный дух. В нем неизбежно присутствует объектность — а значит, на вершину иерархии выходят вещи, в которых материализуется субъект, его органическое и неорганическое тело. Разумеется, они лишь представляют духовное содержание — но на поверхности любовь зачастую осознается как влечение к вещи; в классовом обществе это превращается в жажду обладания. Не столь важно, будет эта вещь чьим-то телом, или просто оставленным в мире следом: через нее нам открывается другой — и мы сами в особом к нему отношении. Все что угодно может стать таким предметом любви; неразвитое сознание не догадывается о бесконечности скрытых за ним культурных связей — но именно благодаря им мы понемногу освобождаемся от духовной неразвитости.

Возврат к себе через другого — это движение внутри субъекта, но не внутреннее, а внешнее, когда любящий вбирает в себя объект любви, делает его своей неотъемлемой частью. Поскольку в любви возникает коллективный субъект, любовь для него играет роль психического процесса. Но по отношению к личности — это уже не просто психика, а процесс более высокого уровня: его душевные движения общественно опосредованы, осознанны, превращены во внутреннюю деятельность. Такой, субъектно опосредованный процесс (в отличие от объектно опосредованных эмоций) мы называем переживанием. Переживание иерархично: оно представляется то чувством, то убежденностью, то желанием... Все это мы находим в любви. И для нас она становится нашим личным переживанием, которому, вроде бы, уже и не нужно ничего другого: огонь зажгли — и он поддерживает сам себя. На самом деле, конечно же, объект любви устранить невозможно — но нельзя сводить любовь (и взаимность) к прямому контакту, физическому или физиологическому. Мы можем влюбиться в кого-то через его следы — как в старых сказках принцы влюблялись в портрет своей избранницы. Мир говорит нам о том, кто нам дорог, очень издалека, по незаметным приметам. Может показаться, что идеал полностью выдуман, — но такое идеальное существование есть один из уровней его иерархии, и при удачном стечении обстоятельств возможно отождествить объект любви с кем-то конкретным из ближайшего окружения. Разумеется, человек не сводится к биологическому телу — и любовь не зависит от того, есть оно или умерло, или вообще не существовало. Не исключено, что в каких-то случаях материальным носителем объекта любви станут сразу несколько биологических тел; в классовом обществе господствует формальное представление об индивидуальности как единичном теле, и о любви как обладании, — поэтому такая "неоднозначная" любовь разноуровневых субъектов низводится до обыкновенного разврата, или порождает внутренний конфликт, вполне аналогичный драме любви людей из очень разных классов, кланов, враждующих семей.

В условиях развитого общественного опосредования любящий может так и не узнать, кого он любит, — и не найти взаимности, даже если ответная любовь есть, и может быть даже где-то рядом. Кого-то любят — но он об этом не догадывается. Поскольку же разумные существа (олицетворение универсальности субъектного опосредования) способны общаться независимо от физического присутствия, в особых случаях возникает любовь через века, через любые расстояния. Мы говорим о духовном производстве; разумеется, какое-то воплощение всему этому есть — но заметить любовь в круговороте обычных вещей и дел не всегда просто. Тем не менее, возможность "небесной" любви люди отчетливо ощущают, и она представлена в их творениях.

Согласно нашему определению, любовь есть главный механизм духовного саморазвития — и она требует овнешнения субъекта, его отстраненности от себя, — а значит, существования кого-то другого. Вплоть до того, что любящий как бы не принадлежит самому себе, чувствует себя тем другим. А значит, в своем полном развитии, эта противоположенность превращается в любовь к себе. Субъектная и объектная стороны этого явления выражаются в том, что, с одной стороны, человек начинает чувствовать собственную разумность — и оказывается привлекателен сам себе, — но когда такое самосознание уже сформировано, собственная личность вполне может стать объектом любви; в этой существенной "нелинейности" сняты бесчисленные внешние опосредования. Противоположное движение — от рефлексии, от интереса к себе как природному объекту, когда в этой природности вдруг открывается разумное начало, присутствие духа. Одно из обычных выражений — вдохновение, чувство гордости и удовлетворения от хорошо сделанного. В классовом обществе объект любви отделен от любящего — и в результате любовь к себе вырождается в отношение вещей, в самолюбование и наслаждение. В неживой и живой материи самодействие не редкость — но это не имеет отношения к сознательному преобразованию мира, к разуму.

Любовь не может не быть разумной. Она и есть разум — в одном из его проявлений. Поэтому изобилующие в литературе стихии страстей — это не о любви, а об ее отсутствии, недостаточной очеловеченности органических тел. Собственно любовь начинается там, где страсть вступает в конфликт с неразумными общественными установлениями и освобождается от них, побеждает их, — хотя бы ценой смерти. Вовсе не обязательно добиваться свободы плоти — для нашей духовности важно, чтобы плоть следовала разуму, а не подстрекала его. Иногда бывает необходимо отказаться от телесных контактов — но не ради мистики или иных абстракций, а в качестве противовеса слепой традиции, чтобы подчеркнуть сознательность выбора. Это не отказ от любви, а наоборот, высочайшая требовательность к себе и к обществу. С другой стороны, чересчур "идейное" воздержание — тот же уход от любви. В культуре есть своя логика, и ломать вообще все — это разрыв с обществом как таковым, отказ от собственной субъектности, от самой возможности субъектного опосредования.

Отсюда следует, что любовь как переживание — далеко не всегда приносит радость: иной раз с любовью приходит боль, и страдание. Но и здесь нет полярности, голой противоположности разных качеств: универсальность разума заставляет в каждой любви добиваться единства по-настоящему человеческих переживаний, воссоздавать в ней личную копию большого мира, вбирать все богатство культуры. Что выйдет на первый план — решит история.

Поскольку именно любви поручено воссоздавать дух на всех его уровнях, порождать все новые формы субъектности, каждая любовь живет не сама по себе, а как часть (субъект) исторического процесса, включая практику материального производства. Любовь соединяет индивидуальность с общественным, связывает кирпичики культуры подобно строительному раствору. Случайная встреча — зародыш нового мира. Не бывает в любви ничего незначительного — она всегда равна Вселенной. За счет этого разные единицы общества оказываются сопоставимыми — и только тогда можно говорить об из различиях. Так рождаются личности. Чем ярче личность — тем крепче любовь. Бытует мнение, что слишком яркая личность неспособна любить, что она либо чересчур занята собой — либо излишне требовательна к объекту любви и добивается невозможного; отсюда представления о трудной любви, конфликтной и непостоянной. Но противопоставление людей друг другу есть характерная черта классового общества, и особенно его высшей ступени — капитализма. Вся история цивилизации направлена от первобытной общности к абстрактному индивидуализму, к разрыву любых духовных уз и превращению человеческих взаимоотношений в конкуренцию, в куплю-продажу. Если же производство (в том числе духовное) организовано не по принципу разделения труда, а наоборот, путем объединения усилий ради общей цели, на началах взаимопомощи и взаимной дополнительности, — яркие личности станут всеобщим принципом культурного строительства, возможностью охватить сообща то, чего не сможет достичь один. Разумеется, такие люди — никак не могут быть собственностью друг друга, как бы не соединялись их органические и неорганические тела. Настоящая любовь ни от кого ничего не требует — она дарит себя, творит мир так, как считает нужным. Но как раз в этом ее общественная необходимость, бытие для других — для всех, а не ради кого-то одного (даже в индивидуальной половой любви). Отсюда высший нравственный закон высокоразвитого бесклассового общества: делать что-либо можно только по любви.

Пока до высокоразвитости людям далеко, далеко не все надежды сбываются. Допустим, кто-то нарисовал себе портрет высокого идеала и пытается отыскать в жизни нечто хотя бы отдаленно похожее (чтобы потом общими усилиями подтянуться и возвыситься). Если найти не удается — это не страшно и ничего не рождает кроме светлой грусти по невстреченной мечте. Ну, не вышло в этой жизни — выйдет в какой-то другой. Любви такие разделенности не помеха. Но вот, что-то найдено, и пора запускать в работу цикл саморазвития, формировать субъект более высокого уровня и добиваться взаимности. И тут обнаруживается, что соединить в одном производственном процессе родственные души нет ни малейшей возможности: формы организации деятельности не позволяют реализовать то, что по всем признакам должно быть действительным и разумным. То есть, какие-то взаимодействия есть (иначе обнаружить объект любови было бы невозможно) — но при реальном развертывании деятельности ключевые позиции оказываются вакантными: здесь в культуре как бы наличествует дыра — и от ее исторической неизбежности никому не легче.

Но в мире не бывает пустоты. Нет одного — на его место встает другое. Только, вот, трепетным ожиданиям оно никак не соответствует. Вместо красоты — уродство, вместо близости — разлука, вместо открытий — разочарования, вместо истины — ложь, вместо жизни — смерть... Саморазвитие субъекта теперь опосредует не любовь, а ее полная противоположность — ненависть.

Можно ли в таком случае говорить о развитии? Мы же знаем, что разум — созидание мира: он связывает, а не разделяет, — строит, а не разрушает. И разумность мы в людях усматриваем поскольку он умеют приводить природу в порядок. А ненависть очевидно деструктивна, даже если речь идет об устранении препятствий для разумной деятельности: убийство врага может быть объективно необходимым и культурно оправданным — но это все равно убийство, а значит, и самоубийство, крах личности.

Однако несбыточность ожиданий вовсе не ошибка, не заблуждение: не мы придумываем нашу любовь — это она творит нас. Речь не о случайных препятствиях: разлука настоящей любви не страшна, любовь продолжается и после телесной смерти. Невозможно ненавидеть слепую стихию, или особенности физиологии: они просто есть, и разум лишь принимает их в расчет. Ненавидим мы то, что лишает нас любви по самой своей сути, что как раз и существует, чтобы убивать любовь: мерзость как выражение культурного процесса — деятельную, сознательно выстроенную мерзость.

Почему такое возможно? Да потому что сознание — лишь низшая ступень очеловечивания, и обществу (как и каждому его члену) еще предстоит подняться на уровень самосознания — и только так создать предпосылки подлинной разумности. В сознании разум присутствует синкретически, скрыто, как возможность. И именно в силу этого синкретизма сознательная (но еще не разумная) деятельность может творить что угодно, в том числе разрушая себя, перекрывая пути в будущее (как электрон аннигилирует с позитроном, или животное отравляет собственную среду). Присутствие разума в таком поведении становится отрицательным, — как явное его отсутствие (но значит, и утверждение в качестве необходимой противоположности).

Ненависть — отрицательная форма любви, когда на данном этапе культурного строительства недостижимо нормальное общение. Точно так же, в познании мы сначала выясняем, чем объект не является — чтобы выделить его собственные, положительные качества. Точно так же, мечтая о будущем, мы прежде всего осознаем, что нам не по душе в настоящем. Любовь существует через ненависть — отрицательным образом, пробуждая в нас отвращение к неразумности, и не давая оскотиниться. Только такое разрушение может служить созиданию.

Разумеется, ненависть — никак не любовь, и даже не ее извращенная форма. Лишь намек, и надежда. Но это лучше, чем покорность и вырождение. Потому что капитализм как раз и есть саморазрушение доведенное до высшего предела, разрушающее даже себя. Капитализм универсальным образом, в каждой мелочи, на каждом шагу, старается ограничить людей, не дать им развить свои способности — и сделать зависимыми от других; без этого невозможна эксплуатация человека человеком, классовое расслоение. А любовь свободна — даже когда остается лишь ненависть.

Духовная неразвитость людей классового общества иногда не дает им разглядеть даже те искорки любви, на которые они способны. Любимого человека заслоняет вещь, тело, — и возможность духовного роста спрятана за жаждой обладания; тогда невозможность обладания возбуждает ненависть к другому как вещи (ревность), и кажется, что мы ненавидим прежде любимое. Но это разумеется, лишь видимость: то, что мы на самом деле любили, никуда не делось, оно существует в отрицательной форме, как отсутствующее, — и наша ненависть не к тому, что на поверхности, а чему-то более глубокому, что в сложившихся условиях стало единственным представителем этого отсутствующего, не давая ему угаснуть навсегда.

Мы любим не вещь, а совокупность общественных отношений по ее поводу — то, что могло бы стать чьим-то неорганическим телом. Развитие культуры все больше одушевляет вещи: чем обширнее круг их доступности, тем активнее идет процесс формирования личности. Первобытный анимизм — вовсе не религия; это единственно возможная в тех условиях форма осознания общественной сути человека как носителя разума. Переход к цивилизации (классовому строю) снимает различие живого и неживого в абстракции товара, заменяя человеческие отношения одним универсальным — отношением собственности. Именно в этом открытии, в осознанной универсальности, — главная заслуга цивилизации и ее прогрессивный характер по сравнению с доклассовой историей. Остается лишь устранить однобокость этого универсализма, его сведение к рынку, товарному обмену, — и тогда мы вернемся к полноте общественного самосознания, но уже не на уровне первобытной природности, а в качестве продукта нашей деятельности. Классовое общество разрушает одушевленность вещей, фактически умерщвляя их; на смену классам придет чувство одухотворенности бытия, когда все в мире становится делом каждого.

Материальное и духовное производство — две стороны любой культуры. В эпоху цивилизации подлинное единство человечества недостижимо; и производственные отношения, и любовь — остаются частным делом, взаимосвязью индивидов, которая при капитализме достигает своего высшего выражения — становится всеобщим разделением труда. Любовь при этом представляется прежде всего парной любовью — противопоставленностью пары всем остальным, которая формально закреплена буржуазным семейным правом. Расширение круга чаще всего связано с личностными и юридическими конфликтами. Разумеется, проповедям свободы любви уже много веков; но лишь в последние годы это перестает восприниматься как нездоровая маргинальность, и право вынуждено подстраиваться под новые реалии. Буржуазная пропаганда стремится приручить стихию, направить ее в выгодное для власть имущих русло — и говорит лишь о половой любви, и лишь в той мере, в которой она делает людей рабами органических тел. Да, половая любовь может и должна служить задачам духовного развития — и для этого нужна разумная свобода. Но оставить дух в темнице животности — грубейшее насилие над разумом. Любовь как дело тел получает полное развитие при капитализме — и должна уступить место чему-то другому с гибелью цивилизации, уничтожением классовой экономики.

Можем ли мы сегодня предвидеть какие-то черты будущего? Конечно, не так, будто оно уже готово где-то там, за историческим горизонтом, — и остается только дождаться его. Будущего еще нет, его надо делать. Но определиться с постановкой задач мы, как сознательные существа, должны до того как природный закон решит за нас.

Ясно, что направления изменения характера любви связаны с новым в организации общественного производства. Бесклассовое общество не противопоставляет одних другим, а наоборот, утверждает их единство. Соответственно меняется и отношение к совместной деятельности: вместо участия — причастность. Каждому доступно все, один труд не отделен от другого — и распределение текущих дел может свободно меняться в любой момент. Субъективно это означает, что человек никогда не исключен из производства — даже если он непосредственно с ним не соприкасается. Если я что-то делаю — во мне это делает все человечество; и наоборот: в каждом человеческом деянии есть и моя заслуга. Такое строение деятельности существенно меняет характер отношений внутри субъекта: на первый план выходит не различие индивидов, а их принадлежность целому, взаимосвязь уровней коллективного субъекта. Любовь уже не просто единство — это единение, способность быть всеми и всем. Можно предположить, что вес парной любви (духовное развитие одного индивида через другого) будет неуклонно падать; полное преобладание неорганического тела субъекта над движением биологических тел лишит половую любовь какой-либо исключительности, сделает лишь одним (не самым значительным) из многообразных путей общения. Телесный контакт потеряет свою привлекательность: люди (и, возможно, иные носители разума) предпочтут более гибкие формы взаимодействия, через пространство и время, никак не ограничивая себя возможностями налично данного здесь и сейчас. Основные механизмы духовного развития будут связаны с общением субъектов разного уровня.

И все же перестройка иерархии субъекта не устраняет единичной личности — это один из необходимых уровней целого. А значит, индивидуальная любовь не исчезнет, а лишь обогатится совершенно немыслимыми нынче возможностями. Личность не привязана к биологическому телу — и разумные существа будущего смогут организовать практически любые природные процессы так, чтобы на их основе мог появиться индивидуальный субъект. Но любовь таких индивидов в чем-то всегда будет похожа на нашу любовь — и что-то от нынешних нас обязательно сохранится не только в заново созданной половой любви, но и в любви каких-нибудь электронных цепей, космической плазмы, квантовых ансамблей или метагалактик.